В НОВОЙ РЕДАКЦИИ
Жизнь, что сказка,
Когда с женкой ласков.
ПАМЯТЬ ЛЮБВИ
Прошло три недели, как Степан Прохорович перекочевал на заимку. На четвертой он затосковал и во сне, прикасаясь губами к Анастасии, вдыхал запах ее тела, точно опьяненный весенним ландышевым настоем.
Но среди ночи вдруг открыв глаза и протягивая руку на свое положенное место ( жена всегда ложилась с краю), чтобы удостовериться, что никто не посягнул на его счастье, он, обманутый искушением, недовольно переворачивался на другой бок, еще больше соединяясь с любимой.
Это была та единственная на земле женщина "из ребра Адама" то величавая, как лебедушка, то искрометная , как в последний прощеный день Масляницы, когда все тянутся к друг другу с поцелуями и просят взаимного прощения. А то бездыханная, как далеко летавшая орлица, опустившая наконец свои расслабленные крыла в гнездо над горной стремниной. Едва коснувшись подушки, Анастасия тотчас отдавалась власти умиротворенного покоя. Но утром при первых всполохах востока, не разнеживаясь, могла неслышно вспорхнуть с брачного ложа, будто оберегая его от излишеств и пресыщения.
И как бы то не вещали по всем каналам цивилизованного мира нынешние греховодники об утопии супружеской любви и верности, он, ревностный муж, мог лишь только усмехнуться в свои усы:
Жена - жемчужина моя!
Живописую, Боже...
Глотаю жертвенность огня,
Горящего под кожей...
Не плоть царствовала над душой. А душа над плотью. Казалось, его любовь охраняла ее от каверзных козней лукавого мира, не давая волю злым языкам касаться ее доброго имени. И он упрямо, по-залихватски дырявил сети, которые расставляли уймонцы мирским, прикатившим сюда с чужбины.
В первые годы супружества он мог застать свою училку в слезах, которые она пыталась делить с глухим нелюдимым затвором в своей светелке. Не Беловодье, а Черноводье сужало сосуды кроткого обидчивого сердца - открытая месть тайных соперниц за ее дивную божественную красоту и безыскусность в общении.
Анастасия!
Души моей крылья...
Как сейчас помнит ее дрожащие губы: "Степушка! Давай уедем на Кубань! Дом пустует. Матушка тоскует..."
Но терпи, казачка!
Будешь ты кержачкой...
Муж искал слова, которые бы могли ее утешить, не убивать тщеславием, открыть подступы к прощению: "Хочешь, я почитаю свои притчи?"
Она доверчиво соглашалась и, держа в руках штопку или вязальные спицы, которые мелькали у нее в руках, как птицы, уходила в мир духовной литературы:
"Захотел Иван-мужик рай увидеть. Какой он? Есть ли там пашни и кони? Светит ли солнышко или Сам Господь - Свет осиянный?..
- Не у райских ли ворот
Уймонский хоровод? -
тихо вторила ему покорная жена.
- И вот снится Ивану сон. Будто стоит он у ворот Едема. А белый ангел с огненным мечом его спрашивает:
-Кто ты такой? Пропуск нужен...
Видит он в приоткрытые ворота, как там зелена трава, и цветы по ней рассыпаны дивные. А царь зверей - лев лижет на полянке белого ягненка.
"Это как раз для меня. Я ни одному петуху в жизни голову не рубил. , - светится у него тайная мысль, как у Христа в запазухе. - И свет - не здешний белый, а лазуревый - блаженный играет... Душа как узрела его, точно проснулась в своей колыбели и готова из груди выпрыгнуть. А куда он без души?
Опечалился мужик. Как же быть-то?
Коротки ноги на небо лезть -
Не ждут тебя здесь...
И вдруг слышит он, будто бабушка его Марфа на ухо шепчет: "Простите меня!.."
Вот они - слова благословенные! Смекнул мужик, разулыбался и снова к воротам - идет и все повторяет: "Простите меня!.."
А ворота все шире и шире отворяются, словно царя-батюшку встречают - помазанника Божия..."
Но, чтобы на всякий роток накинуть платок, они все же отправились к протоиерею Ростиславу - настоятелю Преображенского храма города Горно-Алтайска. Он, выслушав слезливую исповедь своей духовной дщери, указал на Семистрельную икону Божией Матери: - Богородица не даст вам от жестокосердия ближних погибнуть..."
Священник как в воду смотрел: после причастия и молебна об умиротворении враждующих, кажется, наступало затишье. Бабий бунт против Анастасии выдохся, и ее агатовые глаза, не внушавшие доверия, перестали нагнетать ненависть и хулу среди представительниц слабой половины уймонцев.
Мы с тобой - оправдание веры отцов.
Новый век, как ступень испытаний.
Без отечества нет под Уймоном сынов.
Ты - жена моя древних преданий.
И с премудростью Божьей, как прежде, дружна,
Будто имя твое София.
Говорят, что любовь лишь одна не грешна,
Ангел крыл моих, Анастасия...
Да он и впрямь похож на своего анахорета-героя Ивана, промышляющий то медом, то таинством-шепотом над исписанными тетрадными листками, или вороша копны былого, или разгадывая неизвестное будущее, дуя на угольки еще горячих слов, способных зардеться киноварью ...
Вот он тайком от домашних с саперной лопаткой крадется к старой бачуринской избе. Скоро свадьба младшего сына. Тут у него таинник. Двадцать лет назад, когда родился Павлуша, они с дедулей закопали на завалинке глиняный бочонок - коржачку. Залили туда бутыль зелья, настоенного на целебных корешках и листьях трав. Надо чтить обычай предков, тогда не прервется и род:
Выпьем по чарочке
На свадебке травничку...
Анастасия колдует на чердаке, развешивая в пучках богородскую траву для сушки. Где только не пригождается ее аромат и целебные свойства... Всякую хворь лечит. И в борщ идет, и в квашеной капусте ароматом обдает, и мясо с ней, как у царя...
Вытянув шею, она поглядывает в окошко и растягивается в улыбке: "Чудные все-таки эти уймонцы... Все у них заговоренное... Тайные пути Промысла человеку не ведомы, а им все нипочем. Будто живут они в своем полуотмоленном царстве между горных кряжей на отлужьях - заливных лугах, как отрываши российские, изгнанные в самое роковое смутное время, - непослушники, неистовые в вере. Только можно прочесть в их глазах:
"Всякая тайна становится явной."
Она тихонько спускается с лестницы и выплывает из-за угла:
- Клад что ль ищешь, Соломон?
- У Соломона было много жен.
А меня одна Анастасия,
И та - косуля боязлива...
Он втыкает было в землю лопатку, которая уже коснулась шероховатой поверхности родословного сосуда и тянется к ней за лаской... Но она, смекнув, что это может далеко зайти, округляет свои смородиновые глаза и ударяет себясебя по лбу:
- Ах, молоко!..
То ли на плите оно сплыло... То ли в погреб опускать надо...И, подобрав цветастую в подсолнухах юбку - цыганка и только, она мгновенно перевоплощается в образ хранительницы уймонского очага.
" Вот так, брат Иван! Мне с тобой однако легче, чем с женкой, - вздыхает хозяин подворья, приехавший на свою родовую усадьбу в банный день. - Ей бы только переделать меня на горшечника, дабы я был всегда под рукой, как облый горшок. Обольстит меня - не евнуха, а потом раз - и в обвар! Так горшки из раскаленной печи мы совали в месиво после сбивания масла. Крепче будут!
Мысли лезут в голову: береги свою честь. А борода и у козла есть... И все-таки, как же ты, Иван, без жены обходился? Русь полна красавиц - этих очаровательных Одоевских, Трубецких, Юсуповых. Нешто плоть не бесновата? А тебе- иноку, сношение с ними - анафема! Какую ж силу надо иметь, чтоб побороть необузданную русскую похоть... А я грешный...
"Чтобы не попутал бес,
Не воруй чужих невест..."
Слова деда Мартемьяна тогда в молодости разбились, как об стенку горох. Степан служил в армии и в один из вечеров увольнительной зашел в церковь поставить свечку. Он открыл дверь и замер у входа. Внутреннее пространство храма - не естественное в своем предначертании, провидении промысла Сущего, высокое и торжественное в одно мгновение отрезало его от внешнего мира:
Аксиос, аксиос, аксиос. ( греч. Достоин)
Кирие, элеисон...( Господи, помилуй...)
Горели свечи и лампады. Вечность упраздняла время. Подкупольное пространство, казалось, светилось от чудной молитвы, которая неслась свыше от хоров из ниши над входом:" Свете Тихий святыя славы..."
Но не менее удивительное ждало его впереди. Когда он после службы подошел к батюшке за благословением, то оказался рядом с девушкой, которая просила у него совета: "Отче! Что нужно, чтобы нам с женихом обвенчаться в этом месяце?"
Венчание в то время расценивалось, как неслыханная дерзость перед державой, или даже, как кощунство над ее безбожными идеалами... Это, кажется, вдохновило посланника гор.
Услышав ее тихий воркующий голос, всматриваясь в ее прекрасное лицо, агатовые глаза, излучающие потаенную радость целомудрия, он будто вдохнул чудный запах ее волос, уложенных венцом под прозрачной голубой косынкой: "Ты будешь моей! Я увезу тебя в свое Беловодье! И ты никогда об этом не пожалеешь..."
Эта история в чем-то схожа с библейским повествованием о женитьбе библейского царя Давида. Однажды он увидел купающуюся женщину, она ослепила его своей красотой, что он был вынужден отправить на верную смерть ее мужа, и сделать ее своей женой...
Но с недавних пор, когда в размеренную жизнь Степана Бачурина вошла повесть его друга - Ольги Вешнянской о событиях семнадцатого "бунташного века", с "обмирщением" культуры, он, как первокритик, входил в образы литературных героев - и самого царя Алексея Михайловича, и патриарха Никона, и графа Ивана Илларионовича Воронцова, который породнился с князьями Дашковыми из Рюриковичей, и многих других душ. Словно ему дано было оживить их уставы, писанные старинным почерком кириллицы. И скоропись тут не требовалась.
Будучи сам тем лукавым Змеем-искусителем, во хмелю необузданной молодости прельстившим не одну из прекрасных особ, он однако неистово ревновал о благочестии своей Анастасии. Не дай Бог во время гулянки оказаться ей рядом с кудрявым кузнецом Архипом, который играл то на баяне, то на заливистой балалайке, бесстыдно пожирая блудным взглядом чужую жену ("не желай жены ближнего твоего..."). Тогда сидеть ей дома - греховодной узнице и молиться за Архипа с его кузницей...
- А знаешь, душа моя, где тишайший Алексей Михайлович - второй из династии Романовых себе невесту подсмотрел?
- На балу искал жену... Где ж еще? - отвечала Анастасия, обольщенная его речитативами, перевертывая блинок на сковородке.
- Ан нет! У нас с царем-батюшкой одна судьба: свою благоверную выбирать среди прихожан храма:
Молилась Мария
В Успенском соборе.
Надежды святые
Светились во взоре...
- И?
- Когда очи царя коснулись лика непорочной девицы, Мария - достойнейшая из дворянского рода Милославских, словно предчувствуя это влечение, еще ниже опустила свою головку и не смела шелохнуться: "Ах! Ваше Величество..."
Чуешь? Что, если этот миг произвел на свет их детей, в том числе и будущих царей - Федора и Ивана?.. , - подымаясь из-за стола , где лежали рассыпанные Ольгой зерна ржи вперемешку с плевелами, пророчески говорил муж, прищуривая свои скоморошьи глаза.
... Павел примчался ни свет, ни заря. Стукнул в окошечко: я готов к откачке меда!
Степан Прохорович брызнул на лицо водицей, надел свою рубаху без воротника с "обшивочкой", подчембарился, подпоясавшись самотканным поясом, доставшимся ему от деда Мартемьяна.
Положив три поклона на восток, прошептал "Отче наш".
День обещал быть вешним. Утренняя роса все умыла вокруг:
"На святого Прокла
Поле от росы промокло."
Бывало они с Гришутой собирали прокловы росы в кружки. А потом бабушка, намочив в них платочек, прикладывала его к глазам:
"Будьде ,очи,
Зорче..."
Нет, никогда не иссякнет это тайное благоговение перед древним промыслом:
Откачка меда - Богу угодна.
Паша терпеливо распечатывает соты, а главный пасечник откачивает мед и сливает его в кедровые бочонки, залитые воском. Мед еще доверчиво теплый, домашний и кажется сам норовит вылиться из ячеек . Его ждут люди... Не дай Боже заменять его искуственными подсластителями-суррогатами.
Когда Николка, прилетевший от Анастасии с пирогами, позвал к ужину, они, расслабившись, прилегли на траве, точно ученики Христа на Тайной вечери...
Намучились с сотами, остерегаясь их поломки:
- Давай-ка откачивать только часть из первой стороны рамок...
- И ротор будем вращать медленней...
Приноровились. Стали поворачивать соты к стенке бака и тогда только смогли опустошать их полностью.
Жидкий мед из незапечатанных сотов еще будет дозревать, а уж потом переходить к кристаллизации под их неусыпными молитвами о благоденствии, какие когда-то шептали потянувшиеся к пчеловодству слуги царевы царских пасек Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины...
"Пойди к пчеле и познай, как она трудолюбива...; ее труды употребляют во здравие и цари, и простолюдины; любима же она всеми и славна, хотя силой она слаба, но мудростью почтенна...",- обращался в Книге Притчей к своему сыну мудрейший царь Соломон.
Когда-то Степан, выпускник филфака пединстиута, еще не имея постоянной работы, перебивался гонорарами в редакциях. По ночам писал свои "взаправдашные" рассказы - деревенскую прозу и робко помышлял об их издании.
Однажды он встретил своего армейского друга Арсентия Дубровина, который , по его словам, работал в крупном издательстве Новосибирска. "Не горюй! Мы выпустим твою авторскую книжку...", - сказал он, засовывая в свою сумку пухлую папку с бачуринскими оригиналами.
С тех пор Сеня, как в воду канул. Плакали любимые герои обманутой долины Уймона с деревнями древнего благочестия Гагаркой, Тихонькой, Огневкой, Зайчихой... Каменные и снеговые горы преградили путь в литературу. Но его живые очарованные странники русских поселений Алтая, возлюбившие чистое словесное молоко апостольских преданий, словно ждали встречи с другой - родственной душой. И она не преминула явиться:
- Меня зовут Ольга. А вас?..
© Copyright: Александра Зыкова, 2014
