А. и Р. Дешабо
II часть
Утром Полушкины оделись празднично, и пошли по лучшим магазинам города. Она не спешили, основательно рассматривали витрины, трогали руками и примеряли много разных вещей, от бигудей до боксерского ринга четыре на четыре метра, но купили только магнитную мыльницу и очаровательную шляпку для Натальи Самсоновны. Домой они вернулись, как принято об этом писать, счастливые и усталые. Наталья Самсоновна торжественно несла шляпу по коридору на вытянутых руках, но как назло из соседей никто, за исключением Почекауса, не вышел.
- Какой изумительный торшер, он так подойдет к вашему диван - раскладушке - пытался он прокомментировать столь радостное событие в семье Полушкиных.
Но Наталья Самсоновна прошла сквозь него, как люди проходят сквозь стеклянные двери, нередко забывая их открывать.
Викочка на минуту задержалась на лестничной площадке, вынула свежую почту. Журнал "Юность" она решила взять с собой, почитать в самолете. Папе она отдала две газеты и письмо от его сестры, Викочкиной тетки из Евпатории.
Вечером Полушкины провожали Викочку в аэропорт. Здание аэровокзала гудело как улей. Деловито сновали служители. Суетились пассажиры с чемоданами, свертками, авоськами. Из ресторана доносился задушевный голос, предостерегая своих посетителей о высокомерном отношении к мгновению и само собой напрашивался вывод - секунду надо смаковать и растягивать, тем более если ты находишься в отпуске, в летнее время, да еще на юге.
Белая блестящая птица поглотила Викочку и Наталья Самсоновна смотрела вслед самолету с грустью, вспоминая свою молодость и то ушедшее время, когда Левушка, начинающий советский служащий, добился руки Натальи Самсоновны у ее родителей.
Почекаус имел странную привычку, побродив в одиночестве по общественной кухне, по воскресеньям вечером уезжать в аэропорт. Он проходил в ресторан, который был расположен на втором этаже, рядом с залом ожидания, занимал место у огромного окна и заказав полдюжины пива, задумчиво смотрел на летное поле. Самолеты прилетали, принося с собой запахи далеких городов и улетали, оставляя после себя неясную тоску. А Почекаус пил пиво маленькими глотками и в его ясных голубых глазах плескалась такая грусть, будто сама Одри Хепберн в роли стюардессы зовет его на борт межконтинентального лайнера, но он отрицательно машет головой и тихим, почти задушевным голосом говорит ей вдогонку - мне некогда, мисс, как - ни будь в другой раз.
Его лирические мечты прервал хриплый, дребезжащий голос, будто извлеченный при помощи патефонной иглы и старой консервной банки:
- Свободно? - голос принадлежал небритому типу неопределенного возраста. Не дожидаясь ответа, незнакомец поставил на стол две бутылки пива, с нарочитой небрежностью швырнул рядом сухую воблу, на мгновенье исчез и вновь появился с чистым стаканом.
Почекаус не проронил ни слова, продолжал смотреть на уходящие вбок красные огоньки взлетной полосы. Незнакомец жевал воблу. Его челюсти как мельничьи жернова перемалывали старую рыбешку, не отделяя мясо от кожи, костей и внутренностей.
- Вот так же кто - то в Австралии уже четвертый год жрет свой автомобиль - подумал Почекаус брезгливо.
Незнакомец смотрел пьяными глазами. Потом он дернул Почекауса за рукав, подвинулся ближе и жарко дыша, заговорил:
- Фамилия моя Лифчик, Петр Семенович Лифчик. Прямо сказать фамилия не литературная, с такой в классики стеснительно. Работал я плановиком в тресте коммунальных предприятий. Мы, конечно, не спутники запускаем, сами понимаете, у нас гостиницы, бани, парикмахерские. Так сказать, тыл передового производства и науки. Но и у нас свои заботы, свои насущные вопросы и проблемы. Поначалу я увлекся техникой. Возьмем такой пример: банщик к шкафчикам для открытия и закрытия ходит? Ходит... Он задевает грязным халатом чисто отмытых граждан? Задевает... Нужно ему сделать пульт управления, как на самых современных заводах? Нужно.... Нажал на рычажок, чик - открылась дверца. И помытый гражданин доволен и банщик становится высококвалифицированным и не просто работает, а осваивает. И должность у него теперь называется - банщик - оператор и зарплата выше. Вот так с размахом нужно мыслить. И только я хотел придумать что ни будь похлещи, как пришел этот корреспондент из газеты, увидел меня обрадовался. Петр Семенович, говорит, у вас воскресник по очистке территории был? Ну, был, - говорю я. Народ горел энтузиазмом? Ну, горел. Нужно поделиться с другими. Так сказать, передать опыт, зажечь многомиллионную армию трудящихся. Пиши, Семеныч, все как есть. Так сказать, излей душу. Ну я излил, прямо на бумагу выложил душу. Написал я про утреннюю тишину, и про восходящее солнце, и про пташек - птичек, а главное людей показал и самого управляющего трестом - Андрей Егорыча. Как там у меня: раскраснелись лица, заиграли на губах улыбки. А самого - то, Андрей Егорыча, я с Наполеоном сравнил. И напечатали, как есть на первой странице. И подпись - Лифчик П.С. Вот так - то, брат, для многомиллионной армии трудящихся. Только вот Наполеона вычеркнули - очень жалко.
Вечером я в "рюмошной" встретил снабженца Заворыкина Сашку. Налил он мне стакан водки и говорит, - пей, Петр, люблю я тебя, ты гений! Как есть гений! Это сказал сам Андрей Егорыч, управляющий трестом. Дай я тебя обниму, Петр, крепко, с размахом, по - русски. И, понимаете, поселился этот проклятый холодок где - то между лопатками и не отпускает. А может я и впрямь гений, подумал я. Закружилась у меня голова, сердце забилось тук...тук...тук..., так и есть гений чистой воды - пробормотал я в смятении от неожиданного радостного открытия. Ну я им напишу, не какую - ни будь там заметку, а целый роман - газету, закачаются, почище там разных Кобов Абэв. Прихожу домой, а у меня этот роман - газета перед глазами стоит. Главное что бы свежо, остро и даже намека на банальность не было. Пляж, южное море, знойные женщины, сыщики и шпионы, и все супермены, кроме чистильщика сапог. Разъезжают они в роскошных автомобилях и дерутся они бутылками из - под шампанского, только головы и витрины звенят. Сначала я хотел умерить их пыл, думаю, ежели в случае чего будут киносъемки экранизировать, то им эта самая баталия в копеечку влетит. А потом пошел, пошел, удержу нет никакого, с размахом пятьсот страниц накатал, три месяца на работу не ходил.
Наконец, понес я в редакцию рукопись. Думаю по дороге, как это они начинающего автора встретят. Прихожу к самому Главному редактору - как дела, коллега? - спрашиваю.
- Да вот текучка заела, - жалуется он мне.
- Ну, ничего - говорю я, - скоро и на вашей улице будет праздник. Держи, - говорю я и отдаю, как есть пятьсот страниц рукописного текста.
Прочел он первый лист и говорит - нам этот материал позарез нужен, вот так - он чикает ладонью по горлу. Мы без этого материалу горим, задыхаемся, но не сейчас, приходите денька через два.
Ушел я обнадеженный. Два дня жил как на вокзале, в полнейшем ожидании. Как - то встретил Заворыкина Сашку, говорю - вы еще пожалеете, что уволили меня за прогулы, вы обо мне скоро услышите от многомиллионной армии читателей.
Наконец, подошел срок. Прибыл, значит, я в редакцию и к главному. А его нет. Спрашиваю у секретаря - где?
- Кто? Редактор? - невинно переспрашивает она, - так он уехал на годичные курсы по повышению квалификации.
Психанул тут я и пошел по отделам. У меня спрашивают - действие когда происходит?
Я отвечаю - поздно вечером. А мне говорят - вам надо папаша, в "Вечерку". Пошел я в "Вечерку", а у меня опять спрашивают, - сколько лет главной героине? - Как сколько? - отвечаю я - восемнадцать. Вам, папаша, нужно в "Молодежную".
В "Молодежной мне объяснили, - раз действие происходит на море, значит, неси рукопись в газету голубых артерий - "Большая Унжа" И там мне отказали. А потом малознакомый работник печати объяснил мне, что у них страшная специализация и вряд ли придется пристроить такую широкую вещичку, и посоветовал мне переработать на сельскохозяйственную тематику. А я про шпионов люблю.
Почекаус поднялся и, не попрощавшись, направился к выходу. Лирический вечер не состоялся, Одри Хепберн улыбалась другому...
В зале ожидания он нос к носу столкнулся с Натальей Самсоновной.
- О...о... - протянула она несколько кокетливо для ее лет - вы то же кого - ни будь провожаете?
- Да, Одри Хепберн - пробормотал невнятно Почекаус.
- Вы, если не против, поедемте вместе, у нас машина, - теперь в ее голосе слышались нотки снисходительно аристократизма. Они сели в стареньки "Москвич" послевоенного образца и покатили в сторону города.
Юг
Жора Шахверди жил на Кавказе, а работал чуть южнее границы полярного круга. Летом он себе устраивал каникулы на одном их черноморских курортов, зиму проводил за прилавком крытого рынка северного города. Он мог иметь собственную авиалинию Сыктывкар - Ткваречели, со штатом голубоглазых стюардесс и элегантных суперлетчиков с большими портфелями из светло - коричневой кожи, но то ли природная стеснительность, то ли необъяснимый страх перед милицейской формой не позволяли ему этого делать.
По документам он числился работником свободной профессии, в скобках музыкант. Ни на одном из музыкальных инструментов он не играл, но музыку любил до самозабвения. Однажды, в экстазе он разорвал рубашку на своей груди, по - видимому музыка в него входила, но выхода не было. С его лица никогда не сходила обаятельная улыбка. Он носил усики "мерзавчики" и его внешний облик сливался с внутренним. Отличительной чертой его характера было то, что он никогда, ничего не откладывал на завтра, и не говорил себе - "это от меня никуда не уйдет или подождет". Особенно он придерживался этого принципа в отношении с женщинами. Он хорошо знал - один упущенный момент, смена настроения, неосторожно сказанное слово и опять начинай все сначала. Поэтому он всегда был вежлив и предупредителен, и не понимал людей, которые грубят друг другу и тем более женщине, ничего не получая взамен, не считая, конечно, мелкого чувства злорадства по поводу удачно найденного сравнения собеседника с каким - либо животным. Они портят себе нервы и теряют расположение окружающих, по скудоумию своему не считая эту истинную ценность за ценность.
У Жоры была легковая машина очень модного цвета, богатый гардероб, двадцать четыре часа в сутки свободного времени и отменное здоровье. Он любил вино и женщин. Вино любил одной марки, женщин разных. Это лето он проводил на одном из модных курортов, снимая веранду остекленную с трех сторон. С одной вид на море, с другой на забор санатория имени "Второй пятилетки" и с третье на зеленые горы.
Жора Шахверди жил безмятежно. Он не всматривался вперед и не оглядывался назад. Вся его жизнь проходила сегодня и если ему не удавалось в этот день выпить, он отдавал предпочтенье известному коньяку с дюжиной медалей и познакомиться с новой женщиной, он говорил себе, что день прошел зря. У него был тот возраст, когда он уже вошел во вкус жизни и не собирался из него выходить.
Юг встретил Викочку, как и подобает югу, пальмами, солнцем и шумной толпой с мягким говором. С первых шагов она оказалась в руках частной инициативы. От толпы отделилась, по русски говоря, самая энергичная женщина, спрашивая на ходу:
- Вы дикарь, молодой человек?
- Нет - ответил длинноволосый юноша, может девушка в цветастой рубахе, с перекинутым через плечо орущим транзисторным приемником.
- Какая жалость. Девушка, девушка, вы дикарка?
- Вы сами дикарка - отрезала Викочка.
Она прошла сквозь толпу гордой и печальной. Ее не трогала эта суета, как не трогают политические бури экс - президентов, которые нашли теплое место официантов в другой стране. Она глазами нашла спецавтобус с названием санатория имени "Второй пятилетки" и уверенно направилась к нему. Автобус, пропетляв по кривым улочкам, вырвался на оживленную магистраль. Мимо проплыли санаторные корпуса, украшенные колоннадами, немыслимыми карнизами, различной лепниной и еще Бог знает чем. Потом они стояли у базара, пока шофер ходил за сигаретами. Разноязычный говор, неистовые яркие краски, горы фруктов, овощей, сладостей, мучных изделий и прочего промтовара широкого потребления слились в сплошную какофонию: звуков, красок, запахов, в бешено вертящейся калейдоскоп, будто природа оголив миллионы квадратных километров, сконцентрировала все, что есть значимое в одном месте.
Суета юга не повергла Викочку в уныние, а придало ей тот грустный оттенок настроения, который сопровождает на земле Богов, спустившихся на короткое время с Олимпа.
Для постороннего взгляда жизнь в санатории казалась вялой и сонной. Отдыхающие медленно прохаживались по аллеям, сидели на лавочках или толпились у ядовито - желтого павильона, испытывая реакцию печени на алкогольные напитки. Но тот, кто уже вжился в образ старожилы, понимал, что в их душах кипят страсти. По вечерам в санаторном клубе плескалось голубое танго, изредка меняясь на непонятный, но громкий рок. Поп - музыка делала свои первые шаги в музыкальных джунглях широкого потребления, но многие отчаянно закинув голову, выходили тряхнуть стариной, хотя старина и никогда не знавала подобной какофонии.
Толстый пожилой гражданин Лепешкин, страдающий длинным списком хронических заболеваний, прижимал к себе Викочку и шептал незначительные слова. Она была с ним холодна. Это было не то, совсем не то. Шли дни, но любовь к Викочке не приходила. С одной стороны ей хотелось порой влюбиться в какого - ни будь самой, а с другой - она была гордой и принципиальной. И вот на разрешение этих противоречий, таких же жгучих, как поиски туалета в незнакомом городе, и спросить стыдно, и хочется, она обычно тратила свой ежегодный отпуск. Она часто писала письма маме, в которых сквозила серая скука, начинала обожать одиночество и ночные купания. Викочка раздевалась донага, входила в фосфоресцирующее море, будто сказочная русалка, заплывала далеко за буй и возвращалась на берег усталой и грустной. И потом, долго лежа на санаторной кровати, не могла уснуть.
Гражданин Лепешкин в перерывах между процедурами продолжал упорно улыбаться. С каждым разом его улыбка становилась все наглее и наглее. Викочка с ним танцевала безразлично, точно с собственной тенью. В клубе было многолюдно. Танцующие предпочитали радиолу, администрация - баяниста, потому что за него платили. У радиолы было разнообразие жанров и исполнения, у баяна лихость и богатые традиции. Может быть и впрямь это было так же хорошо, как пересесть с современного лимузина на разудалую тройку. Но клубный баянист играл в полсилы, так как он числился на полставки и делал это так же неохотно, как неохотно начисляли ему деньги в бухгалтерии, и неизвестно кто из них начал первым.
Когда Викочка была еще девочкой, с маленькими косичками и большим голубым бантом, ей нравился блеск зала, яркий свет, веселая музыка и нарядные пары. Но со временем краски потускнели, она увидела, что люди уже не те, у многих под глазами мешки, на голове до блеска полированные лысины, под пиджаком спрятаны большие и дряблые животы и танцуют они с какой - то непонятной инерционной настойчивостью, словно это вынужденный, обязательный обряд или физиологическая потребность. Все было похоже на то, как восхищение золотым зубом в мальчишеском возрасте, по мере взросления сменяется состраданием, начинаешь понимать, что протезирование - жестокая необходимость.
А Лепешкин был все тем же: маленьким, самоуверенным, не красивым и старым. Однажды, во время быстрого танца хали - гали она посмотрела на него так холодно, что он зябко поежился, а Викочка заговорила ледяным тоном:
- Послушайте Лепешкин, у вас может развиться отдышка. Это будет ужасно, тем более что вы живете на девятом этаже, в доме, котором часто ломается лифт. Вам надо беречь себя, Лепешкин! Идите, выпейте кефир и ложитесь в кроватку. Крепкий, здоровый сон - залог высокой производительности труда.
Он недоуменно просигнализировал белесыми выгоревшими ресницами и пошел неуверенной, сгорбленной походкой, будто получил пощечину.
А Викочка вернулась в пустую палату и заплакала по - бабьи громко всхлипывая, не стесняясь своих слез. Ее круглые, красивые плечи поднимались и опускались, и от этого движения веяло необъяснимой тоской и грустью. Потом она вытерла аккуратно глаза, восстановила брови черным карандашом "живопись", взяла большое махровое полотенце и пошла на море.
Она спустилась по бетонной лестнице, построенной каким то известным, но уже давно забытым князем, взяла круто влево от санаторного пляжа, который в ночное время закрыт на замок, и по едва заметной тропинке вышла на берег. Викочка на минуту присела на камень и, глядя задумчиво на море, по которому вдалеке плыли несколько редких огоньков, прошептала:
- Господи, хоть бы меня украл кто...
Но море продолжало петь свою извечную песню, равнодушную и беспокойную. Викочка думало о том, что идут тысячелетия, сюда приходят люди разных эпох, а море все по - прежнему такое же бесконечно огромное, ласковое, доброе и злое, словно живое существо. Она разделась, посмотрела на свое тело, полное женской привлекательности и сделала по крупной гальке несколько красивых шагов, будто демонстрируя свою наготу далеким звездам. Откуда - то с моря налетел теплый влажный ветерок, приятно обдувая ее, и мягко зашелестел в кустах. Она оглянулась на темный загадочный берег.
Из диких зарослей кустарника вышел половой гангстер Жора Шахверди. Викочка от неожиданности ахнула и присела. Его фигура греческого воина в японских плавках отливала серебром.
- Отвернитесь сейчас же, - крикнула Викочка негодуя.
Жора послушно стал к ней спиной. Она торопливо одела купальник.
- Вы готовы? - спросил он ее насмешливо.
- Можете повернуться, - сказала она повелительно.
- Вода теплая?
- Я вам не градусник, - продолжала она дерзить.
Ее грудь часто вздымалась, она готова была постоять за себя, но возможно от того, что он послушно выполнял ее приказы, глаза Викочки, еще мгновение назад темные от гнева, стали добрыми и снисходительными.
Жора Шахверди извинился перед Викочкой за то, что принес ей столько беспокойства и, разогнавшись, бросился в море, взметнув каскад сверкающих брызг. Викочка раздумывала только одно мгновение и вошла в воду следом за ним. Она отплыла от берега метров на пятьдесят и, перевернувшись, легла на спину. Южные звезды были крупными, и загадочно мерцая, они вернули Викочке то философское возвышенное настроение, из которого совсем недавно вывел ее своим появлением Шахверди. Она неотрывно смотрела на небо и ею овладел испуг перед бесконечностью Вселенной. Она показалась себе маленькой, слабой и беззащитной. Как ей не хватало рядом друга - мужественного, умного и сильного.
А Жора Шахверди внутренне почувствовал добычу, начал делать вокруг Викочки круги, постепенно сужая их стальным кольцом, из которого не вырывалась еще ни одна женщина. На берег они вышли вместе.
Жора Шахверди был в отличной форме, южные каникулы всегда шли ему на пользу. Если Викочка, втайне от самой себя, была покорена его античной фигурой, то услышав от него каскад остроумных шуток, которые сыпались подобно бенгальским огням, перестала себя обманывать и сдерживать. Она заразительно смеялась, нисколько не боясь его, пробовала петь и даже шутливо толкнула его в бок. А когда он позвал ее в машину, стоящую по ту сторону кустарника, она подумала, что иногда человеку хочется до одурения взобраться на свою Фудзияму и решительно пошла за ним. Он провез ее те небольшие двести метров, по которым она совсем недавно спускалась в одиночестве, извинился еще раз, поблагодарил за приятный вечер и непринужденно спросил, что она делает завтра.
Они поговорили еще немного о пустяках и расстались добрыми друзьями или может чуть - чуть влюбленными друг в друга.
Засыпая, Викочка сладко улыбалась в предвкушении предстоящей встречи. Впервые за долгое время, счастье своим неверным крылом едва коснулось ее, оставив тот неглубокий след, который приятно бередит душу человека до последних дней его жизни.
На другой день Викочка торопила тягучее санаторное время. Она галопом проскакала по процедурным кабинетам, излечивая неврастению, обещавшую только через два - три года объявиться первыми признаками, едва дождалась обеда, повалялась часок в постели и вышла со скучающим взглядом из торжественных дверей парадного подъезда.
Жора Шахверди подъехал на "Волге" с шиком, вызвав неприятное передергивание внутренностей отдыхающих граждан от резкого визга тормозов.
Викочка села в машину и небрежно откинулась на спинку. Она обдала презрительным взглядом рыжую мымру с четвертого этажа, на которую обрушил неистраченные страсти любвеобильный Лепешкин, и быстро освоившись, спросила:
- Куда ты думаешь меня везти, Жорик?
- Поедем в Центральный парк культуры и отдыха имени Максима Горького, - ответил он ей в тон, с глубоко скрытой иронией.
В городе они оставили на платной стоянке машину и начали медленно прогуливаться по парковой аллее. Жора знал много интересных историй и охотно поделился ими с Викочкой.
Над их головами раскинули платаны свои мощные ветви. Все скамейки были заняты отдыхающими, на аллеи так же было многолюдно. Навстречу им попалась яркая парочка, общим весом в двести килограмм, причем соотношение веса было странным и несуразным, примерно один к трем. Тщедушный интеллигентный мужчина и невообразимо толстая интеллигентная баба. Впереди нее важно шел бульдог, в его глазах сквозило наглое превосходство, широкая грудь была украшена золотыми медалями. Викочка никогда не видела во взгляде столько высокомерия, она показалась себе серой и неинтересной и даже на мгновенье поблекли краски самого Шахверди.
Викочка была здесь впервые и на окружающее смотрела с любопытством туриста. В центре парка построили фрагмент китайской стены, которую впоследствии приспособили под доску почета местных передовиков. Рядом стоял толстый мужчина и лениво жевал яблоко, сплевывая кожуру на асфальт. Невдалеке, сквозь зелень кустарника, виднелись подмостки летнего театра. В кассе шла бойкая распродажа билетов. Афиша извещала о том, что через двадцать минут начнется феерическое представление. Жора купил билеты, и они заняли места. Первое время Викочка скучающим взглядом смотрела на сцену, но потом вышел клоун и начал исполнять соло на трубе. Викочка подалась вперед. Мелодия рожденная невзрачным кривляющимся человечком была виртуозно до неповторимости, она пронизывала каждую клетку тела и уносилась немыслимой спиралью в беспредельное пространство, уже потемневшего открытого неба. У Вики где - то внутри зародился холодок и разбежавшись по спине ударил в кончики пальцев. На мгновение ей показалось, что она соприкоснулась с чем - то бессмертным и неземным. Она полу закрыла глаза и думала, что мелодия рожденная гением никогда не умрет, а будет блуждать в одиночестве среди звездных миров и некогда эхом опять отзовется на земле, но это уже для другой, быть может ее внучки из далекого будущего поколения. Жора тоже сидел не шелохнувшись и весь зал притаился в ожидании свершения чуда. Их фигуры казались гипсовыми изваяниями, будто великий волшебник увел все души сидящих людей, оставив тела, напряженные до предела.
Но потом он перестал играть и на сцену вышел еще один клоун в роли оптимиста. Они начали бить друг друга по голове, доставляя радость зрителям. Викочке тоже стало ужасно весело, слушая пустой звон их голов. Она подумала о том, что на каждую улыбку в мире есть своя слеза и что в природе все ужасно рационально. Только недавно она чуть не плакала, но теперь ей весело и она смеется. И хотя она не имела никакого представления о манихействе и самом Мани, но что - то близкое коснулось ее сердца. Быть может где то в подсознании, в самом дальнем уголке его, поселилась эта древняя романтическая философия дуализма и на какой то миг завладела ею. После представления Викочка медленно вернулась в реальный мир.
Они вышли из парка и, словно, сговариваясь направились к ярким огням ресторана с экзотическим названием "Южная ночь". Они протиснулись внутрь сквозь шум, музыку, сигаретный дым и заняли свободный столик. Официант подал Викочке меню, Жора предложил ей сделать заказ по своему усмотрению.
После традиционной бутылки шампанского, которая была выпита в ознаменование, по словам Шахверди, "встречи века", им подали коньяк, на столько похожий на виноградный самогон, что если бы не Викочка, Щахверди высказал бы свои сомнения вслух и учинил бы разнос персоналу ресторана. Но в это время заиграла музыка, и он пригласил Викочку на танго. Он гладил ей руки, и смотрел нежно в глаза и медленно танцуя, слегка прижимал к себе.
Шахверди не интересовало ее мировоззрение, он ощущал только теплоту ее тела. Он зажигал Викочку медленно, но неотвратимо. Она сопротивлялась этому, но чувство родившиеся в подсознании, влекло к нему и она в какое то мгновение, отбросив стыдливость, прижалась к нему сама.
Почувствовав это, Жора переменил тактику. Выпитый коньяк согревал кровь и будоражил мысли. Она позволила Шахверди в одном из танцев поцеловать себя и после этого сделалась "скушной" и нежной. Она курила сигареты или танцевала, положив на грудь Жоры свою очаровательную головку, и скользила томным взглядом по окружающим лицам.
Музыканты безбожно фальшивили и кончили фальшивить только тогда, когда перестали играть. Потом Викочка смутно помнила, что куда - то долго шла, помнила потные объятия Шахверди и то, как на мгновение в ней вспыхнула девичья стыдливость и как ее заполнила пустота и безразличие к окружающему миру. Где - то внутренне Викочка сознавала, что это счастье проходящее, мимолетное и обманчивое, что в нем звучит фальшивая нота и нет ни капли настоящего. Но потом, махнув рукой, она подумала в который раз, что человеку иногда до одурения хочется взобраться на свою Фидзияму и успокоилась. Иной раз это было чуть ли не единственным аргументом в пользу решения - отбросить сомнения прочь и принимать жизнь, как она есть.
На другой день Шахверди не приехал. Не было его и на третий день. Он был половым гангстером и никогда не встречался с одной той же женщиной по два раза, как настоящий гангстер не приходит грабить банк на следующий день. Викочка почувствовала себя обманутой и одинокой. Еще недавно яркое счастье ее потемнело, сморщилось и стало пустым и ненужным. Она эти дни не писала маме, сначала ей было некогда, потом она ждала возвращение Шахверди, а потом пришло безразличие внешнее, но внутри она еще тайно надеялась, что с Жорой случилось неладное и он не может дать о себе знать, но обязательно он должен прийти.
На пятый день ожидания произошло ужасное. Викочка по своему обыкновению вышла на прогулку незадолго до ужина и увидела, как Жора Шахверди усаживал в машину эту рыжую мымру с четвертого этажа. Она слегка сопротивлялась, но ровно на столько, что бы он, не передумал. Викочка не знала ее имени, не знала, что это за женщина и откуда, но она ненавидела ее, как может ненавидеть лютый зверь того, кто посадив его в клетку и почувствовав себя в безопасности, начинает дразнить и причинять ему боль. Викочка смотрела на нее с таким отвращением и так холодно, что та поспешила захлопнуть дверцу машины.
Женщине не так обидно, что мужчина ушел, но обидно на кого он ее променял, так как она почти всегда думает, якобы она лучше соперницы, если не во всех отношениях, то, по крайней мере, в большинстве.
А Жора Шахверди даже не снял черных очков, он скользнул по Викочке безразличным взглядом, словно по афише, извещающей о демонстрации кинофильма, который уже давно прошел и который он уже давно успел просмотреть. Краски вечернего неба померкли для нее, горизонт стал серым и безразличным, ей захотелось написать письмо маме.
Она больше не мечтала о встрече с умным и сильным мужчиной. Ее крохотная надежда растаяла, как тает след реактивного самолета. Она заказала билет домой, сходила с экскурсией в дендрарий, написала письмо родителям, о том, что погода стоит не особенно жаркая и что фрукты в цене почти такие же как и дома, и что она очень соскучилась по городу и родным и не дождется, когда сможет вернуться, хотя осталось совсем немного - два дня.
Родной город встретил Викочку дождем. Дождь лил на крылья самолета, на фюзеляж, на бетонированную посадочную полосу. Потом он на мгновение перестал, повис в воздухе, да так и остался висеть пока подавали трап, пока Викочка отыскивала свой багаж и шла к зданию аэровокзала.
Викочка сразу увидела в толпе встречающих Наталью Самсоновну. Она была в старомодной шляпке, в длинном сером пальто и в туфлях на широком каблуке, какие стали опять входить в моду. Лев Иванович стоял рядом, в одной руке он держал небольшой букетик северных полевых цветов, в другой зонт.
Они расцеловались, Наталья Самсоновна забросала Викочку вопросами, но та отвечала односложно, поверхностно, избегая подробностей. Домой они возвращались на своем стареньком "Москвиче". Викочка была грустной и молчаливой. Они подъехали к своему старому, несуразному дому, который залез чуть ли ни на проезжую часть дороги. Дождь полил сильней, лопаясь пузырьками на асфальте и выливаясь мутными потоками из водосточных труб. Стены дома были отсыревшими с грязными потеками и облупившейся штукатуркой, и сам дом выглядел сиротливым и заброшенным.
Они вошли в подъезд, и Викочка облегченно вздохнула, что, наконец, она дома, что она сможет привести в порядок себя и свои мысли. Потом, когда она входила в квартиру, еще раз вслух подумала, до чего же их дом старый и несуразный, и они наверно никогда не получат новую квартиру с лоджией на солнечную сторону.
Смотрит дом старыми окнами на улицу, слышит плач новорожденного младенца в своих стенах, что - то кричит, что - то требует восьмое поколение, а он такой старый, такой седой и мудрый ....
Сколько семейных тайн видели его стены, сколько трагедий и радостей, сколько сплетен они слышали, сколько кухонных склок и сколько простого человеческого счастья. А рядом урчит бульдозер, ломая его одногодку. Вместе строились, вместе жизнь большую прожили, сколько на свете повидали и вот пришел его черед, неумолимый закон отрицания отрицания.
Лев Иванович стоит у окна и думает, уже скоро осень. Как быстро летит время, вся жизнь и несет его словно щепку в дождевом потоке. Куда? Зачем? Кто это все запрограммировал и для чего? Кому нужны все эти страсти, декорации, все это многообразное движение? Откуда оно течет и куда? Но в ответ он только слышит шелест дождевых капель, монотонный шум воды и ветра. Кто ему ответит, маленькому человечку в огромном, огромном мире?
Горький. 1968 год.
