Набарахтавшись вволю, с посиневшими губами, отдрожав положенные пять минут под сомнительно согревающим полотенчиком так, что аж ходуном ходившие рёбра того гляди прорвут тоненькую, почти прозрачную кожицу, они как по команде укладывались голым пузом на тёплый песок. Так наступала минута вольного, самого настоящего, детского счастья. Мальчишки, вытянувшись солдатиками, прижимаясь мокрой щекой к песку, будто прислушивались к самой матери-природе и … растворялись в ней, впитывая как губка, тепло земли. Девчонки чуть поодаль, тоже молча, с помощью расчёсок сушили мокрые мышиные хвостики волос, высвободив их из узелков резинок для аптечной пузырьков. Нарушать эту негласную дань тишине отваживался только тот, кому было уже ну про-осто невтерпёж выговориться. И только потом все наперебой травили разные байки, оставляя, как водится, самое интересное на вечер, когда стемнеет. Все ждали заката, предвкушая, как им будет страшно и здорово от таинственного шёпота во время сумеречных страшилок, которыми они будут делиться друг с другом. Ведь всё, о чём они будут рассказывать, пусть когда-то давно, и пусть не с ними лично, но уж точно «взаправду происходило», «честно-честно!» потому что они «своими ушами всё это слышали» от своих родителей, бабушек, дедушек или ещё каких-нибудь там родственников или знакомых…
Шёл 1964 год. Страна активно развивала и достраивала социализм, укрепляя тем самым фундамент коммунизма. И ни о каких тёмных, таинственных или криминальных сторонах жизни в СССР не было слышно и в помине, ни в кино, ни, тем более, в газетах. Все как один телеведущие, журналисты газет и журналов «Смена», «Работница» и «Здоровье» вещали только про трудовые подвиги, про пятилетку в четыре года, а ещё о том, какое счастливое детство в Советском Союзе, и как тяжело живётся кубинским и другим детям за пределами нашей Родины…
Ребят на берегу Татьянки было восемь, все с одного двора, а пятеро – даже с одного барака, среди них была и Алька. Алька была тихой, болезненной и немного странной девчонкой. Никогда не поймёшь, хорошо ей или плохо! Говорила она мало и неохотно. Но вот слушать Алька умела как никто другой. В её огромных голубых глазищах с длинными ресницами (мальчишки на спор измеряли – длиннее полспички!), казалось, отражалось каждое сказанное слово. Причём в зависимости от того, какие эмоции она при этом испытывает, менялся и цвет её глаз: они становились то серого цвета, то сиренево-голубого, то вдруг чёрного, - но это уж только поздно вечером. Она никогда никого не перебивала, не спорила, да и вообще мало высказывалась в ответ. И может быть, именно поэтому с ней всегда всем хотелось поделиться каким-нибудь секретом, ну, ещё и потому, наверное, что Алька умела их хранить. И улыбалась эта девчонка как-то особенно, по-взрослому, что ли, - одними глазами. Интересное дело, но при ней даже самые задиристые мальчишки никогда не обзывались и не дрались….
Барак, в котором Алька жила, был не как все бараки того времени, с единым коридором, как в общежитии, а квартирным. Алькина квартира, в которой кроме неё жили мать с отцом и тётка, родная сестра матери, состояла из двух небольших комнат, кухоньки, кладовки и большой террасы. Народ в бараке проживал многонациональный, хотя в те времена различали только две национальности: фашисты и наши. А в праздники, - каких только песен не было слышно: и украинских, и татарских, и еврейских, и мордовских, и шут его знает ещё каких! Но в каждой семье обязательно по-русски звучали «Подмосковные вечера», «По Дону гуляет», «Катюша», «Ой, цветёт калина», «Под окном черёмуха колышется», «Как при лужку, при лужке»…. И пироги пекли! Ой, Божечка ж ты мой, какие ж всегда на праздники бабы пекли пироги – с ума можно сойти! Особенно баба Соня-еврейка! Баба Соня была очень грузной и доброй женщиной с больными ногами. Она жила рядом с бараком в двухэтажном кирпичном доме на первом этаже. И прямо через окно раздавала детям пирожки с разными начинками, самые вкусные, конечно, - с повидлом! Алька всегда стеснялась подходить к окну, старалась держаться в стороне, но баба Соня обязательно через кого-нибудь из шустрых охламонов угощала и её. Это были не пирожки, – чудо! От одного только запаха голова шла кругом! А ещё детвора любила, когда во дворе отмечали чьи-нибудь поминки, потому что, тогда они были главными: их первых сажали за стол, кормили, и обязательно давали к пирогам любимое их лакомство – компот. Да ещё и по два–три пирожка с собой каждому сунут, - а как же?.. В ту пору дети были – общие. И если кто говорил, что, мол, это наши, - значит, с какого-то одного двора или подъезда. Их и кормили все, и все воспитывали, и журили, да и подзатыльник можно было запросто словить от любого взрослого, как от своего родного родителя. И попробуй пожаловаться! – ещё и дома ремня ввалят … на сдачу, чтоб неповадно было! Так что, если нашкодил, - прижопься и уши прижми! Весь двор почти всегда был завешан выстиранным бельём, лишь только у сараев, (с крыши которых зимой очень уж заманчиво прыгать в снег), был небольшой свободный островок, куда бабам с бельём вход был заказан. Там стоял стол, за которым мужики летом, все как один почему-то в майках, забивали «козла». А детвора в это время, пользуясь моментом, как велели, чтоб «не путаться под ногами», конечно же, быстренько сматывалась на речку, подальше от строгих глаз, крепких слов и твёрдых ладоней….
Альку немного знобило. И не потому, что Вовка Зарубин, вкусно шмыгая носом, таинственно выпучив глаза, уже начал рассказывать свои страшилки. Они-то как раз и не очень-то все страшные были сегодня. Просто от реки тянуло сыростью, и закат был, как тогда – кроваво-красный. Разговор не увлекал, да и комары уже начали донимать. Марат, правда, попытался оживить обстановку повторением из прошлых рассказов, но это уже было никому не интересно. Альку так и подмывало рассказать, что с ней произошло, когда она училась в третьем классе. И всё же она не решилась, как будто боялась, что её тихий голос услышит…, услышат не только сверстники….
Учёба у Альки в том, третьем учебном году, как-то сразу не заладилась с самого сентября. Она часто матери жаловалась на головную боль и тошноту. Тошнило её вообще-то частенько, особенно, когда Алька чувствовала какую-нибудь опасность. Но если её рвало, то уж – мучительно, и до того надрывно, что, казалось, того гляди вывернет девку наружу. Врачи ставили то гастрит, то какую-то там вегето-сосудистую дистонию, то нервное истощение. «Какое у девчонки может быть нервное истощение?!», – недоумевала Алькина мать, - «когда ей всего девять лет!». Но больше Алькину мать беспокоило другое, - она не раз замечала, что дочь стала как-то настороженно озираться по сторонам.
- Ты ждёшь кого, или чего боишься? – не выдержала мать.
- Нет, никого не жду…. На меня смотрит кто-то, - тихо ответила Алька.
- Кто смотрит?
- Не знаю.
- А откуда же ты знаешь, что смотрит, если даже не знаешь кто?
- Мам, ну, вон, видишь? Глаза…
Матери стало не по себе. И на следующий день она решительно повела дочь к невропатологу. Альке врач задавала какие-то дурацкие, по её, Алькиному разумению, вопросы, обстукивала острые коленки молотком, колола иголкой. Наконец, отпустила в коридор, а матери сказала, что с психикой у ребёнка, слава Богу, всё нормально, просто «девочка с богатым воображением и возможно переутомилась». Но мать чувствовала, что нет, - с дочерью что-то не так. Одна из приятельниц, в разговоре с которой, Алькина мать поделилась своими переживаниями, посоветовала ей сходить к бабке-знахарке и дала адрес.
Ехать было не так далеко. Алька с матерью зашли в дом, где жила знахарка. В избе было чисто, подушки по-старинке были застланы белоснежными, кружевными накидушками, пахло то ли воском, то ли мёдом и какими-то сухими травами, на стенах висело множество икон. Знахарка выслушала, и велела приехать очень рано утром, да захватить с собой полпачки сливочного масла. Когда они в следующий раз приехали с маслом, знахарка зажгла свечу, помолилась перед иконами, взяла из рук матери масло и растопила его в кружке над огнём. Затем усадила Альку на порог и велела матери держать над головой девочки большую эмалированную миску с холодной водой, а сама стала неслышно что-то бормотать, то ли молитвы, то ли заклинания, медленно сливая из кружки масло в воду. Через буквально несколько минут Альке вдруг стало плохо. Ей казалось, что масло было протухшим, поэтому оно так плохо пахло. Вскоре эта вонь стала просто невыносимой, и Альку вырвало. Мать бросилась было убирать, но знахарка её остановила:
- Не надо, оставь. Я сама. Видала, что с девкой-то сделано?
Мать молча кивнула, судорожно сглотнув, она боялась лишний раз взглянуть в миску, которую держала, - там застывшее от холодной воды масло жутко напоминало извилины мозга. А от запаха её и саму мутило. Она ведь точно видела, что в масло ничего не добавляли, вообще ничего, никаких трав или там капель! И откуда взялся трупный запах – не понятно. Если б сама не знала, что масло свежее, и всё своим глазами не видела, - ни в жизнь не поверила бы ни за что и никому!
Тем временем, знахарка в банку собрала ложкой так неприглядно застывшее масло из воды и велела им натирать на ночь голову Альке, и каждое утро приезжать также рано - к утренней зорьке. Они ездили почти неделю, до тех пор, пока масло над головой у Альки не стало застывать в воде как обычно – блином. Всё это время Алька капризничала, плакала, не хотела мазать голову, её каждый раз при этом выворачивало чуть ли не наизнанку, но … мать неукоснительно выполняла наставление знахарки.
Наконец, знахарка сказала:
- Ну, всё. Ступайте с Богом. Три дня обе из рук никому ничего не давайте. Сама увидишь ту, которая навела порчу.
- А если попросят?
- Попросят, попросят! - передразнив мать, проворчала сердито знахарка, - со стола пусть возьмёт, чего ей там надо! И вообще, возьми себе за правило и дитю строго накажи, - из рук в руки никому ничего не давать! Люди - разные ходят, мало ли что у них на уме да за пазухой! А бережёного и Бог бережёт….
За последние три дня в их доме, как всегда, много народу побывало, но мать заметила, что чаще всех, как никогда, прибегала соседка (мордовка) - бабка Сычиха. Сычихе было далеко за семьдесят. Но бегала она – будь здоров! Она была сутулой, может потому и казалась очень маленького роста, с глазками-буравчиками, но крепкая, жилистая не в пример многим. Правда, по двору ходили слухи, что, мол, колдовка она, но мать Альки в эти глупости никогда не верила, тем более что Сычиха часто сама предлагала приглядеть за Алькой, если надо, когда та ещё совсем крохой была. Мать была рада радёхонька! И не раз доверяла ей ребёнка. А чего?! Это сейчас до трёх лет сиди, няньчай, - тебе платят. А в те годы родишь, чуть обсохнешь, - и вперёд на работу! А то кто ж вместо тебя пятилетку в четыре года заканчивать будет?! Подумаешь, дитё плачет! Сама родила, никто не поручал, сама и думай, куда его пристроить, пока ты на трудовом подвиге страну из руин подымаешь! Ну? И куда? Для яслей – ещё мала.… Хоть в зубах носи!..
И всё вроде бы в порядке было! И накормлена, и чистая! А то, что беспокойная, - так мать другой-то Альку в младенчестве и не знала. Но вот то, что Сычиха, как с цепи сорвавшись, вдруг начала бегать да спрашивать то соль, то луковицу, то лаврушку, то хозяйственное мыло, - неприятно поразило её, потому что сроду такого за Сычихой не замечала, чтоб у неё в доме чего-то не хватало. Уж чего-чего, а мыла-то у неё - коробками хранилось!..
Третий день уже клонился к закату. Днём мать ездила на рынок и привезла мясо для щей и любимую Алькину сливовую пастилу. Алька играла на террасе с куклой и с удовольствием мусолила кислющую чёрную пластинку. Только глаза у девчонки были настороженными, тревожными, будто чувствовала Алька опасность. Она то и дела посматривала на красивый до невозможности ярко-багровый закат солнца, которое уже вот-вот скроется. За перегородкой террасы, увидев бабку Сычиху, Алька, сама не понимая почему, ещё больше внутренне насторожилась и подобралась.
- Хоть бы угостила! Жалко, что ль? - вдруг, посмеиваясь, игриво не по возрасту, пропела Сычиха.
- А Вы у мамы спросите, она даст.
- А что ж сама жадничаешь?
- Мама пока не велела никому давать.
- Это почему же «пока»?
Альке очень хотелось выпалить приставучей бабке: «не твоё дело!» иди хотя бы: «по кочану!», - но она знала, что взрослым грубить нельзя, и просто промолчала.
- Эх, ты! Жадина! Я ж маленько только!..
И тут вдруг Сычиха выхватила пастилу из рук девочки и зычно захохотала, глядя на закат. Ей так было что-то смешно, что аж трясло от смеха.
Альке показалось, что в этом хохоте было что-то жуткое, как в вечерних страшилках с ребятами, когда совсем стемнеет. Ей нисколечко не было жалко пастилу, - дома ещё есть. Но то, что её обозвали «жадиной» было очень обидно. И то, что у неё бабка-соседка отобрала пастилу без спроса, да ещё и из рук - тоже было неприятно, ведь мама действительно не велела из рук в руки никому ничего давать. С другой стороны, Алька ведь не давала, бабка сама отняла. Всё равно, мама ругать теперь, наверное, будет….
Она потупилась, снова взглянув туда, где кровавым жирным пятном растекались по небу облака, - солнце уже вот-вот исчезнет, от него остался совсем маленький золотой кусочек.
- Да ла-а-адно уж! Зыркалка! На уж, возьми, я ж пошутила, а то ещё заревёшь, да матери нажалуешься! – противно хихикая, протянула пастилу Сычиха.
- Не надо. Ешьте теперь, … раз взяли, - сдерживая слёзы, буркнула девочка и убежала в комнату, закрыв на крючок дверь.
Дома Алька рассказала о случившемся матери, та выслушала, прикусив губу, но не проронила ни слова, а наутро поехала к знахарке.
Старушка встретила её на пороге, как будто ждала:
- Не приходи больше. Она сильнее меня.
