– Встаю, уже встаю, – привычно, самой себе, пробормотала женщина, помотала головой, села на кровати и открыла выцветшие от времени, но всё ещё голубые глаза.
Старый сон, как будильник, поднимал Татку с постели последние вот уже, страшно сказать, почти шестьдесят лет. Поначалу она пыталась с ним бороться: закрывалась подушкой, запивала спиртным, заглушала криком сына, а потом раннего внука, – ничего не помогало; снова и снова голос отца будил Татку каждое утро.
Татке шестьдесят пять, она легка на подъем, бодра и весела, как и тридцать лет назад. Лишь морщинистое лицо и покрытые пигментными пятнышками руки выдают возраст.
Наташей её никогда не называли. Весь свой немаленький век она – Тата, Татка, Татуся. Хотя нет, в дипломе художественного училища записано – Наталья Дмитриевна Вострякова. Да уж, и Востряковой она уже давно быть перестала. Как будто всё это было в другой жизни: художественное училище, любимый муж и грандиозные планы впереди.
В жизни она так и осталась Таткой, даже внуки называют ласково Таточкой, Татусей, но никогда бабой Наташей.
Старый, надоевший, знакомый до мельчайшей картинки сон, вернул Татку в детство. Она редко поддавалась ностальгии: слишком больно было осознавать, что жизнь-то, поди, клонится к закату, слишком горько рассматривать в калейдоскопе лет своё прошлое… А сегодня накрыло полотном потрескавшихся воспоминаний, и не выбраться, ни вздохнуть.
До пятнадцати лет Татка с отцом и младшим братом прожила в деревне. Старый саманный домик с глиняным полом, низкий потолок, маленькие полуслепые окошки, неожиданно богатые резные ставни и запахи: свежего молока, навоза и цветущих яблонь, – стоит закрыть глаза, и перед глазами стоит картинка из далёкого детства.
Таткин отец, дядя Митя, как величала его вся деревня до самой смерти, был плотником. Тысяча девятьсот тридцатого года рождения, он не участвовал в Великой Отечественной войне, хотя и хлебнул лиха в страшные, кровавые, голодные годы в оккупации. Но аккурат в мае тысяча девятьсот сорок пятого, когда вся страна, покалеченная, но не сломленная, выдохнула полной грудью, нарвался в поле на оставленную фашистами мину и остался без ноги …
Каково это, деревенскому пацану, единственной надежде и опоре овдовевшей матери и трёх младших сестёр, в одночасье оказаться обузой? Стать нахлебником, пусть и временно? Заставить мать снова лить слёзы? И самому выть от боли и беспомощности?
Татка иногда, когда отец крепко принимал на грудь и позволял себе говорить о прошлом, жалела его как маленького, баюкала у себя на груди, рассматривая на знакомом морщинистом лице полустёртые черты лопоухого, загорелого до черноты, худющего мальчишки, попавшего в беду.
Из рассказов тёток, отцовых сестёр, Татка знала, что их Митька, кусая губы, чтобы не орать от боли, в самодельном деревянном протезе, пахал и косил, ставил забор и клал саманные кирпичи, восстанавливая покосившуюся хату. По ночам не мог уснуть, втирая в пылающий огнём обрубок ноги пряные травы, приготовленные сельской знахаркой, столетней бабкой, выходившей десятки раненых во время войны.
Несмотря на увечье, он слыл завидным кавалером в деревне, парней ведь после войны почти не осталось, выбор и без того невелик. А что без ноги, так это ничего. Голова ведь на месте, руки работящие, спина крепкая. Только Митька, пока двух сестёр замуж не пристроил (младшая Танька так и осталась в девках), сам не женился. Дождалась его школьная зазноба, Таткина мать, Валюша, родила один за одним двух детей, Татку и Витьку, да и померла вторыми родами. И остался Митька один с двумя детьми на шее. Сёстры, конечно, брата не бросили, младшего Витьку и вовсе выходили, выкормили, Татку женским премудростям научили, да только без матери всё равно несладко. Мачеху в дом Митька не привёл, как сказал сразу: «Сами справимся», – так и прожил бобылём весь свой век.
Отец работал плотником, умел починить или сделать заново всё, начиная от табуретки и заканчивая узорчатыми воротами перед правлением колхоза. Татка росла помощницей, к шести годам лихо управлялась на кухне, скребла пол и мазала саманные стены дома. Витька же, сто раз лупленный отцом за безделье, так и норовил убежать с друзьями на реку или в лес, опасаясь родительского гнева и тяжёлой руки, возвращался затемно, просачивался на полати и затихал как мышка. Татка, жалея брата, оставляла ему еду и тихонько кормила непутёвого мальца. Так и выросли у дяди Мити двое детей: работящая Татка и Витька-балбес.
Сколько себя помнит, Татка всегда рисовала. Палочкой на песке, угольком на стене, дефицитными цветными карандашами на серых листочках, выпрошенных у соседки, потом в школьных тетрадках, за что не раз получала нагоняй от строгой учительницы начальной школы.
Иногда за рисованием засиживалась допоздна, утром просыпала, вот тогда-то отец и будил свою «хозяюшку» неласковыми словами: «Татка, зараза такая, ты опять проспала, ути-куры не кормлены, а она дрыхнет, бездельница». Да только Татка не обижалась, да и отец не зло кричал, так, для порядка, воспитывал. Но вот врезались в память слова, и хоть что им, будят, тревожат постаревшую Татку, возвращают в покрытое густой дымкой времён прошлое.
Ещё Татка шила. Время-то было какое: где уж там новые вещи купить, особенно в деревне. Вот и шили бабы всё, начиная от нательного бельё и заканчивая пальто из колючего драпа. Тётка Таня, самая младшая сестра отца, научила Татку всем премудростях кроя и швейного дела. Сама она обшивала полдеревни, тем и жила. Хроменькая с детства, девушка стеснялась своего уродства и предпочитала не выходить со двора. А за допотопной ножной швейной машинкой Танька преображалась: придумывала фасоны, выкраивала и строчила, из любой дерюжки могла сотворить шедевр.
– У тебя, Татка, руки из правильного места растут, – приговаривала тётка Таня, видя, как племянница, которой приходилось подкладывать подушку на стульчик, чтобы она видела строчку, высунув язычок от усердия и нахмурившись, ведёт ровнёхонькую строчку. – Вот окончишь девять классов, поедешь в швейное училище, будешь большие деньги зарабатывать.
– Я рисовать хочу, а не шить, – серьёзно, как старушка, качала головой Татка.
– Да что твоё рисование, так, одно баловство. Вот портниха – это уважаемая профессия в городе, я в газете читала, – хроменькая Таня мечтала когда-нибудь побывать за пределами родной деревни.
– А ты сама поедешь в город? – с любопытством замирала Татка.
– Куда мне? – вздыхала тётка. – Я свой век буду здесь куковать, – и смахивала некстати набежавшую слезу.
Жалостливая Татка прижималась к хромоножке, всем своим детским сердечком сочувствуя чужой печали.
Школьная учительница химии, физики и ещё парочки предметов (в их девятилетке было всего три учителя старших классов) первой обратила внимание на способности Татки к рисованию. Поначалу девочка оформляла стенгазету, отдуваясь за всю школу, потом её рисунки стали вешать на стены в правлении колхоза, так сказать, для несения культуры в массы.
– Девочка подаёт надежды, ей бы в город поехать, в художественное училище поступить, – убеждала учительница дядю Митю.
– Да какое там художественное? Малевать всю жизнь красками? А кормить её кто будет в этом училище? Да и нравы там небось не для деревенской девчонки, – отец сердился, стучал своей палкой по полу, а Татка недоумевала:
– Как можно подавать надежды? Кому? Вот в баскетболе, там «да», подают. Ну так это мячик, и его принимает другой игрок. А надежду кто? – удивлялась девочка, несмотря на маленький рост играющая в баскетбол. У них в школе принимали в команду всех. А где после войны вырастали высокие дети? На каком корме?
И всё-таки отец отпустил Татку учиться. Помогла, как ни странно, старенькая бабушка, Митькина мать. Она жила с младшей дочкой, хромоножкой Танькой. Ногами к старости слаба стала, а разум сохранила ясный до самой смерти. Как-то раз зазвала она Татку с отцом в гости, да и вытащила из старенького, чудом сохранившегося альбома с ветхими рассыпающимися страничками несколько рисунков на пожелтевшей от времени бумаге. Татка с восхищением разглядывала чёрно-белые портреты деревенских девчонок и мальчишек до мельчайших деталей прорисованные черты, оттенки эмоций различимые на детских мордашках.
– Баб Мань, кто это рисовал?
– Я, Татка, по молодости везде рисовала, на стенках, как ты, угольком картинки всякие выписывала, а мать меня хворостиной за то лупила. Отбила всякую охоту рисовать. А эти листочки мне солдатик один подарил, он у нас в сорок первом после ранения отлёживался, прятали мы его от фашистов. Я после похоронки на мужа и старшего сына сама не своя была, вот он мне и подсунул бумагу, рисуй, мол, боль свою. Я и рисовала. Он даже парочку портретов с собой забрал, на память, говорил, что талант у меня. А эти остались. Ты, Митька, у девчонки-то своей карандаши не отбирай. Пусть рисует. Может, толк какой из этого будет.
– Пусть сначала школу окончит, – бурчал отец, но уже не зло, а, скорее, по привычке.
В училище Татку собирали всей родней. А как же: первая из Востряковых уезжает в большую жизнь. И вернётся ли: ещё вопрос. Тётки плакали, отец и тот потирал глаза, то ли от невесть откуда взявшейся соринки, то ли и впрямь слеза набежала. Баба Маня не дожила, но успела взять с Митьки слово, что отпустит дочку учиться на художника. Даже шалопай Витька, понимая серьёзность момента, не сбежал, как обычно с пацанами на реку, а стоял, переминаясь с ноги на ногу, нахмурившись и почёсывая вихрастую голову грязными пальцами.
Хромоножка Танька обняла Татку и на ухо прошептала свой наказ:
– Ты мне там рисуй всё, что видишь, хоть на картинках посмотрю, какой он, город.
– Я вот обустроюсь и в гости тебя позову, – уткнувшись ей в плечо, бормотнула Татка и всхлипнула.
– Не хнычь, Татка, у тебя впереди целая жизнь.
– Ты давай там, дочка, не подведи Востряковых, учись хорошо, да смотри у меня, парней близко не подпускай. Мала ещё, – отец обнял маленькую, как воробышек Татку, а тётка Танька втихаря перекрестила.
Сосед отвёз Татку на бричке до соседней деревни, откуда девушка рейсовым автобусом добралась до железнодорожной станции, и поезд увёз её в новое настоящее, неведомое, но оттого ещё более удивительное и манящее.
В училище Татку приняли сразу. Отсутствие техники рисования с лихвой компенсировалось талантом и поразительной работоспособностью: девушка могла рисовать часами, забывая про еду и сон. И без того худенькая, за первый месяц учёбы она отощала совсем и стала почти прозрачной. Одна из преподавательниц, старушка с манерами великосветской дамы, Инна Васильевна, взяла Татку под своё крыло и почти силой заставляла девчонку ходить в студенческую столовую и регулярно питаться. Она единственная, кто называл студентку Натальей.
– Какая Татка? Это не имя, а кличка какая-то. Ты же собираешься стать художницей, а где ты видела художников с прозвищами? Наталья Вострякова – вот это, я понимаю, имя.
Татка в ответ слабо улыбалась и пожимала плечами, ей было всё равно, как к ней обращаются, лишь бы не отнимали краски и холст.
Жила Татка в общежитии, деля комнату с тремя другими юными художницами. Существовали мирно, еду готовили сообща, по субботам устраивали в душевой банно-постирочный день; радовались успехам друг друга, восторженно глядя на новый мир распахнутыми от удивления глазами. Письма и посылки с продуктами из дома приходили регулярно. Чаще всего писала тётка Танька: о том, что скучают они по Татке, что Митя прибаливает сердцем, что Витька вдруг одумался и стал помогать отцу, что у старшей сестры внук родился. Татка и плакала, и смеялась над этими немудрёными новостями, в ответ подробно описывала свою городскую жизнь, и рисовала для тётушки высоченные здания с башенками, трамваи и скверы с лавочками.
Летом Татка поехала на каникулы домой. На сэкономленные от скудной стипендии деньги накупила подарков родне, с восторгом предвкушая радость встречи и долгие разговоры с отцом и тётушками.
И успела аккурат к похоронам… Отец умер от инфаркта прямо за станком, так и замер, уронив голову на выструганную доску. Дядю Митю хоронили всем селом, его любили и уважали за золотые руки и покладистый характер.
Татка, отцовская любимица, словно застыла. Молчала на похоронах, стоя у гроба, молчала на поминках, не в силах поднять ложку с лапшой, молчала дома, куда привели её заливающиеся слезами тётки.
– Ты поплачь, миленькая, поплачь, – уговаривала тётя Танька, – легче станет, душа-то она слёз просит.
– А я папке мазь для ноги привезла, – разжав зубы, проронила Татка, и, словно река подо льдом, прорвались потоки боли; девочка сотряслась в рыданиях, не в силах справиться с одиночеством и самым горьким на свете горем.
Витька, сразу повзрослевший, ставший единственным мужчиной в маленькой семье, гладил сестрёнку по худеньким плечам и приговаривал:
– Выдюжим, Татка, выдюжим. Я папке пообещал тебя защищать, – и сдерживая рвущиеся наружу слёзы, судорожно сглатывал, запихивал обратно своё пацанячее горе.
– Витька, как же я тебя здесь одного оставлю? – шептала Татка, вцепившись в брата. – Как мы теперь с тобой будем? Мне, наверное, надо училище бросить и вернуться.
– И думать не смей, – отрезал Витька, и Татка с удивлением услышала в его голосе отцовские интонации. – Ишь чего удумала, учёбу бросать. Ты, Татка, у нас талантливая, так папка говорил. Вот и рисуй себе. Будешь художницей, а я стану тобой гордиться, и за мамку, и за отца. А за меня не беспокойся, тётки мне с голоду умереть не дадут. А на следующий год я на агронома учиться пойду. Мы с батей так решили. После армии в село вернусь, работать буду. Ты не боись, я не пропаду, и тебе ещё стану помогать, ты, главное, рисуй, – как старичок, уговаривал сестру пятнадцатилетний Витька.
Весь следующий год Татка почти не рисовала. Послушно выполняя домашние задания, девушка оттачивала технику, но писала не сердцем, а руками. И только то, что задавали.
– Наталья, – увещевала её Инна Васильевна, – ты это дело бросай. Где твои чувства? Где слияние с рисунком? Пишешь как под копирку. Всё вроде бы правильно, но без души.
– Да не чувствую я ничего, Инна Васильевна, умерло во мне что-то вместе с папкой.
– Значит так, дорогая моя, – жёстко оборвала её педагог. Послушай меня внимательно. Больше повторять не буду. Не видела ты настоящего горя, когда у тебя на руках дети умирают от голода, не жила в землянке, не таскала раненых под снарядами. Ишь, нюни распустила. Отец бы обрадовался? Гордился бы дочкой-плаксой? Запомни: ты уже взрослая, тебе решать, какой будет твоя жизнь. Потеряешь сейчас себя, потом долго будешь собирать по кусочкам. И не злись на меня за эти слова. Кто тебе ещё правду скажет.
– Да я не злюсь, ¬ – сквозь слёзы прохлюпала Татка. – Я соберусь, вот увидите.
– Вот и славно.
Как ни странно, подействовал на Татку не этот разговор, а неожиданный приезд в город тётки Тани и Витьки. Поняв по письмам, что дела у племянницы неважнецкие, тётка, пересилив природный страх появляться на людях со своим «уродством», поехала возвращать девчонку самой себе. Собрав по родственникам нужную сумму, тётка купила с рук швейную машинку и чертыхающийся Витька всё дорогу волок на себе «этот комбайн».
– Вот увидишь, Татка обрадуется. Ткань – она успокаивает, по себе знаю. Начнёт шить, глядишь, и снова станет прежней Таткой. И рисовать начнёт снова.
– Вот откуда ты знаешь? – бурчал Витька, взмокший от тяжёлой ноши.
– Я, Витенька, много чего знаю. Читаю книжки разные. Посидишь в четырёх стенах с моё, и не такое поймёшь.
Татка, обнаружив родственников на пороге комнаты, поначалу не поверила своим глазам, а потом кинулась обниматься, чуть не задушив в тётку и брата в объятиях.
– Да будет тебе, Татка, дай в комнату пройти, устали мы с дороги, сил нет.
Витька смотрел на худенькую сестрёнку и сердце заходилось от жалости. Он-то в деревне не один, там тётки, братья-сёстры двоюродные, а Татка здесь одна-одинёшенька, наедине со своей бедой. Именно с этого момента они поменялись ролями: Виктор словно стал старшим, взяв на себя ответственность за Татку, и пронёс эту заботу через всю долгую жизнь.
Гостили родственники неделю. Уступив тётке свою постель, Татка перебралась на кровать к подружке, благо обе худенькие, ещё и место осталось. А Витьку определили спать к ребятам на другой этаж. Татка с удовольствием показала родным город, свозила в те места, которые так тщательно зарисовывала для любимой тётушки, сводила в цирк и на представление в театр. Цирк тётке не понравился, а в театре она сидела, заливаясь слезами от жалости к бездетной главной героине, вместе с ней проживая и своё женское несовершенство.
Витька же, на удивление, рвался домой, торопя тётку с возвращением.
– И как ты здесь живёшь, Татка? Воздуха нет, шумно, гарью несёт, от людей аж голова кружиться начинает. То ли дело у нас в деревне: вольготно, птицы поют, река рядом, лес под боком. Вот где жизнь настоящая!
– А я бы с удовольствием осталась, – пригорюнилась тётка. – В театр бы ходила. И никто, оказывается, не смотрит, что я хромоногая. Тут разных полно: и косых, и кривых, и слепых. Никому нет дела до меня.
– Я тебя обязательно заберу, – обняла тётушку Татка. – Вот выучусь и заберу.
– Ты, главное, рисуй, Татка. Я тебе картинку привезла мамкину. Ты спрячь её, а как худо станет, возьми да и посмотри, вроде как наказ бабки своей вспомни, тебе и полегчает. И шей обязательно. Я тебе и ткань на первое время купила. Вот мы уедем, а ты садись и строчи.
И Татка послушалась. Кроила, вырезала, смётывала и строчила. Всё свободное время проводила за швейной машинкой. И вместе со струящейся из катушек ниткой уходила боль, разматываясь вокруг сердца, освобождая его от душившей печали, давая возможность дышать… И рисовать…
Швейная машинка на долгие годы стала лучшим другом Татки. Мало того, что она спасала от плохих мыслей, давала возможность носить вещи, которых ни у кого не было, так ещё и выручала Татку в трудные безденежные времена. Девушка брала заказы от студенток, а те расплачивались продуктами, позволяя протянуть до следующей стипендии.
Татка снова рисовала, и её картины стали ещё более пронзительными. На третьем курсе её пейзаж удостоился первого места среди студенческих работ училища. И в день оглашения результатов конкурса случилась у Татки та самая встреча, которая рано или поздно происходит в жизни каждого человека: знакомство с судьбой.
На студенческие сабантуи по случаю или без всякого случая Татка ходила редко. Пить она не любила, её тщедушный организм пьянел от напёрстка портвейна, слушать пьяные бредни молодых гениев было неинтересно. Но в этот раз соседка по комнате затащила подружку, несмотря на её сопротивление.
– Нас выпускники пригласили к себе в мастерскую. Пойдём послушаем, посмотрим, как они живут. Интересно же.
Ничего из того, что говорили другие художники, Татка потом так и не смогла вспомнить. Войдя в мастерскую, сизую от сигаретного дыма, Татка почти сразу увидела его: высокий, чуть сутуловатый, с буйной гривой смоляных кудрей, из под которых блестели неожиданно синие глазищи, с нервными пальцами, живущими отдельно от хозяина, Егор производил впечатление чужеземца. Сигарета, зажатая в уголке губ, не мешала молодому гению пейзажа не просто говорить – вещать, завораживая аудиторию бархатным баритоном с хрипотцой от постоянного курения. Заляпанная красками рубашка на выпуск, клетчатый платок на шее и жёлтые ботинки довершали образ хозяина мастерской. Едва кивнув вновь пришедшим, он жестом указал на свободные на полу места и продолжил свой монолог. Говорил Егор об истории пейзажа, и не так, как рассказывали преподаватели на лекциях, а легче и проще, и знания, как кирпичики, укладывались в голову, образуя живую конструкцию с ящичками, из которых можно было быстро достать нужное. Его способность объяснять здорово потом выручала Татку. Попросишь Егора перед сложным экзаменом, и готово: знания уже лежат упакованные. Бери и пользуйся.
Егор поначалу не обратил внимания на невысокую девушку в длинной юбке. И лишь когда ему сказали, что именно её пейзаж был признан лучшим на конкурсе, соизволил обратиться к гостье.
– Куришь? – не спросил, а скорее вложил сигарету в руку Татке, обомлевшей от внимания хозяина мастерской.
– Да, – судорожно сглотнула девушка, ни разу до этого не сделавшая ни одной затяжки.
Этот день стал началом затяжной дружбы-войны с никотином, и сигареты в конце концом победили, оставшись с Таткой на всю жизнь, в отличие от многих людей.
¬ Татка влюбилась как кошка, ходила в мастерскую, как будто именно в этом месте в целой вселенной заключался смысл её существования. Егор поначалу посмеивался над студенточкой в бесформенной одежде. Татка никогда, ни в юности, ни в старости не носила обтягивающие майки и брючки: только рубашки, длинные юбки или широкие штаны из струящихся мягких тканей: сначала скрывала худобу, а потом сделала такую одежду своим фирменным стилем, который копировали многие подружки.
Разглядел Егор Татку лишь спустя год, когда, наконец-то удосужился посмотреть её работы. Восхищённый манерой неопытной художницы, увидел её другими глазами, слой за слоем снимая с девушки всю её застенчивость, робость и вылепляя из неё настоящую боевую подругу гения. А Егор был, на самом деле, если и не гением, то талантом, художником с большой буквы, замечательным пейзажистом. А его натюрморты, написанные в стиле фламандской школы – одной из самых известных школ в написание натюрморта, заказывали высокопоставленные партийные работники для своих квартир.
Когда Татка окончательно перебралась к Егору в мастерскую, она стала, как ни странно, меньше рисовать. Всё её свободное время было отдано любимому Егорушке: накормить, проследить, чтоб не напился до поросячьего визга, не курил больше трёх сигарет на голодный желудок, убрать в мастерской после нашествия очередной партии гостей и ходить на цыпочках, пока гений творит.
Татка после окончания училища работала в музыкальной школе, учила детвору рисовать простенькие акварели. А что было делать? Тунеядцев в то время не было, ну или почти не было. Да и постоянных заработков у Егора, как выяснилось, не случалось. Официально он работал дворником, метлой за него махал местный забулдыга за бутылку водки, а Егор рисовал исключительно по вдохновению. Получив гонорар, мог прокутить его за два дня и сесть на шею добровольно подставившей её Татке.
Официально расписались они, когда Татка уже была беременна сыном Макаром. Да и то потому, что Витька, приехавший после армии посмотреть, как живёт сестра, намекнул будущему зятьку, что шутить с Таткой он никому не позволит. Пудовый кулак и широкие плечи Виктора сделали своё дело, и Егор отвёл изрядно пузатую невесту в загс.
– А ты что, совсем не рисуешь? – сидя на неудобном вращающемся стуле за тарелкой наваристого борща, спросил Витька, с тревогой вглядываясь в отёкшее Таткино лицо.
– Ну почему совсем. Иногда пишу картины, времени только мало. Да и тяжело мне сейчас. Вот рожу, тогда и за мольберт можно.
Мечты остались несбыточными. Когда родился Макарушка, слабенький, недоношенный малыш, Татке стало и вовсе не до рисования. Отец из Егора был никакой, помощи ждать не приходилось. Женщина разрывалась между младенцем и мужем с его нескончаемыми компаниями. Денег не хватало катастрофически, и Татка вытащила на свет свою верную помощницу, палочку-выручалочку, швейную машинку. Егор хоть и возмущался, что в мастерской теперь стоит вечный стрёкот, но Татка, впервые повысив голос на своего гения, пообещала перестать строчить только в том случае, если муж станет обеспечивать сыну нормальное питание.
Егор всё чаще напивался в компании или без, «на бровях» приползал домой, с пьяной улыбкой приставал к жене, обслюнявливая её и сына. А потом муж в поисках вдохновения начал погуливать. Сначала втихаря, потом вполне открыто, объясняя законной супруге, что он – талант, а ему, как известно, всё нужно прощать. Татка и прощала, глотая слёзы, прикуривая одну сигарету за другой, смешивая ревность пополам с сигаретным дымом и травясь этой гремучей смесью. Что там говорят про любовь: «Полюбишь и козла»? Так вот у Татки получалось «не РАЗлюбишь и козла».
Отдав сына в садик, Татка вновь стала рисовать, с детьми в музыкальной школе, для себя и даже на продажу. Её пейзажи изредка покупали ценители хорошей живописи; обывателям была непонятна глубокая грусть, тенью лежащая почти на каждой работе. Ведь что нужно простому человеку? Чтобы глаз радовался, душа отдыхала, глядя на картинку. А тут – сплошная мука да затаённая тоска.
А как тут не затосковать, если любимый ненаглядный Егор вёл себя как холостяк, а вовсе не законный муж. Он мог сорваться на неделю на Байкал с друзьями, привезти оттуда ворох впечатлений и неделю не отходить от мольберта, мог забуриться в пятницу в баню, а вернуться… во вторник, ничего не объясняя и не считая нужным извиниться. Именно тогда Татка и стала называть его исключительно по фамилии – Привозов. Так было немного легче: вроде как не к близкому человеку обращаешься.
В этот период Татка жила, кажется, вообще только на кофе и сигаретах, отпустила длинную чёлку, чтобы скрывать вечно опухшие от слёз глаза от вездесущих знакомых. В один из таких горьких дней, отведя Макарку в детсад, Татка взяла мольберт и вышла в свой любимый парк. Изумрудная зелень с россыпью серебряных капелек росы, трепетные разноцветные тюльпаны с бархатными лепестками ненадолго заставили забыть о муже, который только вчера в открытую привёл «натурщицу» и заперся с ней в мастерской.
– Как вы красиво рисуете. Глаз не оторвать.
Татка вздрогнула от неожиданности. Рядом с ней стоял невысокий крепенький мужичок и восхищённо смотрел на мольберт.
– Да вы не пугайтесь, я просто смотрю. На вас так приятно смотреть, век бы не отходил, – он улыбнулся, обнажив парочку золотых зубов.
– Я и не пугаюсь, с чего бы, – Татка повела плечами. Только я не люблю показывать неготовые работы.
– А я подожду, пока вы дорисуете, можно? Вон там, в сторонке, – он кивнул на лавочку под деревьями.
– Ждите, мне-то что. ¬
Татка продолжала писать, изредка поглядывая на добровольного зрителя. Тот послушно сидел на лавке, один раз сбегал за грушевой водой в стеклянной бутылке, галантно предложив Татке первый глоток. Пришлось выполнить обещание и показать ему законченный пейзаж. У мужчины от восторга даже голос прерывался.
– Вот ты мне такую на стенку повесить! А вы можете мне её продать? Вот прямо сейчас, – отчаянно жестикулируя, уговаривал он художницу.
– Да, пожалуйста. Я, собственно, так и делаю: рисую и продаю.
Мужчина, представившийся Василием, отдал за пейзаж ровно в два раза больше, чем озвучила Татка. И попросился приходить ещё, когда Татка будет рисовать. Теперь художница практически все свои работы продавала Василию. Если у него было время, он приходил и смиренно ждал на лавочке, в перерывах подкармливал Татку дефицитным шоколадом и рассказывал о себе. Холост, детей нет, занимается торговлей, живёт в соседнем с Таткой доме. Образование неоконченное среднее, рано пошёл работать, не до уроков было. Постепенно Татка к ему привыкла и даже стала делиться своими проблемами.
– Если б ты только кивнула, я бы твоего художника, презрительно скривился Василий, – за шкирку сушиться повесил. ¬ – Такую бабу обижать. Да я б для тебя небо достал, – простой и грубоватый Василий не скрывал своего мужского интереса к Татке.
– Не надо его трогать, – вздыхала Татка, он гений, ему можно, – повторяла она слова супруга.
– Глупости всё это. Гад он, а не гений. Кобель и сволочь.
Татка поначалу обижалась, прогоняла Василия, а сама всё чаще думала, что он прав. Тем более, что Привозов совсем распоясался после того, как его приняли в члены Союза художников N-ской области. Привёл и поселил в одной из комнат мастерской девицу, практически открыто спал с ней, усмехаясь, что ему теперь положен гарем. И ни капельки не стеснялся даже подросшего сына.
И в какой-то момент, очередной раз увидев голый зад мужа в постели с натурщицей, Татка не выдержала. Дождалась, пока Привозов уйдёт, собрала вещи, взяла Макара за руку и ушла к Василию. Вот просто пришла с чемоданом и мольбертом позвонила в дверь. Он потом долго всем рассказывал, что Татка ему досталась с приданым и готовым сыном. Самое обидное, что Привозов заметил отсутствие жены лишь через неделю. Очередной загул в весёлой компании, зависание в городских ресторанах отвлекли гения пейзажа от повседневной жизни. Лишь не найдя в холодильнике привычного кефира, спасавшего Егора от похмелья, он с удивлением отметил, что его несколько дней никто не пилит. И начал искать жену у подружек. Никто ничего не знал. Татка объявилась ещё через неделю, чтобы забрать остальные вещи, картины и свою главную ценность: швейную машинку.
– Мы с тобой разводимся, Привозов.
– А чего это вдруг? – слоняясь по мастерской и натыкаясь на мебель с бодуна, вяло поинтересовался Егор. ¬– Всё ж нормально у нас. Я ж вас с Макаркой люблю. И помогаю, – вслушиваясь в свои собственные слова, Привозов обнаружил, что и сам себе не верит.
– В общем так, вот адрес, это здесь недалеко. Захочешь увидеть сына, приходи. Только трезвый, пьяного на порог не пущу. Хватит с него, насмотрелся на папеньку.
– У него отец – гений, – затянул привычную песню Егор. – И Макар в меня, ещё нас с тобой за пояс заткнёт. Он же, как это правильно, «надежды подаёт».
Услышав знакомое выражение, Татка горько усмехнулась.
– Эх ты, а ещё отец. Он пока никакого интереса к рисованию не проявляет. А пример ты ему подаёшь, и далеко не самый лучший. Прощай, Привозов, не кашляй.
Следующие пару лет Привозов не проявлял никакого интереса к бывшей жене и сыну. Положенные по закону алименты платил с официальной зарплаты дворника, в гости не заглядывал, к себе не звал. Официально женился на натурщице, успел с ней развестись и снова жениться.
Василий же из кожи вон лез, чтобы жена и сын (а они с Макаром сразу стали общаться как родные) ни в чем не нуждались. Время наступило «кооперативное», все, кто мог торговать, продавать и покупать, искали свою нишу. Вот и Василий подсуетился и открыл магазинчик запчастей, раскрутился потихоньку, открыл второй и через несколько лет стал вполне себе зажиточным гражданином со всеми вытекающими последствиями: построил дом для семьи, оборудовал Татке мастерскую. Всё для того, чтобы супруга могла спокойно рисовать. Её картинами был увешан весь дом. И Василий не уставал восхищаться творениями жены.
Татка перевезла в город, как и обещала, тётку Таню, устроила её с комфортом в отдельной комнате, накупила ей новой одежды и удобной для ноги обуви. Та не могла нарадоваться на свою новую жизнь. Но продолжала шить на заказ, теперь уже для Таткиных знакомых, «чтобы не заплесневеть в этой сытой жизни», – говорила она. Таткин брат Виктор много лет работал агрономом в родном селе, изредка вырываясь с гостинцами к городской родне, но не любил задерживаться надолго, как и в молодости не желая дышать городским угаром. Зазывал Татку в гости, но ей так тяжело становилось в родном деревенском доме, знакомом до каждой трещинки и половицы, так больно, что она перестала и ездить на родину.
Макар так и не проявил желания рисовать, Татка отдала его в школу с художественным уклоном, учила сама, отправила на выставку Привозова, чтобы сын проникся наследственностью. Бесполезно. Вот музыка, это да. Тут Макара было не оторвать.
«Ну что ж, играть, так играть», – решила Татка и купила сыну пианино. С отцом Макар попробовал общаться лет в двенадцать, но когда Привозов понял, что сын начисто лишён склонности рисовать, то потерял к нему всякий интерес. Макар всерьёз обиделся, и когда пришло время получать паспорт, взял отчество и фамилию отчима, став, как мать, Степановым. У Василия своих детей не было, и решение Макара стало для него праздником.
¬– Теперь и помирать не страшно, есть продолжение рода Степановых, – говорил он, любовно разглядывая новёхонький паспорт Макара. – Надо же, Макар Васильевич Степанов.
– Я тебе дам – помирать, ишь ты, какой прыткий. А кто дом на речке обещал построить? Куда мы внуков будем привозить, – смеялась Татка. – А банька бревенчатая? А бассейн перед домом?
– Ну ты, Татка удумала, бассейн, – качала головой тётка Танька.
Ей Василий пришёлся по душе, не то что шалопутный Привозов. Он хоть и старше Татки на пятнадцать лет, был ещё очень даже в силе. Видела тётка в Степанове житейский ум, несмотря на отсутствие образования и манер. Тётка даже подсовывала Васе книжки, сама-то она с молодости читать любила, знала много и могла часами говорить об истории или литературе, а Василий слушал её, открыв рот.
Жили дружно, Василий работал, тётка Таня шила, покуда глаза позволяли, Татка занималась домом, рисовала редко, всё больше для души. Лишь изредка взгляд её затуманивался, пальцы стискивали ворот душившей одежды и накатывали непрошенные слёзы.
– Опять о Привозове что-то услышала или вспомнила чего? – шептала тётка, чтобы не услышал Василий. – Ты, давай, Татка, кончай сырость разводить. Виданое ли дело, при таком муже-жеребце страдать по старой кляче.
– Да ну тебя с твоими сравнениями, ¬– отмахивалась Татка. – Подумаешь, взгрустнулось, уж и вспомнить нельзя.
– Ты вспоминай, да только Васю-то не обижай.
Макар после школы год проболтался без дела, потом ушёл в армию, а вернувшись, поступил в медицинский институт на стоматолога. Выбор удивил всех, только Василий, с молодости страдающий зубами, уважительно отнёсся к будущей профессии сына. Макар женился на однокурснице, симпатичной девочке из рабочей семьи. Привёл жену к родителям, а ровно через девять месяцев дом огласился детскими криками новорожденного Тимура.
А ещё через год во сне, без мучений, ни дня не болея, умер от сердечного приступа Василий. Тихо ушёл, просто не проснулся утром, оставив Татку обеспеченной вдовой. По завещанию всё имущество доставалось супруге, за исключением двух помещений в центре города, сдаваемых в аренду. Они отходили Макару и давали возможность безбедно жить и заниматься любимым делом.
Татка не билась головой об стенку и не рыдала. Она просто застыла, как когда-то давно, после смерти отца, лишь курила и пила кофе, как всегда, в минуты сильнейших потрясений. И снова её вытащила тётка Танька.
– Ты думаешь, Васенька там, на небе, радуется, глядя, что ты травишься своим кофе? И сигареты из рук не выпускаешь. Ты ведь ему обещала меньше курить, а сама что?
– Тёть Тань, как я без него жить буду? Я так привыкла, что он рядом, все проблемы решает, а я так, хранительница очага.
– Вот и храни его, Татка. У тебя внучек есть, им занимайся. Помоги Макарушке с женой, возьми мальца на себя, а они пусть работают.
Потихоньку горе отступило, стало можно дышать, не боясь острой рези где-то в душе. Макар переложил на себя все заботы отца, опекая мать так же, как делал Василий.
Он купил участок на берегу речки, и Степановы начали строить дом с непременной банькой, как и собирался Василий. Двухэтажный, с непременной мастерской в самом светлом месте, с деревянной обивкой, он стал местом, куда хотелось приезжать, превратившись из запланированной дачи в полноценное жильё. Макар даже оборудовал себе на втором этаже студию, где по выходным играет на гитаре, приучая старшего сына Тимура к музыке. А младший, трёхлетний смешной Данилка, уже вовсю рисует у бабушки в мастерской, умиляя взрослых упорством и настойчивостью и явными способностями.
Татка постоянно живёт на даче. Она занялась разведением цветов, поставила маленькую теплицу, и с весны у неё на столе свежие помидоры, огурцы и сладкие перцы.
Руки Татки от постоянной работы в огороде стали крупными, жилистыми, с бугорками выпуклых вен. Она всегда стеснялась своих рук, неожиданно больших для её худенького тела. Невысокая, щуплая, она лет до шестидесяти, пока не начали сгибаться под тяжестью прожитых вёсен плечи, походила на подростка. Сзади конечно. Её до сих пор частенько окликают "девушка", на что она с неизменной улыбкой парирует "бабушка". И Василий до самой смерти ревновал свою красавицу-художницу практически к каждому столбу.
А с руками Татка ещё в молодости нашла выход: она носила тонкие перчатки, в них часто рисовала, в них ездила за рулём, меняя, в зависимости от одежды. Под любимые широкие брюки шли тёмные перчатки, под просторные юбки – светлые, почти невесомые. А если не перчатки, то длинные рукава свитеров скрывали тёмные вены и припухшие косточки суставов.
Старенькая тётка Таня всегда при Татке. Она стала слаба глазами и больше не шьёт и не читает, а слушает произведения классиков на новомодном устройстве, которое ей организовал Макар.
– Вот уж на старости лет наслушаюсь, – говорит она, важно восседая в наушниках, чтобы не мешать никому, поглядывая на водную гладь, раскинувшуюся прямо перед двором.
Перед юбилеем Татки, от которого она настойчиво отмахивалась: «Подумаешь, шестьдесят пять, даже не круглая дата, чего её отмечать», – раздался неожиданный звонок.
– Наталья Дмитриевна, добрый день! Вас беспокоит представитель художественного училища, в котором Вы когда-то учились. Мы бы хотели с вами встретиться. Когда это возможно?
– И зачем я понадобилась альма-матер?– усмехнулась Татка.
– Мы готовим выставку ваших работ к юбилею и просим вас принять участие в мероприятии.
– МОЮ выставку? – фыркнула Татка, – нашли, кого показывать. Других шедевров не нашлось?
– Именно вашу, Наталья Дмитриевна. У вас очень талантливые работы. К сожалению, вы совсем пропали с горизонта, мы с трудом раздобыли ваши контакты. Если бы вы могли предоставить свои новые картины…
– А с чего вы взяли, что они есть? Может, я ничего не пишу давно, сижу себе на пенсии, крестиком вышиваю, – возмутилась Татка.
– Мы можем лишь предполагать и просить, – смиренный голос собеседника погасил Таткину вспышку.
– Ладно, приезжайте, посмотрите, что можно выбрать.
Татка вовсю готовится к выставке, как в молодости часами простаивая за мольбертом, а потом кряхтит, разминая затёкшую спину. Улыбка то и дело трогает морщинистые губы женщины, а руки летают над полотном, то замирая, то вновь возвращаясь в таинство художественного «вальса». Маленький Данилка, высунув от усердия язычок, за своим детским мольбертом пытается повторить непослушные движения красок, пыхтит, но не сдаётся, подчиняя себе капризное полотно, как когда-то сама Татка.
В жизни Татки нежданно-негаданно объявился Привозов. Старого отца, позабытого второй или двадцать второй женой, никому не нужного, нашёл Макар. Приехал однажды на дачу и рассказал матери, как больно смотреть на немощного старика, частично потерявшего память. За ним ухаживала одна из дочек его последней жены, отрабатывая завещанную ей квартиру. Егор вспомнил сына и первую жену… и даже попросил прощения.
Иногда Егора привозят к Татке. Она хоть и вредничает, сердится, что ей досталось это немощное тело, но принимает гостя. Наводит макияж, подкрашивает губы, надевает яркую тунику. Привозов, хоть старый и подслеповатый, а реагирует на бывшую жену, делает ей комплименты и целует ручки. Татка смущается и расцветает, мысленно возвращаясь в то время, когда она, молодая и влюблённая, восторженно смотрела на своего кумира, ловя каждое его слово. Как давно это было…
Теги:
