| Nikolay | Дата: Воскресенье, 10 Июл 2011, 17:16 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
ДМИТРИЕВ ИВАН ИВАНОВИЧ
(10 (21) сентября 1760, село Богородицкое, Казанская губерния — 3 (15) октября 1837, Москва)
— известный русский поэт, баснописец, мемуарист, переводчик, критик и государственный деятель; представитель сентиментализма, член Российской академии (1797).
Биография
Дмитриев родился 10 (21) сентября 1760 в имении отца Ивана Гавриловича Дмитриева (1736—1818) — селе Богородском Казанской (позднее Симбирской) губернии. Получил домашнее образование, несколько лет обучался в частном пансионе Ф. Ф. Кабрита в Симбирске.
Восстание Пугачёва вынудило семью Дмитриева переехать в Москву. На 14-м году жизни весной 1774 года Дмитриев отправился в Петербург на службу в гвардейский лейб-гвардии Семёновский полк и вскоре принялся сочинять стихи. Первые стихотворные опыты относятся к 1777 году, писались под воздействием журналиста Николая Новикова и носили большей частью сатирический характер; автор их впоследствии уничтожил. Дебют в печати состоялся в журнале Новикова «Санкт-Петербургские учёные ведомости», где в 1777 году было напечатано стихотворение «Надпись к портрету князя А. Д. Кантемира» с пожеланием успехов юному поэту. Ориентиром для Дмитриева служили стихи Ломоносова, Сумарокова, Хераскова. Дмитриев основательно ознакомился с произведениями лучших писателей французской литературы, а также и с римскими и греческими классиками во французских переводах.
В 1783 году состоялось знакомство с Николаем Карамзиным. Под его влиянием Дмитриев обратился к книгам французских просветителей. В Карамзине Дмитриев нашёл не только друга, но и руководителя в литературных занятиях, советам и указаниям которого безусловно подчинялся. Вслед за тем Дмитриев сблизился с Державиным. Знакомство с ним, по словам Дмитриева, «открыло ему путь к Парнасу»; в доме его он перезнакомился почти со всеми современными писателями.
В 1791 году в «Московском Журнале», который издавал Карамзин, появился целый ряд произведений Дмитриева, в том числе и самая его известная песня «Голубок» («Стонет сизый голубочек»). Последняя тотчас же была положена на музыку и получила самое широкое распространение. Вслед за «Московским Журналом» Карамзин приступил к изданию «Аглаи» и «Аонид», в которых Дмитриев также принял участие.
В 1795 году в Московской университетской типографии вышло первое издание его стихотворений под заглавием «И мои безделки». По версии исследователя Виктора Трофимовича Чумакова, книга стала первым печатным изданием, в котором встречается буква «ё». Первым словом, отпечатанным с буквой «ё», было «всё», затем «огонёк», «пенёк», «безсмёртна», «василёчик».
В том же году Дмитриев приступил к изданию песенника, в который вошли как его собственные песни, так и песни других поэтов, и который вышел в 1796 году под заглавием «Карманный песенник, или собрание лучших светских и простонародных песен».
В начале 1796 года Дмитриев получил чин капитана гвардии и взял годовой отпуск с намерением выйти в отставку. Однако смерть Екатерины II заставила его вернуться в Петербург, где он был неожиданно арестован по обвинению в подготовке покушения на Павла I. После выяснения недоразумения Дмитриев пользовался особыми милостями императора и в 1797 году был назначен товарищем министра уделов, затем обер-прокурором Сената. В конце 1799 года он добился отставки, поселился в Москве и целиком отдался литературной работе.
В 1806 году Дмитриев вернулся на службу, исполняя сенаторские обязанности в Москве. В 1809 г. произошла его встреча с маленьким Александром Пушкиным. Случилось это в московской усадьбе графа Бутурлина, на Яузе. Дмитриев сказал о Пушкине: "Посмотрите,ведь это настоящий арабчик". Позднее он способствовал поступлению Пушкина в Царскосельский лицей. [1]. В 1810 году Дмитриев был назначен членом Государственного совета и министром юстиции. По окончании Отечественной войны в 1814 году он попросил об отставке, был уволен и в том же году уехал в Москву, где с 1816 по 1819 годы состоял председателем комиссии для оказания помощи жителям Москвы, пострадавшим от нашествия французов, за успешное выполнение которого он был награждён чином действительного тайного советника и орденом св. Владимира I степени. После этого Дмитриев окончательно оставил служебную деятельность. Последние годы своей жизни Дмитриев провёл почти безвыездно в Москве. Мало занимаясь литературными делами, он написал лишь несколько басен и литературных мелочей и исправлял старые стихотворения для новых переизданий трёхтомного собрания сочинений.
Умер в Москве 3 (15) октября 1837. Похоронен на Донском кладбище в Москве
Творчество
Известность Дмитриеву принесли стихотворные сказки и песни, публиковавшиеся в «Московском Журнале». 1794 год, по собственным словам Дмитриева, был для него самым «пиитическим годом». В этом году написаны лучшие его произведения — оды «К Волге», «Глас патриота на взятие Варшавы», «Ермак» и сатира «Чужой толк», сразу доставившие ему почетное место среди современных ему поэтов.
Басни и сказки Дмитриева, хотя они почти все переведены с французского, считались лучшим украшением его литературного венка, чему сильно способствовали внешние их качества — легкий язык, свободная и плавная версификация. Настоящим уделом его таланта была, несомненно, сатира.
Сатирическое направление видно во многих его произведениях, но особенно резко оно выразилось в «Чужом толке». Сатира эта была вызвана распространившейся тогда страстью писать оды. Осмеивая одописцев, Дмитриев имел в виду не Ломоносова или Державина, а их многочисленных подражателей, из которых большинство не только не обладало поэтическим дарованием, но даже не понимало, в чём заключается сущность поэтических произведений вообще. Стараясь освободить стихотворный язык от тяжелых и устарелых форм, придать ему легкость, плавность и привлекательность, Дмитриев явился, наряду с Карамзиным, одним из преобразователей русского стихотворного языка.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Дмитриев,_Иван_Иванович)
***
А. М. Песков
Поэт и стихотворец Иван Иванович Дмитриев
(И. И. Дмитриев. Сочинения. - М., "Правда", 1986. / Составление и комментарии А. М. Пескова и И. З. Сурат. Вступительная статья А. М. Пескова)
(Извлечение)
<…> Он родился в 1760 году (10 сентября {Даты даны по старому стилю.}), когда на российском Парнасе первенствовали Ломоносов и Сумароков, а умер 3 октября 1837 года, пережив на несколько месяцев Пушкина, когда уже были общеизвестны имена Гоголя, Белинского, Лермонтова. Время его поэтической славы -- конец XVIII -- первая треть XIX века. Вместе со своим другом Карамзиным он почитался реформатором и установителем литературного языка, образователем поэтического вкуса. "Вкус, свойственный Карамзину в прозе, является свойством Дмитриева в стихах <...>. Дмитриев установил поэтический язык",-- писал В. А. Жуковский {Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985, с. 322--323.}. И Белинский в "Литературных мечтаниях" (1834) вторил установившемуся мнению о Дмитриеве: "Он был в некотором отношении преобразователь стихотворного языка, и его сочинения, до Жуковского и Батюшкова, справедливо почитались образцовыми" {Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 1, с. 86.}.
Дмитриев родился в Симбирской губернии, в старинной дворянской семье, культурной и богатой. В детстве обучался в частных пансионах Казани и Симбирска. В 14-летнем возрасте был отправлен родителями на военную службу в Петербург, в Семеновский полк. Тяготясь "скучной унтер-офицерской службой" {См.: "Взгляд на мою жизнь", кн. 3. В дальнейшем цитаты из записок И. И. Дмитриева специально не оговариваются; при цитировании воспоминаний о Дмитриеве, помещенных в настоящем издании, в тексте статьи указана фамилия мемуариста.}, он не однажды испрашивал длительные, на год и более, отпуски, во время которых уезжал из столицы домой на Волгу. Между строев и караулов с 1777 года начал он сочинять первые стихи. Причем уже в ранний период его стихотворчества определились те пути, по которым он пойдет впоследствии. Во-первых, среди начальных опытов были стихи сатирические; во-вторых, Дмитриев "прилепился к ветреному Дорату", то есть образцом его стала легкая французская "салонная" поэзия. И в-третьих, уже в юношеские лета он особенное значение придавал "механизму стиха", "живости рассказа", "чистоте слога и гармонии". Но опубликованные опыты успеха не принесли. Однажды он услышал уничтожающий отзыв о своих стихах, после чего желание печататься в нем остыло. Слава Дмитриева началась с "Московского журнала", издававшегося в 1791--1792 годах Н. М. Карамзиным (с Карамзиным он был дружен к этому времени уже 8 лет). В 1790 году Дмитриев познакомился с Державиным и в его доме имел счастье видеть славных писателей предыдущих десятилетий -- Д. И. Фонвизина и И. Ф. Богдановича, познакомился с В. В. Капнистом, Н. А Львовым, ввел в державинский круг Карамзина. Державин любил Дмитриева, ценил его поэтический вкус, предоставлял ему право на исправление погрешностей при издании своих стихов Но отношения их не были ровными. Державин не всегда бывал доволен редакторской правкой Дмитриева ("Что же? вы хотите, чтобы я стал переживать свою жизнь по-вашему?" -- восклицал он {Державин Г. Р. Соч. в 9-ти томах. СПб., 1880, т. 8, с. 704.}). Были у них столкновения и по служебной линии (это уже когда оба занимали высокие государственные посты).
В 1794 году Карамзин издал сборник своих произведений под названием "Мои безделки". Дмитриев последовал ему, в 1795-м выпустив "И мои безделки". В 1796 году Дмитриев издал "Карманный песенник, или Собрание лучших светских и простонародных песен", где опубликовал наряду со своими песни русских поэтов старших поколений -- А. П. Сумарокова, Ю. А. Нелединского-Мелецкого, Г. Р. Державина и других. В 1798 году вышло собрание басен Дмитриева.
В 1796 году он вышел в долгожданную отставку, но неожиданно возвысился по статской службе. Был арестован по ложному доносу, затем торжественно прощен Павлом 1 и в 1797 году назначен товарищем министра в департамент уделов и обер-прокурором сената, хотя сам и желал более тихого места и подальше от столицы -- быть цензором в Москве. В 1799 году после служебных неприятностей Дмитриев вышел в отставку. Он поселился в Москве у Красных ворот, стал вести неторопливую жизнь, общаясь прежде всего с людьми близкими -- Н. М. Карамзиным, с бывшим сослуживцем по полку Ф. И. Козлятевым, с В. А. Жуковским, А. И. Тургеневым. Его авторская деятельность оживилась с началом карамзинского "Вестника Европы" (1802), в котором он публикует новые стихи. В 1803 году он издает первую часть своего собрания сочинений и переводов, в 1805-м -- другие две части.
В 1806 году Дмитриев по желанию Александра I вернулся на службу в Сенат (Московский департамент), а в 1810 году переехал в Петербург, где был назначен членом Государственного совета и министром юстиции. Служебные повышения Дмитриева происходили без его к тому стремления. Карьера его никогда не увлекала; чинов он не искал, высоких постов и награждений не испрашивал, мечтая о "спокойной независимости". Оба возвышения произошли по причине благосклонности к нему сначала Павла (которому хотелось как можно рыцарственнее оформить прощение Дмитриева), а затем Александра. Отказаться от царских милостей Дмитриев не мог; не последнюю роль сыграло здесь честолюбие, которое при всей склонности Дмитриева к "тихой жизни" ему было присуще. "Спокойная независимость" для Дмитриева -- это не только уединение "свободного невидимки": ему необходимо было общество, он любил быть окруженным людьми, выказывающими свое внимание и уважение к нему, и, никогда не стремясь к первым ролям (как в обществе, так и в литературе), любил, чтобы о его присутствии помнили и к мнению его прислушивались. <…>
<…> В 1814 году Дмитриев вернулся в Москву, где по проекту А. Л. Витберга ему был выстроен вблизи Патриарших прудов новый дом (прежний сгорел во время пожара 1812. года). В 1816 году Александр I назначил Дмитриева председателем Комиссии по оказанию помощи жителям Москвы, потерпевшим во время Отечественной войны.
Отвлеченный от занятий поэзией сенаторскими и министерскими обязанностями, а затем трехлетней работой в Комиссии по оказанию помощи московским жителям, Дмитриев почти перестал писать стихи. Правда, в 1810--1823 годах он четырежды издавал собрания своих сочинений, каждый раз внося поправки в публикуемые тексты (трехтомные собрания 1810, 1814, 1818 годов и двухтомное 1823 года). Самый крупный стихотворный труд Дмитриева 1820-х годов -- "Апологи в четверостишиях", вышедший в Москве в 1826 году.
Последние 10 лет Дмитриев по-прежнему следил за литературной жизнью, но сам уже ничего не печатал. Он охотно принимал молодых московских литераторов, каждый день к нему кто-нибудь заезжал, но все же одиночество его тяготило. Любезных сердцу людей уже не было на свете (в 1826 году умер Карамзин, в 1830-м -- В. В. Измайлов), другие, из младшего поколения, были далеко, и лишь переписка оживляла давнюю привязанность к Жуковскому, Вяземскому, А. И. Тургеневу. "Более и более он проводил вечера один, с книгами" (М. А. Дмитриев; собирание книг, портретов, гравюр было на протяжении всей жизни его постоянной страстью). В 1825 году Дмитриев завершил мемуары, названные им "Взгляд на мою жизнь".
"Взгляд на мою жизнь" -- наиболее полное изложение событий его жизни. Но личность самого автора представлена здесь заведомо неполно. Вяземский замечал по поводу автобиографических записок Дмитриева; "...жаль, что он пишет их в мундире. По-настоящему должно приложить бы к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров, обыкновенно откровенных, особливо, же в избранном кругу". Дмитриев был "оригинальным и самобытным рассказчиком" (М. М. Попов). Современники вспоминали его остроумные устные новеллы, в которых важен был не только сюжет, но сам стиль повествования, правильный литературный слог устной речи, неповторимые интонации, мимика рассказчика.
Стихи Дмитриева теснейше связаны с культурой устной речи, с тем типом устного общения, который распространился в русском образованном обществе на рубеже веков, когда в число "утонченностей взыскательного общества" наряду с изящными Комплиментами, изысканным остроумием, тонкостью выражения эмоций входят поэтические "безделки", размывающие границы литературы и быта: эпиграммы, мадригалы, надписи, дружеские послания, песни. Характерно, например, что эпиграммой теперь называют уже не только короткое сатирическое стихотворение, но вообще всякое, в том числе устное, остроумное словцо. И недаром современники так высоко ставили стихотворные "мелочи" Дмитриева: "...в надписях, эпиграммах и других мелких стихотворениях поэт наш открыл дорогу своим преемникам. До него не умели ни хвалить тонко, ни насмехаться остроумно" (П. А. Вяземский). "Мелочи" и "безделки" Дмитриева воспринимались современниками в контексте бытовой культуры устного экспромта, на фоне повседневного устного общения. <…>
<…> Славу ему принесли стихотворные сказки, басни, песни, сатиры, эпиграммы, надписи. Дмитриев стремился к созданию стихотворного аналога устного повествования, к "изящному изображению обыкновенного и повседневного" {Вяземский П. А. Собр. соч. в 2-х томах, т. 2, с. 322.}. Но и до Дмитриева авторы басен, сказок, сатир стремились имитировать разговорную речь. На "непритворном", "естественном" языке чувств старались сочинять элегии, песни, мадригалы. О том, что в жанрах, посвященных личным переживаниям, надобно воплощение прежде всего собственных страстей, писал еще "законодатель" французского классицизма Буало. Сумароков, которому принадлежала честь утвердить в русской поэзии принципы классицизма, так переводил строки Буало, характеризующие поэта-элегика:
Но жалок будет склад, оставь и не трудись:
Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись! {*}
{* Сумароков А. П. Избр. произведения. Л., 1957, с. 118.}
И песня в неменьшей степени, по мысли Сумарокова, предназначенная для выражения интимных переживаний поэта, требует "обыкновенного" слога и "простоты":
Слог песен должен быть приятен, прост и ясен,
Витийств не надобно; он сам собой прекрасен;
Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть... {*}.
{* Там же, с. 124.}
<…> Дмитриева противопоставляли Сумарокову. "Мы очень богаты притчами,-- рассуждал А. Ф. Мерзляков, прослеживая историю жанра басни в России.-- Сумароков нашел их среди простого <...> народа; Хемницер привел их в город; Дмитриев отворил им двери в просвещенные, образованные общества, отличающиеся вкусом и языком" {Литературная критика 1800--1820-х годов. М., 1980, с. 130.}. <…>
<…> Дмитриева называли "российским Лафонтеном". Так было не только потому, что большинство басен Дмитриева -- вольные переложения произведений знаменитого французского баснописца, с которым он вступал в "соревнование" ("переводчик в стихах -- соперник" {Жуковский В. А. Собр. соч. в 4-х томах, т. 4, с. 410. Эта мысль связана с общераспространенной в европейской эстетике XVII -- начала XIX века идеей "борьбы" и "состязания" переводчика с переводимым автором.}). Так было и не только потому, что басни Лафонтена в России-XVIII -- начала XIX века считались образцовыми (Лафонтеном называли и Сумарокова, и Хемницера, и Крылова, независимо от индивидуальной манеры каждого из них), Лафонтен создал новый по сравнению со своими предшественниками тип басен, в котором "объективный" басенный морализм был вытеснен выражением личной точки зрения рассказчика. <…>
<…> Отказ от прямолинейной назидательности, соприкосновение с поэтикой устной новеллы, "очищение" слога, замена объективного морализма на выражение личной точки зрения изменяло жанровую "чистоту" басни, насыщая ее мотивами других жанров. Это заметили уже современники. "В басне "Два Голубя" он дает нам лучшие образцы стихов элегии, а в "Дон-Кишоте" лучший образец стихов пастушеских",-- писал Вяземский.
В собраниях сочинений Дмитриев печатал свои стихи "по разделам", причем некоторые басни первоначально были им помещены в раздел "сказки", а некоторые сказки -- в раздел "басни". В стихотворных сказках Дмитриева постоянно подчеркивается развлекательный характер повествования; рассказчик иронизирует и над героями, и над собственным рассказом. Говоря о странствователе, ищущем Фортуну, он иронически комментирует собственный стиль: "Попутный дунул ветр; по крайней мере кстате // Пришло мне так сказать, и он уже в Сурате!". Сурат (порт в Индии) появляется в сюжете не по логике действий героя, а потому, что так "вздумалось" автору. В "Причуднице" ирония распространяется и на самого рассказчика, "в восторге" вспоминающего о рассказах "драгунского витязя" Брамербаса и с притворным изнеможением восклицающего в финале: "Насилу досказал".
В иронических и намеренно лишенных "моралистики" сказках Дмитриева в еще большей степени, чем в его баснях, очевидна установка на имитацию устного рассказа. Особенно это характерно для лучших его сказок -- "Причудница", "Модная жена", "Воздушные башни", где не только отчетливо выделены обращения к собеседникам ("признаться вам"; "друзья мои любезны!"; "так слушайте меня"; "извольте знать" и т. п.), но даже общими штрихами может быть очерчена ситуация, в которой рассказывается сказка. В "Воздушных башнях" рассказчик "в гостях" сидит, "повеся нос", "все думают", что в его уме поэтические мечтания, а он признается, что вспоминает сказки, читанные в "детски леты", и предлагает рассказать одну из них. В "Воздушных башнях" обоснована и позиция рассказчика, желающего увлечь слушателей бесхитростной историей и не преследующего при этом никаких высоких целей:
Не лучше ль вам я угожу.
Когда теперь одну из сказочек скажу?
Я знаю, что оне неважны, бесполезны;
Но все ли одного полезного искать?
Для сказки и того довольно,
Что слушают ее без скуки, добровольно,
И может иногда улыбку с нас сорвать.
Послушайте ж...
Дмитриев -"сказочник" и Дмитриев -"баснописец" стали известны читающей публике одновременно с Дмитриевым -- автором песен. Поэтика литературной любовной песни тесно связана с поэтикой элегии и идиллии <…>
<…> Песни Дмитриева создали ему репутацию "нежного" стихотворца. Репутация эта поддерживалась "чувствительными" признаниями в других жанрах (посланиях, элегиях, "безделках" типа "Прохожий и Горлица", "Людмила"). Но образ "нежного Дмитриева" был лишь составной частью его литературной репутации. "Нежному певцу" сопутствовал простодушный рассказчик басен и сказок, остроумец, язвительный полемист, автор сатирических стихов и экспромтов. Роль "дамского стихотворца" {Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву, с. 30.} не противоречила роли остроумного насмешника: совмещаясь, в сознании читателя, эти поэтические роли создавали однозначно неопределяемый облик живого человека, пишущего о себе. Такое совмещение соответствовало самому стилю культуры конца XVIII -- начала XIX века, когда выражение чувствований сердца соседствовало с игрой остроумия, а ограниченная светским вкусом исповедальность -- с легкой шуткой и колкой насмешкой. Разрушение жанровых границ в поэзии, которому сам же Дмитриев и способствовал, вело к восприятию произведений, сочиненных им в разных жанрах, как стихов, выражающих единую душу автора.
Со времен "Московского журнала" Дмитриев почувствовал свое писательское значение и уже не переставал мыслить себя соратником Карамзина на поприще литературных преобразований. Он не осмыслял своего новаторства в теоретических выступлениях (его журнальные статьи не отличаются четкостью и систематичностью эстетических требований). Он редко вступал и в полемику, но зато эти редкие полемические выступления были весьма ощутимы для литературной жизни конца XVIII -- начала XIX века. Стихотворная сатира "Чужой толк", направленная против "всеусердных" сочинителей торжественных од, и "Послание от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту" стали классикой литературной сатиры. <…>
<…> Однако успешное соперничество с Дмитриевым И. А. Крылова на поприще басни, борьба романтиков с классиками и переоценка карамзинизма в литературе 1820--1830-х годов привели к постепенному пересмотру его репутации. А. С. Пушкин и Н. М. Языков печатают в 1826 году "Нравоучительные четверостишия" -- цикл пародийных стилизаций его апологов. Д. В. Веневитинов в 1827 году сочиняет эпиграмму:
Я слышал, Камены тебя воспитали,
Дитя, засыпал ты под басенки их,
Бессмертные дар свой тебе передали,
И мы засыпаем на баснях твоих.
<…> Дмитриев гордился тем, что он честно выполнял свои сенаторские и министерские обязанности, не преследовал личных выгод, был чужд придворным интригам, "без покровителей, без происков, без нахальных требований счастлив был в чинах и отличиях".
Чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами,--
писал Карамзин о своем друге. Действительно, известность пришла к Дмитриеву как бы случайно, и хотя авторское самолюбие было развито в нем сильно и ему льстило положение "блюстителя Парнасского закона", а затем "патриарха" и "первоклассного писателя", нельзя сказать, чтобы он самоутверждался в поэзии как законодатель литературных правил и мод или стремился к первенству. Во главу литературного движения своей эпохи он выдвигал всегда Карамзина (в связи с чем и сложилась у последующих поколений легенда о Карамзине -- учителе Дмитриева); сам же, по выражению современного исследователя, "предпочитал быть режиссером, а не актером литературного спектакля" {Вацуро В. Э. Комментарии <к письмам И. И. Дмитриева>.-- В кн.: Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980, с. 444.}. При этом Дмитриев не мыслил свои занятия изящной словесностью главным делом своей жизни, и сказать, что поэзия была его единственной пламенной страстью или его "профессией", нельзя. Характерно воспоминание Вяземского: в 1812 году Дмитриев оскорбился предположением графа Разумовского о том, что он сочиняет стихи в звании министра. Литература была частью его повседневного быта, и его стихи прочно вошли в повседневный быт образованного общества. В той духовной атмосфере, когда изящная словесность была явлением, так сказать, "домашним", когда писатели многих своих читателей знали в лицо, а читатели были знакомы с читаемыми писателями, стихи Дмитриева неизбежно соотносились в сознании современников с реальным обликом поэта, с той его ролью, какая "игралась" им в свете, в кругу близких знакомых, на государственных постах. Немалое значение для понимания стихов Дмитриева (особенно в 1800--1810-е годы) имело и то, что рассказывалось о нем в обществе. Молодые литераторы нередко еще до знакомства с Дмитриевым воспринимали его сквозь призму его литературно-общественной репутации (см. воспоминания Ф. Ф. Вигеля, М. Н. Макарова). <…>
<…> И хотя Дмитриев стал свидетелем заката своей славы, он имел все основания сказать о себе в автобиографических записках: "...едва ли кто из моих современников преходил авторское поприще с меньшею заботою и большею удачею".
(Источник - http://az.lib.ru/d/dmitriew_i_i/text_0090.shtml)
***
Е. Лебедев
Ирония и слезы чувствительной поэзии
(Дмитриев И. И. Стихотворения: К лире / Сост. и примеч. Е. Лебедева, М. Георгадзе; Вступ. ст. Е. Лебедева. -- М.: Сов. Россия, 1987. (Поэтическая Россия)).
(Извлечения)
Иван! запри ты дверь, защелкни, заложи
И, кто б ни постучал, отказывай! Скажи,
Что болен я; скажи, что умираю,
Уверь, что умер я! Как спрятаться, не знаю!
Откуда, боже мой, писцов такой содом?
Я вижу весь Парнас, весь сумасшедших дом!
И там и здесь они встречаются толпами,
С бумагою в руках, с горящими глазами,
Всех ловят, всех к себе и тянут и тащат,
И слушай их иль нет, а оду прокричат!
Автор этих строк -- крупнейший поэт рубежа XVIII--XIX веков, один из основателей русского сентиментализма Иван Иванович Дмитриев написал огромное количество стихов на самые разные темы в самых разных жанрах: сатиры, оды, сказки, басни, апологи (нравоучительные четверостишия), дружеские послания, песни, эпитафии, эпиграммы, мадригалы... О нем с почтением отзывались Н. М. Карамзин и Г. Р. Державин, В. А. Жуковский и А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг и Е. А. Боратынский, А. А. Бестужев и В. К. Кюхельбекер, П. А. Вяземский и В. Г. Белинский и многие-многие другие. В решающую заслугу Дмитриеву ставилось то, что он "совершил переворот в поэтическом языке" (В. А. Жуковский), сведя поэзию с одических высот, приноровив ее к выражению непритязательных и конкретных переживаний "чувствительного сердца", которые, как выяснилось, имеют не меньше прав на поэтическое бессмертие, чем высокие, но абстрактные общественно-политические идеалы, воспеваемые в торжественных одах: "...в стихотворениях Дмитриева, по их форме а направлению, русская поэзия сделала значительный шаг к сближению с простотою и естественностью, словом, с жизнью и действительностью" (В. Г. Белинский).
Дмитриев вошел в русскую поэзию в конце 1770-х годов, когда она переживала очень важную метаморфозу, без которой невозможно себе представить ее дальнейшее развитие и, главное, ее небывалый взлет в пушкинскую эпоху. Всеобщее увлечение стихотворством, издержки которого поэт высмеивал так блистательно, имело и свою положительную сторону: по сравнению с первой половиной столетия неизмеримо возрос уровень общей поэтической культуры. Поэзия стала считать себя не только наставницей государей в правлении, а подданных в послушании, но ровно в такой же (а подчас и в большей) степени выразительницей и защитницей интимного мира отдельной личности. <…>
(Источник - http://az.lib.ru/d/dmitriew_i_i/text_0130-1.shtml)
***
МОДНАЯ ЖЕНА
Ах, сколько я в мой век бумаги исписал!
Той песню, той сонет, той лестный мадригал;
А вы, о нежные мужья под сединою!
Ни строчкой не были порадованы мною.
Простите в том меня: я молод, ветрен был,
Так диво ли, что вас забыл?
А ныне вяну сам: на лбу моем морщины
Велят уже и мне
Подобной вашей ждать судьбины
И о цитерской стороне
Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы,
Я знаю, старикам разглаживают лицы:
Так слушайте меня, я сказку вам начну
Про модную жену.
Пролаз в течение полвека
Все полз, да полз, да бил челом,
И наконец таким невинным ремеслом
Дополз до степени известна человека,
То есть стал с именем, - я говорю ведь так,
Как говорится в свете:
То есть стал ездить он шестеркою в карете;
Потом вступил он в брак
С пригожей девушкой, котора жить умела,
Была умна, ловка
И старика
Вертела как хотела;
А старикам такой закон,
Что если кто из них вскружит себя вертушкой,
То не она уже, а он
Быть должен наконец игрушкой;
Хоть рад, хотя не рад,
Но поступать с женою в лад
И рубль подчас считать полушкой.
Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой,
И так же, как и все, ценою дорогой
Платил жене за нежны ласки;
Узнал и он, что блонды, каски,
Что креп, лино-батист, тамбурна кисея.
Однажды быв жена- вот тут беда моя!
Как лучше изъяснить, не приберу я слова -
Не так чтобы больна, не так чтобы здорова,
А так... ни то ни се... как будто не своя,
Супругу говорит: "Послушай, жизнь моя,
Мне к празднику нужна обнова:
Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан;
Да слушай, душенька: мне хочется экран
Для моего камина;
А от нее ведь три шага
До английского магазина;
Да если б там еще... нет, слишком дорога!
А _ужасть_ как мила!" - "Да что, мой свет, такое?"
- "Нет, папенька, так, так, пустое...
По чести, мне твоих расходов жаль".
- "Да что, скажи, откройся смело;
Расходы знать мое, а не твое уж дело".
- "Меня... стыжусь... пленила шаль;
Послушай, ангел мой! она такая точно,
Какую, помнишь ты, выписывал нарочно
Князь, для княгини, как у князя праздник был".
С последним словом прыг на шею
И чок два раза в лоб, примолвя: "Как ты мил!"
- "Изволь, изволь, я рад со всей моей душою
Услуживать тебе, мой свет! -
Был мужнин ей ответ. -
Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду!
Да я... в Дворянский клуб оттоле заверну".
- "Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену!
Ступай же, Ванечка, скорее". - "Еду, еду!"
И Ванечка седой,
Простясь с женою молодой,
В карету с помощью двух долгих слуг втащился,
Сел, крякнул, покатился.
Но он лишь со двора, а гость к нему на двор -
Угодник дамский, Миловзор,
Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной.
"Ах! я лишь думала! как мил!" - "Слуга покорный".
- "А я одна". - "Одне? тем лучше! где же он?"
- "Кто? муж?" - "Ваш нежный Купидон".
- "Какой, по чести, ты ругатель!"
- "По крайней мере я всех милых обожатель.
Однако ж это ведь не ложь,
Что друг мой на него хоть несколько похож".
- "То есть он так же стар, хотя не так прекрасен".
- "Нет! Я вам докажу". - "О! этот труд напрасен".
- "Без шуток, слушайте; тот слеп, а этот крив;
Не сходны ли ж они?" - "Ах, как ты злоречив!"
- "Простите, перестану...
Да! покажите мне диванну:
Ведь я еще ее в отделке не видал;
Уж, верно, это храм! Храм вкуса!" - "Отгадал".
- "Конечно, и... любви?" - "Увы! еще не знаю.
Угодно поглядеть?" - "От всей души желаю".
О бедный муж! спеши иль после не тужи,
И от дивана ключ в кармане ты держи:
Диван для городской вострушки,
Когда на нем она сам-друг,
Опаснее, чем для пастушки
Средь рощицы зеленый луг.
И эта выдумка диванов,
По чести, месть нам от султанов!
Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там,
Рассматривает всё, любуется, дивится;
Амур же, прикорнув на столике к часам
Приставил к стрелке перст, и стрелка не вертится,
Чтоб двум любовникам часов досадный бой
Не вспоминал того, что скоро возвратится
Вулкан домой.
А он, как в _руку сон_!.. Судьбы того хотели!
На тяжких вереях вороты заскрипели,
Бич хлопнул, и супруг с торжественным лицом
Явился на конях усталых пред крыльцом.
Уж он на лестнице, таща в руках покупку,
Торопится свою обрадовать голубку;
Уж он и в комнате, а верная жена
Сидит, не думая об нем, и не одна.
Но вы, красавицы, одной с Премилой масти,
Не ахайте об ней и успокойте дух!
Ее пенаты с ней, так ей ли ждать напасти?
Фиделька резвая, ее надежный друг,
Которая лежала,
Свернувшися клубком,
На солнышке перед окном,
Вдруг встрепенулася, вскочила, побежала
К дверям и, как разумный зверь,
Приставила ушко, потом толк лапкой в дверь,
Ушла и возвратилась с лаем.
Тогда ж другой пенат, зовомый попугаем,
Три раза вестовой из клетки подал знак,
Вскричавши: "Кто пришел? дурак!"
Премила вздрогнула, и Миловзор подобно;
И тот, и та - о, время злобно!
О, непредвиденна беда! -
Бросался туда, сюда,
Решились так, чтоб ей остаться,
А гостю спрятаться хотя позадь дверей, -
О женщины! могу признаться,
Что вы гораздо нас хитрей!
Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога?
Муж, в двери выставя расцветшие два рога,
Вошел в диванную и видит, что жена
Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна;
Он ближе к ней - она проснулась,
Зевнула, потянулась;
Потом,
Простерши к мужу руки:
"Каким же, - говорит ему, - я крепким сном
Заснула без тебя от скуки!
И знаешь ли, что мне
Привиделось во сне?
Ах! и теперь еще в восторге утопаю!
Послушай, миленький! лишь только засыпаю,
Вдруг вижу, будто ты уж более не крив;
Ну, если этот сон не лжив?
Позволь мне испытать". - И вмиг, не дав супругу
Прийти в себя, одной рукой
Закрыла глаз ему - здоровый, не кривой, -
Другою же на дверь указывая другу,
Пролазу говорит: "Что, видишь ли, мой свет?"
Муж отвечает: "Нет!"
- "Ни крошечки?" - "Нимало;
Так темно, как теперь, еще и не бывало".
- "Ты шутишь?" - "Право, нет; да дай ты мне взглянуть".
- "Прелестная мечта! - Лукреция вскричала. -
Зачем польстила мне, чтоб после обмануть!
Ах! друг мой, как бы я желала,
Чтобы один твой глаз
Похож был на другой!" Пролаз,
При нежности такой, не мог стоять болваном;
Он сам разнежился и в радости души
Супругу наградил и шалью и тюрбаном.
Пролаз! ты этот день во святцах запиши:
Пример согласия! Жена и муж с обновой!
Но что записывать? Пример такой не новый.
1791
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
