| Геннадий_Трохин | Дата: Вторник, 23 Дек 2014, 12:03 | Сообщение # 1 |
 Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 69
Награды: 2
Репутация: 9
Статус:  | Здравствуйте, дорогие читатели. Мой рассказ "Родословная моего сына" - это, по сути дела, история моей семьи, вернее, история двух семей: со стороны моей супруги и с моей стороны. В рассказе описываются события двадцатого и двадцать первого веков, чуточку захватывая конец девятнадцатого века. Старшеклассникам, по-моему, будет интересно узнать об этом от непосредственных участников, от их внуков и правнуков, в памяти которых на всю жизнь сохранились истории о том, невероятном, времени.
Родословная моего сына
Один большой-пребольшой чиновник из правительства выдал однажды (уж очень, видно, «достали» его наши, очумевшие от нескончаемых забот, шахтёры): «Вы — дети каторжников. Ка-а-тор-р-ж-ников, понятно вам?» А было это уже после расстрела Белого дома.
На следующий день в нашем «Кузнецком рабочем», как сейчас помню, в майском номере, на второй полосе чёрными, как антрацит, буквами было напечатано, почти как у Короленко: «Дети каторжников...» и далее по тексту. Ай-яй-яй! Как нехорошо обзываться, даже если тебя «достали». А ты попробуй-ка прокормить семью из четырёх едоков, да ещё на такую зарплату. Моли Бога, чинуша, что это тогда было, а не сегодня. Съели бы, как Кука, за милую душу! Да ты бы сам по доброй воле не вышел к народу: времена уже не те... Не те времена! Это верно. А слова эти задели меня за живое настолько, что я все эти годы был, как тот инопланетянин, не в своей тарелке. Не цинизмом задели, нет, а скорее правдой поразили они меня. Не ошибся ведь чинуша: как в воду глядел. Сужу я об этом по своему сыну. Две семьи поставили эту отметину на крутой лоб моего голубоглазого русоволосого парняги. Начну с жены...
Когда она рассказала мне об этом, не поверил. «Ну, заскоки, у кого их не бывает, — подумалось мне тогда. — Княжна, понимаешь, из рода Вяземских». Подбавилось, правда, немного французской крови, от прабабки, и немецкой — от прадеда. А бабку жены, Александру Адольфовну Клопенбург, я застал ещё в живых. Своенравной была — знала себе цену. Фамилию свою так и не променяла на чалдонскую. Мишу своего, потомка казаков ещё с ермаковских времён, держала в строгости. Да и как не держать-то было, когда на каждом шагу постреливали в него женские глазки.
Читали, наверное, у Шолохова про казаков Мелеховых, обличьем своим ещё на турков смахивающих? Так это почти про её мужа. Нравом был только мягче и ростом повыше — не зря ведь на царскую службу взяли в лейб-гвардию, в роту «чернявых». Во время штурма Зимнего стоял в оцеплении Дворцовой площади, чтобы юнкера с офицерами не прорвались на помощь. Не знал он тогда, что сероглазая девчонка Шурочка Клопенбург испуганно вздрагивала в большой квартире на Невском от близких выстрелов и криков возбуждённой толпы.
Отец её, действительный статский советник, служил в Министерстве иностранных дел, а может, не действительный вовсе, но говорили в семье, что чином был не ниже полковника; умер перед революцией, оставив двух дочерей и сына Бориса на руках у своей жены. А в восемнадцатом, в самый разгар красного террора, бросили они свою роскошную квартиру и, спасаясь от неминуемого расстрела, бежали вчетвером в далёкую Сибирь.
Высоченный черноусый молодец в солдатской шинели сразу приглянулся молоденькой, кудрявой исполкомовской машинистке: «Не как другие — надёжный мужчина». В село Бачаты, в дедовский ещё дом, привёз председатель комбеда молодую жену. Характера Шурочке не занимать было. Но когда муж во главе чоновского отряда гонялся за бандами по лесным дорогам, ночами не спала, молилась за своего Мишу. И когда уставшие бойцы спали в их большом доме, заставила мужа научить её стрелять.
Только два сына, таких же чернявых, как их отец, выжили из четверых её детей. Всему научилась Шурочка: и корову доить, и землю пахать. Долго скрывала от властей, что знает французский язык (гимназия для благородных девиц в самом Смольном — не шуточки тебе). Немецкий тоже знала, как свой родной, русский, но не призналась — по документам была из семьи простых служащих. Десять лет потом в школе учила детей французскому языку. В тридцать пятом мужа исключили из партии. По её вине: тайком окрестила сыновей.
В сорок первом старший в семнадцать лет ушёл добровольцем на фронт. А следом младший, прибавив один год. Ночами молилась за сыновей. В сорок втором и до мужа дошёл черёд. Осталась совсем одна. Вскоре пришла страшная весть о её любимом брате Борисе. Странное ведь дело: голубых кровей, полунемка, вроде бы обиженная советской властью — почти всю свою жизнь была на положении беглой каторжницы, — а молилась за победу новой власти. И дождалась... Когда мужчины её вернулись, поставила свечу за советскую власть, что сохранила ей сыновей и мужа. Старший сын вернулся только инвалидом: с перебитой правой рукой и испаханным осколками телом. Он-то и стал отцом матери моего сына.
«Хорошо ли они воевали за вашу советскую власть?» — пряча за очками ехидную улыбку, спросит всё тот же чинуша. А, как все русские в «этой» стране, живота не жалея. Две «Красные Звезды» у старшего, лейтенанта-артиллериста, только вторая где-то затерялась в ворохе штабных бумаг после тяжёлого ранения, и орден Отечественной, не считая медалей; орден Октябрьской революции — уже в мирное время. У младшего, моряка-водолаза, медалей — во всю грудь. И нервы... нервы... А как без них, когда прямо на его глазах выбрасывало из пучины товарищей с распухшими до неузнаваемости, чёрными, головами.
И не просили у власти ничего. Кровь не позволяла им гнуть спину. Старший сын живёт в «хрущёвке». А младший давно уже умер. От чего умирает водолаз? Нервы, почки и сердце — глубина холодная не для них.
А дед Миша, казаковатый седой молчун? Незадолго до своей смерти получил он однокомнатную квартиру возле самой объездной дороги, потому что их землянка на Береговой улице, около нынешнего танцзала, пошла под снос. А Шурочка (Александра Адольфовна) умерла на пять лет раньше своего Миши. Лежат они теперь на Кузнецком кладбище бок обок: княжна по крови и сибирский чалдон, встретившиеся друг с другом на дорогах гражданской войны и прожившие вместе долгую и трудную жизнь.
А вот с моей стороны... Даже не по себе иной раз становится. Жизнь с моими родичами такое вытворяла! Начну с материнской линии.
Бабка моя, Анна Васильевна Дурова, преставилась на стотринадцатом году (о ней даже писали в нашей газете). Застала ещё крепостное право. Вот это свидетель, скажете. По её прожитым годам можно историю России двадцатого века изучать. Девчонкой была, когда снялась со своего насиженного места семья Быковых, малоземельных крестьян из Рязанской губернии, и отправилась в неизведанную Сибирь. Земли там, говорили в деревне, хоть сколько бери. Мать умерла в дороге. В семнадцать лет выдали её замуж за их же деревенского, тоже сироту, Васю Дурова. Батрачили. Через два года хозяин одарил их за «ударный труд» тёлкой с овцой. И зажила семья Дуровых своим двором в алтайской деревне Кытманове.
Всё помнила баба Нюра: как звали первого их жеребца, сколько держали коров, овец, сколько пудов пшеницы снимали. Восьмерых родила она.
До тридцатого года жили, и горя не знали: хлеб пекли, коров доили. Хоть небольшой, но достаток в семье всё же был. А в тридцатом... С четырьмя малолетними детьми забросила их судьбина-мачеха в край Нарымский, с болотами непроходимыми да с тайгой нехоженой. Кинули им по мешочку муки на каждую семью и оставили одних на погибель в жуткой, незнакомой земле.
Мужики принялись копать землянки, а внизу — вода. Ели кору, лебеду, крапиву. Пухли от голода, болели и умирали. Двоих ребят: Васю и Дуняшу схоронили в нарымской земле. Выжили моя мать и её сестра — погодки. Если бы не обручальные кольца да кое-что из одежды, которую успели захватить с собой, когда под конвоем угоняли их из родной деревни, истлели бы уже давно их белые косточки. Отдали они всё председателю сельсовета Нарымского поселения и ударились в бега, в неблизкую землю Кузнецкую. Там уже жили их взрослые дочери и сын Микиша. Жили своими семьями.
Как они плыли по Оби, как ехали на поезде, один бог свидетель. Без денег, без еды, на дворе — осень, а они разутые, раздетые. Побирались, ели корки от арбузов и дынь. Голодали — жуть! И вот, когда до желанного дома, где жила одна из дочерей, оставалось совсем немного, не выдержало сердце у их хозяина...
Есть одно место в Новокузнецке: «Болотная» называется. Кто только ни селился здесь: спецпереселенцы, беглые, как мои, всякое ворьё и просто бездомный люд. Землянки строили из черёмухи и осины — заросли их были до самой Томи. Стены обмазывали глиной, ею же заливали пол. Крышу крыли соломой вперемешку с камышом. Голодно было... Чтобы не замёрзнуть зимой, ночью ходили на угольный склад воровать уголь. Но в школу всё-таки пошли две Нарымские сестрицы. Семилетку окончили.
Это потом уже, в войну, когда моя мать работала заведующей магазином, встретила она однажды деревенского активиста, который раскулачивал её семью, едущим на ассенизационной бочке. Спился, говорили люди, и пропал. Есть на свете Бог, спросите? Да, вероятно, есть.
Четыре сестры остались от когда-то многодетной семьи Дуровых. Старшая жила в Осинниках, за шахтёром была замужем. Нарымская сестричка моей матери и средняя сестра всю жизнь прожили в «Болотной». Была там улица под названием Флотская, вся в зарослях черёмухи и ранетки. И ведь трудно жили, небогато (в каждой по трое детей), огородом жили, за счёт скотины, которую держали до самого сноса, а погулять любили. В выходные, в праздники. Мужья их были, если на современный язык перевести, чтобы понятнее было, крутыми мужиками, которым сам чёрт — и сват, и брат! Жизнь каждого ломала так, что согнуться можно было, и не выпрямиться. А эти, когда выпьют, любили покуролесить и покуражиться. А так мужики молчаливые, со спрятанной в глубине глаз хитринкой: мол, вешай-вешай на уши лапшу, да только я — воробей стреляный, на мякине меня не проведешь.
В сорок первом два моих дяди почти с первого дня на фронте: один на флоте, другой, из Осинников который, в пехоте. Осинниковский, дядя Коля его звали, за всю войну ни разу, даже вскользь, не был ранен, как заговоренный. Много лет спустя он мне признался, когда умирал медленной, мучительной смертью:
— Идёшь, Геннадий, в атаку, кругом кровь, товарищей убивает, а сам про себя богу молишься, просишь его, чтобы не дал погибнуть, и ведь если бы верующим был, а то так... Сколько людей побило рядом со мной, а я... будто под богом. — Он скривил искусанные от боли губы и, тихо постанывая, стал ходить по коридору. — Вот, Геннадий, видно, расплата мне пришла за то, что они там остались, а я здесь, живой. Господи, если бы знать заранее, что такие мучения меня ожидают в будущем, лучше бы там остался, с ними...
Несколько раз он приезжал на консультацию к какому-то «светилу» насчёт своих ног, обмороженных ещё под Сталинградом, останавливался у нас. И я не помню, чтобы он хоть на час бы прилёг. Очевидно, боль терзала его тело с невероятной силой и коварством. В одну из таких ночей я узнал от него, что мужчины перед смертью целуются друг с другом в губы, взасос. В забое ведь, что в подводной лодке, смерть — одна на всех.
Последний год его жизни был самым мучительным: вначале отняли пальцы, потом ступни, потом до колен, а потом... За что такие мучения отвалил Всевышний одному человеку? Только на похоронах я увидел два солдатских ордена Славы и два знака шахтёрской...
Ну а второй, который воевал на флоте? Тот любил, по словам родственников, «фраернуться». Если крепко выпьет, то всем будет рассказывать, как с самим Ворошиловым пил спирт в землянке. А когда с фронта приехал, то первое время кобуру носил, и если что не по нему, хватался за неё, матерился; ему держали руки, уговаривали: «Митрий, да ты что? Никто и не хотел... Фронтовик...» Раскрыла секрет его вездесущая супруга.
Однажды, когда он спал, открыла она эту зловещую кобуру, а там... Правда, кроме своей младшей сестры, никому не сказала. Да что там... Разнеслось, как тополиный пух по ветру. Выструганный из дощечки пистолетик там лежал. Потом ещё болтали, что крутил он кино на сборно-призывном пункте в Новосибирске. Профессия у него была редкая по тем временам — киномеханик. Помню, все стены в их доме были обклеены афишами, пахло клеем и какой-то, нездешней, удивительно красивой, жизнью. Неправда всё: когда повзрослел, показал мне двоюродный брат его военный билет. Воевал он в Днестровской флотилии, пулемётчиком на мониторе «Железняков», и в морской пехоте. Медалей — полный набор. Две — «За отвагу». А ведь из раскулаченных крестьян был, голь перекатная. И тоже болотинский.
Лежат уже в сырой земле три сестры — последние из большой, дружной семьи Дуровых. Осталась самая младшая, моя мать. Удивительно то, что смерть их всех забрала в феврале. Уже и мать с облегчением вздохнёт в конце февраля: «Ну, теперь Господь до следующего февраля не заберёт. Можно жить и не тужить».
А отец мой, паровозный машинист, — сын настоящего каторжника-кандальника. Есть под Ачинском, в Красноярском крае, небольшой городок Боготол. Все здешние мужики работали на железной дороге, отцова семья тоже. Пятеро их у матери. Отец мой — самый младший. Мать его после гибели мужа на первой мировой войне сошлась со ссыльным поляком. Был он после каторжных работ отправлен на поселение в их городок. Только успели родить одного младенца, когда грянула революция. Похоже, большой зуб имел поляк на прежнюю власть: ушёл, не раздумывая, с красногвардейским отрядом на Колчака. Ушёл и как в воду канул: ни слуху, ни духу о нём. И до сих пор.
Окончил отец школу фабрично-заводского обучения и в шестнадцать лет уехал на Кузнецкстрой. Определили его к железнодорожникам, в мастерские. Поселили новоиспечённого слесарька в палатку — много их было на месте цветочного рынка, что на проспекте Энтузиастов. Старательного паренька заметили и вскоре перевели на паровоз. А в девятнадцать лет — редкая по тем временам карьера — стал он машинистом. На фронт не взяли: машинисты нужны были на заводе.
Старший брат его, тоже машинист, «сел» за аварию на десять лет. На Сахалине рубил лес. А средний брат с сестрами остались в Боготоле. Все они давно умерли, отец остался. Приглашал его недавно племянник погостить приехать в Боготол. Тоже машинист, только на электровозе. Да куда теперь поедешь? Возраст... а на билеты двух пенсий не хватит. Слышишь, чинуша, это в ваш огород камешек. Наворотили вы дел — внукам не разгрести.
Вот тебе и каторжники! Страну обустроили, тебе дали возможность выучиться. А теперь коришь, что они — каторжники. Скажешь, наверное: «Ну и родословная же у твоего сына: до третьего колена, и всё». А какая, скажи-ка на милость, родословная может быть у него? Ведь одна прабабка его крепостной была у помещика. Чем гордиться ей было? Каким таким родом своим? Рабство, оно всегда без памяти и благодарности. Одну злобу и смуту будит оно в сердцах. А ты: какая это родословная? Другая всю свою жизнь скрывала от властей своё происхождение, чтобы живой остаться.
О дедах и бабках своих, прокладывавших своими руками дорогу к лучшей жизни, мы с сыном будем помнить всю оставшуюся жизнь и внукам передадим, а они своим….
Как же ты прав, чинуша! Действительно, мы — дети каторжников. Да не только мы с сыном. И от этого нам никуда не деться.
А чинушу того выгнали из правительства. Помните, пытались как-то в коробке от ксерокса вынести из Кремля пятьсот тысяч долларов. Одним из несунов и был тот чинуша. Бог шельму метит. А то — дети каторжников, дети каторжников…
Моя копилка
Сообщение отредактировал Геннадий_Трохин - Понедельник, 19 Янв 2015, 21:10 |
| |
| |
