Добавлено (23.04.2012, 08:56)
---------------------------------------------
Александр Коломийцев

ГАЛЧОНОК

рассказ

Худо ли, ладно, со скрипом или без задоринки влечётся жизнь человека по намеченной колее, из которой он и не помысливает выбираться. В какой-то момент где-то на периферии его существования промелькнёт сколок чужой судьбы, никоим образом не касающийся его собственной. Человек лишь краткое мгновение наблюдал неверный блик, и через миг блику этому предназначалось потухнуть в памяти, как явлению незначительнейшему и ничтожнейшему, но, - чу! – враз, вдруг всё изменилось. Изменилась и сама суть существования человека, и вектор его помыслов, стремлений разворачивается едва ли не противоположную сторону. «Враз» и «вдруг» происходит лишь для имярека страдающего леностью ума, не составляющего себе труд поразмыслить над причинами и следствиями. Душа человека цепенела, боясь пошевелиться и доставить себе боль. Оцепенение это ей самой опротивело, она ждала, жаждала толчка, катализатора, чтобы прийти в движение, окунуться в жизнь.

Панкратов намазал горчицей увесистый рубленный бифштекс, отделил вилкой изрядную его часть, и положил в рот сочащийся мясным соком кусок. Прижмурившись от острого дыха, старательно разжевал.

По вторникам и четвергам Панкратов наносил плановые визиты любовнице. Сегодня был вторник.

Встречи проходили по исподволь установившемуся распорядку – вначале трапеза, для обеда поздно, для ужина рановато. Затем наступала очередь интима. За столом Татьяна пересказывала случившиеся с ней события, вспоминала обиды на дочь, ссоры на работе, чувства, которые испытывала во время ссор и перепалок. Любовник ел, слушал, кивал головой и вставлял междометия.

От загруженного вкуснотищей желудка, по телу разливалась истома, приятная слабость, голову заволакивал туманец безмятежности. Утоляя жажду после острых блюд, Панкратов выпивал стакан шипучки из капроновой бутылки, складывал обеденный прибор и говорил комплименты Татьяне, нахваливая кулинарные способности хозяйки. Та деловито составляла грязную посуду в раковину, и уже после этого следовала чашка «Нестле» или «Максвелл хауза» в сопровождении сигареты.

Дождавшись, когда в ванной хлопнет дверь, Панкратов умывался, чистил зубы, шёл в спальню. Татьяна ждала в постели, укрывшись с головой одеялом.

Носом, губами Татьяна тыкалась ему в плечо, шептала: «Ты добрый», а через минуту говорила в голос: «Пора!», и, набросив халат, спрыгивала с кровати. Стремительный переход от любовной расслабленности к торопливой действительности стал нормой, и не вызывал потрясения.

Однажды, в постели, когда Татьяна, повернувшись к нему спиной, натягивала халат, спросил: «Скажи откровенно, я тебя интересую, как мужик, или как слушатель?» Поднявшись, она рассмеялась, и ответила: «Не издевайся. С бабами не поговоришь. Через слово перебивают, и начинают про своё, мне это не интересно. А ты слушаешь и слушаешь. Выговоришься, и на душе легче».

Год назад Панкратов сделал предложение. Управившись с окороком истомлённой в духовке индоутки, и выслушав очередной плач одинокой женщины, едва не с позёвыванием вымолвил:

- Давай поженимся.

Татьяна смолкла на полуслове, расфыркалась и постучала согнутым пальцем по лбу.

- И как ты такое мероприятие себе представляешь? У тебя взрослые дети, у меня взрослеющая дочь. Мне как, белое платье с фатой на бракосочетание надевать? А потом, по старинке цветы к памятнику положим, или по-новому, в церковь, к попу пойдём?

Доев салат, фигура требовала сбережения, но аппетит давал о себе знать, Татьяна грубовато, но откровенно изложила свой взгляд на их отношения.

- Тебе нужна баба, мне – мужик. Ты мне подходишь, я тебе, наверное, тоже, иначе бы не таскался через весь город. Встретились, получили, что хотели, и разбежались. Чаще встречаться не получится, обстоятельства не позволяют, можно бы реже, да самой охота. Так что, в самый раз. Какого рожна тебе ещё надо? А сходиться – дети засмеют, да и не та у нас любовь, что друг без друга жить не можем. У тебя свои привычки, у меня – свои, вместе жить – друг к другу подлаживаться, а я этого не хочу. Так что, не будем об этом. Или ты так, чтобы меня пожалеть?

Панкратов пожал плечами.

- Не знаю, само вырвалось.

- Не жалей, не стоит. Я только перед тобой на судьбу плачусь.

Получив обязательный поцелуй, Панкратов разблокировал внутреннюю дверь. Щёлкнув замком, толкнул наружную, бронированную. Та подалась с неприятным скрежетом.

- Дай хоть растительного масла, петли смажу, - обернулся к провожавшей женщине, но любовница нетерпеливо подталкивала в плечо.

- Иди уже, времени нет, скоро дочь вернётся. Сразу, как пришёл, смазать надо было, каждый раз одно и то же.

Зябкое дыхание поздней осени заставило передёрнуть плечами и надвинуть поглубже шляпу. Ненастье стояло вторую неделю, и конца-края ему не предвиделось. Дождавшись разрыва в бесконечной веренице отечественной и импортной автотехники, обильно поливавшей тротуар грязной водой, наскоро пересёк улицу, выйдя прямиком к автобусной остановке. Непогода или «криминогенная обстановка» были тому причиной, но возле бетонного козырька маячила одна-одинёшенька, ставшая уже знакомой, согбённая фигурка.

Прошлый раз он увидел его, кажется, в прошлый вторник. Щупленький мальчишка в болоньевой куртке, неопределённого, какого-то бордового цвета, перешёл от продуктового к видеокассетного «комку». «Ишь, ты, на макароны смотреть неохота, на голых баб интересней. В таком-то возрасте! Однако, и холодно же шпингалету…» - додумать не успел, - подрулил автобус, и, спасаясь от колючего ветра с дождём, Панкратов нырнул в тёплый салон.

В четверг, это помнилось точно, мальчонка стоял, повернувшись спиной к дразнившей яствами витрине. Лыжная шапочка, плотно облегая голову, закрывала уши, в тщётной надежде защитить шею, топорщился воротник, руки прятались в карманы. Он искоса оглядел бледненькое личико. Щёки украшали тёмные пятна, словно кто-то неведомый, нагло неумолимый, зло хватал детское лицо нечистой пятернёй, и оставил на нём то ли синяки, то ли следы грязи. «Экий галчонок, и что дома не сидится? Приключения ищет? Мало их пропадает без следа и отклика. Намылить бы как следует шею родителям». Мысли были ленивыми и неинтересными, не угасшие ощущения недавних утех заслонили от Панкратова улицу, скрип тормозов заставил вздрогнуть. «Галчонок» поднимался по ступенькам автобуса.

- Дяденька, вы не дадите мне пять рублей?

На Панкратова смотрели серьёзные глаза с просьбой, но без обычного в подобных ситуациях подобострастия, словно Панкратов был для мальчишки не чужим и незнакомым дядькой, а близким родственничком, и ссужать племяша рублями являлось для него обычным делом.

- Я не ношу с собой деньги, по проездному езжу, - просьба рассердила беспардонностью – хоть бы просил с чувством. Развелось их, попрошаек, обнаглели вконец.

Глаза, блеснув слезинкой, увяли, раздалось шмыганье.

- На что тебе деньги? Сигарет купить? – спросил сыто и враждебно.

- Нет. Вермишели пачку. Пять рублей не хватает. Приеду, сварю, - мальчуган, скрывая дрожь подбородка, опустил голову, говорил резко и отрывисто. – Не ел сегодня.

Отцовская память подсказала – так разговаривают дети, оскорблённые незаслуженной обидой.

- А когда же ты ел? – вопрос вырвался машинально, сам собой.

- Вчера. Утром, - ответ прозвучал, словно оправдание перед родителями за не съеденный суп.

Панкратов вгляделся в лицо Галчонка. Тень под левым глазом принятая вначале за следствие неверного освещения, оказалась приличным синяком. Глаза, не скрываясь, блестели. Природа такого блеска Панкратову была хорошо знакома.

«Чёрт, мальчишка и вправду голоден». Мелочь со сдачи, чтобы не возиться с кошельком, обычно высыпал в карман. Нащупал монету поувесистей, явно не пятак, жмотничать не стал, и протянул монету мальчишке.

- Вот держи, десять рублей. Хватит?

«Племяш» цепко сжал деньги, секунду поразмышлял, сказал уже как своему, не чужому:

- Пожалуй, пока автобуса нету, за угол сбегаю, там хлеб продают. А то вермишель пока сваришь, ещё и заругаются, что мешаю.

Забыв поблагодарить, Галчонок развернулся на месте, и, твёрдо топая по асфальту, мигом умчался.

«Вот же прохвост, надул-таки. Такой малец, а какие способности!» - Панкратов покачал головой и закурил. Подошёл «коммерсант» надобного маршрута – обычные автобусы незаметно куда-то исчезли, - но нечто неведомое, неизъяснимый интерес не позволил сдвинуться с места. Небо набрякло сыростью, пошёл мокрый снег, и через минуту он подосадовал на себя за трудно объяснимую блажь, вынудившую зябнуть на улице, а не сидеть в тёплом автобусе. Панкратов передёрнул плечами, поднял воротник, сунул руки в карманы. В голове блуждали скучные, десятки раз пережёванные мысли.

Роман с Татьяной длился два с половиной года и из любовного приключения перерос в устойчивую связь с элементами устоявшегося, пресноватого супружества. Нельзя сказать, что женщина, дважды в неделю ложившаяся с ним в постель, обрыдла, и он не знал, как с ней развязаться, совсем нет. Их отношения давно стали привычными, не выходили из накатанной колеи и утратили вкус новизны. На данном этапе жизни это не только устраивало, полностью соответствовало душевному состоянию. С некоторых пор Панкратов всячески избегал любых перемен, способных нарушить обретённый покой.

Познакомились они на кладбище, куда Панкратов пришёл проведать жену. В годовщину смерти, неделю назад, был здесь с детьми. А в ту субботу исполнялась другая годовщина – день знакомства. При жизни жены эта дата начисто стёрлась из памяти, она-то наверняка помнила, тут вдруг осенило - проводы зимы, музыка, разбитные краснощёкие бабёнки в цветастых шалях, продающие напитанные маслом вкуснецкие блины и чай из пузатых, сияющих начищенными боками самоваров, смешливые девушки, ранние тепличные тюльпаны…

Татьяна сопровождала подругу. С «Жигулями», на которых приехали женщины, случилась авария – пришлось менять колесо. Панкратов, проходивший мимо, и которому машина загораживала путь, взялся помочь. Устанавливая домкрат, поскользнулся и уселся в лужу. Дамы, потупя глазки, деликатно хихикали, прикрываясь ладошками. Татьянина подруга объявила: «Я, конечно, не Эдита Пьеха, но поскольку вы пострадали из-за меня, брюки вам вычищу». А ещё через неделю Панкратов с Татьяной стали любовниками.

За спиной послышался звук медленных шагов, сопровождаемый громким посапыванием. Панкратов обернулся – на остановку возвращался Галчонок. В левой руке изголодавшийся пострел держал буханку хлеба, в правой горсти сжимал крошившийся ломоть.

- Тридцать пятый не подходил? – спросил, продавливая в горло непрожёванную мякушку.

- Нет, не было ещё, - сообщил Панкратов дружески, обрадовавшись появлению мальца. Его подозрения оказались неверными, и, развеявшись, уступили место участию. – У тебя дома-то есть кто? Родители?

- Та-а, нету их, - последовал неопределённый ответ.

- Ну, а дом-то хоть есть? Ты где живёшь? – спросил Панкратов с обычной взрослой снисходительностью к несмышлёнышу, но, между тем, по-настоящему всерьёз.

- Есть квартира, да говорят, чтоб убирался – продана. Пока пускают ночевать в коридоре.

- Как так продана?

- Я не знаю, сказали, продана – уходи. Пожалели, вот, ещё неделю разрешили ночевать, - уняв острый голод, Галчонок разоткровенничался, голос окреп и подбородок не вздрагивал. – Хотел к дядьке уехать, у него хозяйство, жить можно. Сам приглашал – приезжай, работать будем, с голоду не помрём. Так до него билет сто двадцать пять рублей стоит, и там ещё километров семь, Ну, там бы я пешком дошёл, подумаешь – семь кэмэ. Так не берут без билета, я спрашивал. Ругаются…

- Так и что же ты, - сделав глотательное движение, медленно и растерянно, без вопросительной интонации, произнёс Панкратов.

- Та-а, вот, у хозяина работаю, прибираюсь. Обещал за неделю три сотни дать. Сегодня неделя как раз, спросил, он разозлился. Говорит – плохо работал, ещё давай, тогда заплачу, - мальчишка вздохнул и попробовал отфутболить пачку из-под сигарет, но та, намокнув, развалилась от удара и распласталась на асфальте.

- За триста рублей в неделю?

- Да мне только на билет, - шмыгнул Галчонок. – Он ещё кормить обещал.

- Да как же он тебя кормит, если ты сутки не ел?

- Ну, не всегда…

- А сегодня, значит, вообще, синяком накормил, - Панкратову захотелось длинно и забористо выматериться, но сдержался при ребёнке. – Синяк хозяин поставил? – слово «хозяин» произнёс, сделав над собой усилие.

- Так получилось, - подбородок опять вздрогнул, и Галчонок, блеснув глазами, заглянул в зрачки неожиданно подобревшего незнакомого дядьки.

А в памяти «дядьки» неведомые, самоуправные процессы явили молодого, сытого, хорошо ухоженного лоботряса, как громом поражённого контрастами людской доли.

…Братцы, помилосердствуйте! Братцы, помилосердствуйте!..

«Господи ж, боже мой! – ужаснулся Панкратов: - Да в каком веке мы живём?»

- А вот и мой автобус! – сообщил Галчонок, торопливо запихивая остатки хлеба из правой горсти в рот.

К тротуару подкатывала светло-бежевая угловатая коробка, размалёванная рекламой. Надписи размещались броско, в хорошо продуманном беспорядке, но выполненные на чужом языке, воспринимались, как намалёванные.

- У тебя на билет-то есть деньги? – Панкратов загрёб всю мелочь и сунул её на ходу в карман мальчишке.

- Спсб, - пробормотал тот с набитым ртом.

Качнувшись, коробка укатила, унося с собой нового панкратовского знакомца.

«Ведь у меня пятисотка в бумажнике лежит. Не обеднел бы. Жадюга-а! – думал о себе с отвращением. – Сын дома, продуктов бы накупил, прожил бы как-нибудь. Жадюга-а!»

От стыда у Панкратова покраснели уши: он, здоровый, хорошо накормленный мужик, не пожалел изголодавшегося ребёнка. Не глядя на случайных попутчиков, прошёл в середину салона на свободное место, а мысль продолжала язвить: «Надо было задержать, расспросить, помочь. А он даже втихомолку обрадовался, что мальчишка уезжает, избавляя от докучливых хлопот и необходимости что-то предпринять».

…И что оно такое, господи, делается на свете. Такое делается, что если в газеты написать, то не поверят люди… И когда всему этому конец будет!..
…Никогда, Павел Михайлович, этого не было, чтоб докторши на реке бельё полоскали! Ни в одних странах этого нет!.. …Верно вы изволили определить, что всё это невероятно! Глазам не верится…
…Ах, как бы пригодились теперь все эти разбросанные рубли, трёхрублёвики, десятки…

Всё повторяется, мы возвращаемся на старые круги. Кто пять минут назад смотрел ему в глаза? Грядущий неистовый народный мститель, который лет через семь – восемь, без страха и упрёка, не щадя ни своей, ни чужой жизни, с автоматом в руках примется восстанавливать попранную справедливость? Или будущий безжалостный рыцарь ночи, бестрепетной рукой из-за пары никчемных бумажек отнимающий первые встречные жизни? Во всяком случае не пресмыкающийся, взгляд не тот. Этот «Пепси» не выберет, и за «Клинским» не побежит. Отольются ещё нынешним «хозяинам» детские слёзы. А сам-то он кто для него? Сытый равнодушный дядька-жадюга, сунувший жалкую мелочь, которой и на буханку хлеба не хватит. Кто знает, чем обернутся гроздья гнева, созревающие в душах бесприютных, пришибленных галчат. С голодухи «Пепси» не выбирают, и терять им нечего. Галчата вырастут, окрепнут, вознегодуют, и мы вновь вступим на круг кровавого ада, и изменить тогда что-либо будет невозможно. Что-то надо делать? Но что?

После неожиданной, и ошарашивающе реальной кончины жены Панкратов крепко пил два месяца. К свалившейся нежданно-негаданно утрате был абсолютно не подготовлен, и это выбило из колеи. По статистике сердце чаще не выдерживает у мужчин. В их семье оно не выдержало у жены.

Супруга готовила ужин, а он сидел у телевизора. Свист пара, бульканье закипевшего чайника доносились даже в гостиную. Этот звук, путаясь с голосами, звучавшими с экрана, раздражал, и Панкратов сердито – неужели некогда выключить горелку – отправился на кухню. Жена, большим, осевшим комом, лежала на рассыпанном по полу печенью. Жизнь ещё теплилась в её теле, но сама она уже не могла сказать последнее «прости!»

Воспоминания о том дне перепутались, и не разделялись по времени, а выступали слепленной из разных осколков мозаикой – дочь, обеими руками зажимавшая рот, белые халаты, округлившиеся глаза сына, его собственные руки, которые он то стискивал, то засовывал в карманы, но они всё равно, не переставая, дрожали, и хруст, хруст печенья под ногами…

Дочь переполошила друзей и те, взяв однокашника и старого товарища в оборот, остановили на самой грани. К нормальной жизни он вернулся, но работу потерял. Найти другую, соответствовавщую его уровню, оказалось немыслимым. На той работе, на которую Панкратову помогли устроиться, его величали не Константином Григорьевичем, а фамильярно называли Костей, но платили исправно, и обещали в недалёком будущем довести зарплату до кругленькой суммы в десять тысяч рублей. Он словно бы и радовался сложившимся обстоятельствам – новая ипостась не принуждала «крутиться», и позволяла жить наедине с собой. За квартиру они рассчитывались с сыном по очереди, свои жизненные запросы Панкратов свёл до минимума, оставалось на символическую помощь дочери и букетики любовнице.

Дочь, это произошло через полтора года после смерти матери, ещё до знакомства с Татьяной, вышла замуж, и жила отдельно с мужем. Молодые предпочитали арендовать квартиру и отдавать за независимость едва не половину зарплаты. Дочкин муж, по мнению тестя, работал по двадцать шесть часов в сутки, но едва набиралась требуемая сумма для покупки квартиры в рассрочку, как цены в очередной раз подскакивали. Аппетиты молодоженов съёживались, как шагренева кожа – на повестке дня стояла уже не двухкомнатная квартира, а однушка-малосемейка. Дабы приблизить исполнение дочкиной мечты, Панкратов в свободное время рыскал по городу в поисках случайного заработка, и не брезговал никакими, даже чёрными занятиями, лишь бы расчёт производился тотчас же. Он обрёл знакомства в мире, которого раньше не знал, в нечаянных, на неискушённый взгляд, ватагах его признавали своим, и принимали в компанию. Здесь царили собственные законы. Одиночек, дерзнувших переступить стадные обычаи, учили жестоко, и без рыцарских правил: не до первой крови, а так, чтобы неповадно было. Мизерные дивиденды с вечерних и воскресных прогулок копил, приплюсовывал накопления с основной зарплаты, и набрав тысчонок пять, отдавал сыну. Тот обращал взяток в доллары, округляя в большую сторону от себя, но пускать накопления в оборот Панкратов не позволял.

Сын, хотя и родился на три года раньше сестры, в обозримом будущем связывать себя узами Гименея не предполагал, и жил с отцом. Служба сына Панкратову не нравилась – работал не по специальности, исполняя обязанности то ли коммивояжёра, то ли мененджера и дней по пятнадцать в месяц бывал в отлучке. Последний год раскатывал на «какой-то марке», объясняя, что машина не его, а собственность фирмы. Да и, вообще, интересы и устремления сына кардинально рознились с теми стремлениями, которыми в его годы жил Панкратов. И они, питая тёплые и родственные чувства, живя бок о бок, всё более и более отгораживались друг от друга.

Возможности содержать любовницу, как подобает настоящему джентльмену – развлекать в клубах, выводить в рестораны или театр, до которого когда-то был большой охотник, дарить милые дамскому сердцу вещички и безделушки, облегчающие мужские кошельки – таких возможностей Панкратов не имел. Траты, которые мог себе позволить, распространялись на несколько букетов в год, да два – три флакончика духов к Восьмому марта, дню рождения да к Новому году. Вынужденное крохоборство язвило самолюбие, и, блюдя мужское достоинство добытчика, периодически заявлялся к любимой женщине с пакетом, набитым продуктами. В такие дни Татьяна гневалась. Работала она в перекупочной фирме, и доходы, хотя и далёкие от «новорусских», имела намного выше «дивидендов» сердечного друга. Вообще, сердилась она лишь по двум причинам – из-за продуктов и случайных встреч приходящего мужчины с дочерью. Почему-то такие встречи ей не нравились.

Последние годы Панкратов существовал по привычке, заключив свой маленький мирок в твёрдую непроницаемую скорлупу. Тело, мозг жили обычной жизнью, но тот мозговой центр, в котором заключено собственное «я», центр, ведающий самой сущностью человека, и определяет его как личность, находился в коме. С уходом жены он потерял точку опоры. Предприятие, на котором Панкратов вступил в трудовую жизнь ещё зелёным молодым специалистом, худо, бедно ли, но держалось на плаву, хотя и здесь происходили большие перемены. Дело, которое занимало его жизнь, сменили делишки. Словно бы большого, взрослого человека принудили строить песочные домики, на полном серьёзе уверяя, что это важное занятие. И, вообще, что за проблемы, если деньги за это платят. Такая жизнь рождала внутренний дискомфорт, приводила к разладу с самим собой и всем миром. Жена являлась стабилизирующим началом, не позволяющим впасть в полную душевную анархию. Она была нужна ему, он был нужен ей. Вот этой точки опоры он неожиданно лишился.

У дочери появился новый объект для заботы, и, хотя не обходила отца вниманием, всё же тот отодвинулся для неё на второй план. С сыном общение ограничивалось взаимным подтруниванием. Сын дал ясно понять, что сейчас совсем иное время, в опыте, в советах отца не нуждается, как не имеющих практического значения.

На бушующий окрест мир Панкратов выглядывал из своей скорлупы с равнодушным скепсисом. Старые друзья всё более и более отдалялись, новые знакомые не вызывали тёплых чувств. Заботы и чаяния сослуживцев представлялись мелкими, незначительными и вызывали усмешку, а не сочувствие.

Константин Григорьевич понимал, что ведёт осмеянное на все лады растительное существование, но не укорял себя за это, а, наоборот, утверждался в таком образе жизни. Он чувствовал себя сгустком потенциальной энергии, которая в нужный момент плеснёт протуберанцем, и перейдёт детям. Они молоды, глупы, не ведают о тех минутах, когда одно лишь родительское сочувствие, и существование в жёстком беспощадном мире укромного места, где можно преклонить голову, которой коснётся ласковая ладонь, окажется весомее любых кругленьких сумм. Никакие иные заботы не тревожили его сердце.

И вот от короткого взгляда, полного мольбы, крика, боли, скорлупа, взращённая с таким трудом, и оберегаемая с превеликим тщанием, треснула и рассыпалась.

Его просили, молили о помощи, а он, заплесневевший сухарь, утвердившийся во мнении, что все и вся вокруг обманщики и выжиги, брезгливо устранился. Одинокий, затравленный жизнью мальчишка с детской непосредственностью почувствовал в нём, незнакомом и чужом, родственную, такую же одинокую и измученную душу, потянулся к нему, надеясь обрести сочувствие и защиту, а он, взрослый и мудрый, не понял, не разглядел.

Панкратов не вынес самоедства, и на следующий вечер поехал не на металлобазу, а на Татьянину остановку. Замысел его был прост – взять мальчишке билет, кстати, он даже не знает, на поезд или автобус, купить чего-нибудь съестного, дать на дорогу пару сотен рублей. Потоптавшись на ветру и холоде битый час, но, так и не встретив подопечного, вернулся домой. Уехал ли Галчонок к родственнику, нанялся к другому «хозяину», или же согнанный с квартиры, нашёл пристанище в ином месте, осталось неизвестным. Встретиться более не пришлось.

Душа Константина Григорьевича болела. Извечные русские вопросы лишали сна, язвили. От былого покоя не осталось и следа. Вместо тягучих дум появились мысли, конкретные, болезненные.

«Как же мы допустили, что на наших улицах христарадничают голодные дети? Будем ли прощены, оставив на произвол судьбы, не обогрев, не накормив? Как же исправить всё это безобразие?» На смену этим мыслям приходили другие: «Да ведь не я один такой особенный и совестливый на всём белом свете. Наверное, масса людей думает так же. Нужно найти их, и объединиться. Вместе найдём выход. Я не миллионер, раздавать милостыню не могу, да и не решение это».

Встал вопрос, где искать единомышленников. «Коллег» по работе заботили совсем иные проблемы, от старых друзей он как-то отдалился, кто, чем дышит ныне, не ведал. Да ведь и не придёшь к человеку с бухты барахты решать мировые вопросы.

Душа Константина Григорьевича проснулась от спячки.

В рассказе использованы выдержки из произведений Льва Толстого «После бала» и А. П. Чехова «Кошмар».

Добавлено (28.04.2012, 11:52)
---------------------------------------------
Александр Коломийцев

Л.С.К. посвящается

ПИСАТЕЛЬ И МУЗА

(мистическое рондо)

Стояла особенно любимая Аркадием Сергеевичем пора – середина ясной сухой осени. Под настроение, в некоторые из таких тихих дней он подымался необычно рано и отправлялся в старый заброшенный городской парк. В ранние часы воздух ещё был свеж и не успел пропитаться автомобильным чадом, к тому же, утром в парк ездить было намного удобней, чем днём. В это время трамваи бывали битком набиты, и удавалось избежать общения с кондуктором. На заре возрождения, когда бездушные стальные автоматы и кассы, олицетворявшие в городском транспорте беспощадность тоталитарного режима, только-только заменили на живых людей, это получалось намного легче. В те, самые первые призывы, в кондукторы пришли в основном интеллигентного вида дамы, не забывавшие говорить слова «извините», «пожалуйста», «спасибо» и не за какие деньги не желавшие ронять своё достоинство в трамвайных перебранках. Но время двигалось вперёд, и интеллигентные дамы исчезли. То ли их возродили, то ли они сами возродились до необходимого кондукторского уровня, но взгляд Аркадия Сергеевича перестал на них действовать, а от окрика: «Там, на заду! Мущ-щина в куртке!», у него начинались судороги в животе.
Парк, в который он ездил, назывался «Комсомольско-молодёжный». Разбили его на бывшем пустыре ещё энтузиасты тридцатых годов. С тех пор каждую весну он становился ареной кипучей деятельности организованной молодёжи. В нём проводились школьные, студенческие, комсомольские субботники, подсаживали молодые деревца, обихаживали старые. Парк разрастался и пионерско-комсомольских рук хватало только на центральную часть. Здесь располагалась обязательная танцплощадка, летний кинотеатр, прямые широкие дорожки были заасфальтированными, продавалась газированная вода и мороженое, в вечернее время всё заливал яркий свет фонарей. Самой примечательной и знаменитой была его обширная левая часть, примыкавшая к больничному комплексу. Была она заброшенной и неухоженной, тропинки здесь вились натоптанные, без всякого искусственного покрытия, люди с мётлами, секаторами и пилами появлялись всё реже и реже. С наступлением темноты эта часть парка освещалась только блеском звёзд и улыбкой хитрющей луны. В тёплые летние ночи в шелест листьев вкраплялись вздохи, вскрики, стоны и другие звуки, сопровождающие любовные утехи. Благодаря этому обстоятельству, весь парк в городском фольклоре именовался алиментным. Но те идиллические времена, когда слово «партнёр» не имело никакого отношения к интимному воркованию, давно канули в Лету. После нескольких шумных дел, случившихся здесь и прогремевших на весь город, любовные парочки обходили стороной бывшую свою землю обетованную и искали уединение в другом месте.
Не доходя до боковой дорожки, Аркадий Сергеевич, уколов лицо хвоей, прошёл сквозь строй мохнатых елей и миновал аллею обнажённых берёз. За ней начинались настоящие заросли. Городские звуки: шум автомобилей, перезванивание трамваев, голоса людей, словно оказались за стеной и доносились сюда приглушёнными. Он сорвал с ранетки горсть сморщенных первыми морозцами плодов и отправил в рот. Яблочки были горьковато сладкими, их холодная мякоть расплывалась во рту. На рябине сидел важный красногрудый снегирь и, коротко взглядывая на Аркадия Сергеевича одним глазом, лакомился ягодой, быстро тюкая клювом. Почти все деревья стояли голые, только на клёнах висели праздничные листья. Воздух был сух и пах морозом. Приближающаяся зима очистила его от всякой пакости, и мир погрузился в хрустально-звонкую тишину. Аркадий Сергеевич бродил среди развесистых кустов черёмухи, буйной поросли клёнов, убежавших от подруг берёзок, откуда-то взявшейся здесь дикой смородины. Иногда нога ступала на сухой сучок, он ломался с громким треском, звук хрустко дробился и тишина рассыпалась хрупкими льдистыми кристаллами. Когда-то, в семнадцать лет, Аркадий Сергеевич написал стихи первой любимой. Стихи так и остались единственными и первыми, чего нельзя было сказать о любимых. Поэтические строчки забылись, лицо любимой почти стёрлось из памяти, а слова о тишине и дробящихся звуках запомнились и жили в тайниках души. Их Аркадий Сергеевич берёг, как самое сокровенное, и никогда не использовал. Как-то он встретил в книге подобное выражение, потом похожие описания встречались неоднократно. У него появилась досада, кто-то исподтишка подсмотрел его мысли и употребил их. Мысли, конечно, никто не подсматривал, но Аркадия Сергеевича преследовало ощущение, будто чужой человек пользовался его зубной щёткой.
Аркадий Сергеевич трогал ветки, срывал багряные листья, подолгу смотрел на красные ягоды рябины, птиц, клюющих эти ягоды и всё больше и больше отгораживался от мира и уходил в самого себя, и тогда в его ушах начинали петь и изнемогать скрипки Сен-Санса. Рондо каприччиозо щемило и будоражило душу, повторяя и повторяя пронзительные мотивы. Сама душа Аркадия Сергеевича жила предчувствием чуда. Словно он вот-вот должен без памяти, с первого взгляда, влюбиться в тонкую, изящную женщину, которая ответит ему таким же бесшабашным чувством и мир расколется на две несоразмерные части: он, она и всё остальное прочее. Или же заблудившаяся в редакционных недрах рукопись, наконец, окажется на страницах журнала, а не в пыльном шкафу и можно будет накупить шампанского и пить его с друзьями и подругами.
Набродившись по одичавшему парку, так что щёки и всё лицо приятно свежело на утреннем заморозке, нажевавшись вдоволь подмороженных ранеток и рябины, Аркадий Сергеевич возвращался домой. В такие дни он не работал. Если бы он был верующим, можно было бы сказать, что душа его общается с богом. Но в бога Аркадий Сергеевич никогда не верил, и не собирался этого делать, когда были прожиты, как он сам отмерял свой срок, с лишком две трети жизни. Бога не было, но существовало нечто возвышенное и прекрасное, с чем соприкасалась душа Аркадия Сергеевича. Оно жило не вне, а в нём самом, в тайниках его души. Для общения с ним не требовалось слов, для этого нужен был особый настрой, который приходил именно в такие дни звонкой тишины.
Дома Аркадий Сергеевич слушал Моцарта и Чайковского. Из Моцарта предпочитал Сороковую симфонию, из Чайковского – Четвёртую. Вернувшись в свою квартиру, он перво-наперво проходил на кухню, ставил на газовую плиту блестящий чайник из нержавейки, выпивал объёмистую чашку крепчайшего свежезаваренного чая и выкуривал сигарету. Поставив пластинку на проигрыватель, ложился на тахту или усаживался в деревянное кресло, покрытое стриженными овечьими шкурами, подкрашенными им самим дубовой корой. Кресло, как предполагал Аркадий Сергеевич, лет сто назад вытесал какой-то умелец из цельного ствола лиственницы. Музыку он слушал с закрытыми глазами, а если это происходило в темноте, зажигал свечу. Внутренним взором он видел ликующие и мятущиеся, не находящие покоя души, волнующееся море, проносящиеся тени. Видения его были схожи с картинами импрессионистов, они не несли конкретных образов, он только осязал их внутренний смысл.
Заключительная часть Четвёртой сотрясала и будоражила его душу наравне с рондо каприччиозо. Слушая её, Аркадий Сергеевич представлял интеллигента, хохочущего над своей судьбой. Вначале видение было общим, Аркадий Сергеевич только чувствовал его и не мог понять причину гомерического смеха. Со временем оно обратилось в конкретный образ. Аркадий Сергеевич видел все детали, даже жирную поверхность комков глины, глянцевитую от соприкосновения с лопатой. Перепачканный интеллигент сидел на куче сырого грунта, выброшенного из свежевыкопанной ямы, и дико хохотал. То, что это интеллигент и именно российский, не вызывало сомнений, это было написано у него на лбу. Так перепачкаться мог только человек, незнакомый с грязной, черновой работой и вдруг кинувшийся рьяно выполнять ее. Потешаться над всем белым светом, собственной судьбой и самим собой, мог только интеллигент российский и никакой другой. Он-то, дуралей, ха-ха, копал котлован под новый фундамент, ха-ха, а вырыл собственную могилу. Ха-ха. Вон уже и похоронная процессия крестик, ха-ха, из осиновых, ха-ха, жердей сколоченный тащит. Другого материала, ха-ха, не нашлось? И попик, ха-ха, от нетерпения приплясывает, ха-ха, и кадильцем, ха-ха, из стороны в сторону помахивает. Ха-ха! Как же они его, живого-то?! Ха-ха, в могилку?! Он же, ха-ха, брыкаться будет! Ха-ха! Ещё попика, ха-ха, за нос укусит! Укушенный попик! Ха-ха-ха!

- * -

Правителя мучили кошмары. Днём, в реальной жизни, он ездил в бронированных автомобилях, жилище, рабочие кабинеты, залы заседаний, где он любил появляться в сиянии юпитеров и подобострастных улыбок, стерегли хитросплетения электроники. Ни один жест, ни один шажок присутствующих не ускользал от внимания недрёманных глаз. Сонмища секретарей, референтов, советников сдували с него пылинки и отгоняли прочь дурные вести. Каждое его движение оберегали многочисленные полки телохранителей. Он даже шутил, что они выглядывают из горловины унитаза. Правитель был большой шутник. Он любил повторять, что у него мягкая ладонь и крепкий кулак. Конец шутки он умалчивал. Ладонь – для верных подданных, кулак – для прочих. Прочих было значительно больше. Телохранители блюли покой и сон, но в сами сны они попасть не могли, и в них Правитель оставался один на один столпами подданных.
Каждый последующий сон являлся продолжением предыдущего. Действующие лица менялись, они были до того чёткими, что, даже проснувшись, Правитель видел их целыми днями, как наяву. Вначале все они были немыми и только тянули к нему руки и смотрели. Окровавленные юноши с ужасными, развороченными животами, с культяпками отрубленных рук и ног, а однажды среди них возник труп с торчащими вместо волос осколками черепа, и повадился являться каждую ночь. Растерзанные девы с отрезанными грудями и обожжёнными телами, грязные, одетые в рубище, костлявые старухи, голодные, посинелые дети. В первых снах они кружили вокруг Правителя в кровавых хороводах и только смотрели и показывали друг другу на него. Его злило их отношение к нему, как к неодушевлённому предмету. В их поведении он не усматривал ни грана приличий и уважения к нему, всё-таки он был правителем и владыкой, а они вели себя с ним, как базарные зеваки в балагане. Потом они заговорили. Говорили они негромко, но от зловещего тона их слов у Правителя лопался мозг.
«За что?» – спрашивали юноши. «За что ты отнял мою жизнь?» – спрашивал один, а остальные, вторя ему, открывали почерневшие рты с осколками зубов и вопрошали: «А мою?» Тот, с раздробленным черепом, ухмылялся судорогами: «Что, напился крови?» Правитель пытался посмотреть говорившему в глаза. Он не знал, зачем это нужно, но не мог преодолеть навязчивого желания. Наконец ему удалось заглянуть в чёрные провалы, зиявшие вместо вытекших глаз, и содрогнулся, увидев, открывшуюся бездну.
«Помнишь, ты обещал защитить, - говорили девы, - за что с нами это сделали? Мы хотели жить и любить, а теперь наши тела осквернены и мертвы. Ты говорил, что ты отец нам и нас ждёт прекрасная жизнь. Почему это случилось? Почему?» Старухи и дети, едва появившись, протягивали руки и вопили: «Есть! Мы хотим есть! Отдай наш хлеб!» Правитель кричал, топал ногами и размахивал кулаками, но они со злорадным хохотом и ужимками отдалялись на безопасное расстояние, и продолжали потешаться над ним.
Потом стал появляться он. Первый раз он показался в виде лёгкого парящего облачка. На следующую ночь он уже был виден ясно. Не касаясь земли, он парил над кровавой каруселью и молча смотрел на Правителя. Правитель не знал, как это у него получается, лицо его было закрыто капюшоном, но он отчётливо ощущал на себе вопрошающий взгляд. Правитель не видел лица призрака, но сразу же понял кто это. Это был Он. Он являлся теперь каждую ночь. Он досаждал Правителю. Правитель не мог в его присутствии кричать, топать, размахивать кулаками. Он не говорил ничего, только смотрел, не показывая своего лица, и это было хуже, чем, если бы он укорял.
Правитель знал, что это фантом, мираж, его нет, но он был. С каждой ночью он приближался всё ближе и ближе. Правитель видел, как Он беззащитен и не может причинить никакого вреда. Поняв это, Правитель успокоился и смотрел насмешливо и презрительно. Однажды он заметил, что мёртвые умолкли и растворяются. Их тела утоньшались и просвечивали, а завтрашней ночью они не появились вовсе. Пришёл только Он. Он, которого Правитель мог сшибить одним щелчком.
История повторялась. Всесильный прокуратор судил беззащитного Христа.

- * -

Писатель воспринимал идею Христа-страдальца и христианского братства двояко. Если брать эти идеи общо, абстрагируясь от причин, следствий, целей, идеи были понятны, он сочувствовал им и уважал их. Он симпатизировал и принимал несуразного князя Мышкина, детская душа которого совершила восхождение на Голгофу, благодаря поездке князя из умиротворённо-безмятежного далека в Петербург. Он видел в нём опосредованную идею Христа-страдальца, а вовсе не рыцаря бедного, и воспринимал, как поиск автора. Лет десять назад идея страдания, конкретизированная в Христе, существовала для него абстрактно, мало затрагивая чувства. Времена изменились так, что и вообразить было трудно, теперь, в перевёрнутом мире, разными людьми, и с разной целью, в сознание людей внедрялась идея бога и Христа. Сам Писатель идеи бога и Христа разделял на две. О боге без иронии он даже не мог думать – человек давно вырос из пелёнок и навязывать взрослому человеку детские привычки, он считал несерьёзным делом и расценивал потуги в этом направлении, как очередные интеллигентские бредни. Его мысли не сразу стали чёткими и ясными. Всё-таки реставрацией религии занимались не только попы и приспешники нового режима, но и люди, имевшие большой авторитет в обществе. Он видел на телеэкране и знаменитого седовласого киноактёра, прикладывающегося к батюшкиной ручке, слушал рассуждения о том, что причина всех наших бед в том, что мы забыли бога. Если теперь мы духовно возродимся и покаемся в грехах, души наши успокоятся, все беды будут нипочём. Это не убеждало. Вокруг себя он видел иное.
Вынужденный периодически вращаться в самых низших слоях общества, как губка воду, впитывающих в себя всё новых и новых людей, сошедших с круга, он знал, людям, добывающим физическим трудом кусок хлеба, идея о духовном возрождении через религию не только чужда, но и оскорбительна. Прозябая в нищете, они должны каяться и духовно очищаться, а те, кто низвёл их до полускотского состояния, в это время благоденствуют и бесятся от жира. Людям нужна не религия, им нужно совсем другое. Им нужна справедливость. Справедливость сейчас, на земле, а не на небесах. Религия же поддерживала сложившееся статус-кво.
Наряду с идеей реставрации религии, внедрялся другой тезис. Этот тезис заключался в доказательстве естественности происходящего. Он звучал отовсюду. С экранов, с газетных полос, со страниц новейших детективов. Политологи, артисты, творческие личности, телеведущие, претендующие на скромную роль учителей нации, авторы полицейских романов с острейшими и кровопролитнейшими сюжетами, проповедовали одно – мы вернулись к естественной жизни общества. Вначале подавался обязательный штамп о советском бытие, проработанный воображением автора, затем следовал вывод: мы были все как один нищими, поэтому жили в мире и дружбе. Сейчас всё вернулось на круги своя. Одни за вечерний выход в супермаркет тратят больше, чем другие получают за два месяца, одни ездят на иномарках, другие – и так далее. Всё это естественно, так и должно быть. Надо к этому просто привыкнуть. Каждый борется за собственное выживание, не надо никому завидовать и устраивать революции.
Восстановление миропорядка, при котором тысячи и тысячи сонь мармеладовых становятся грязью под ногами, сирые, пришедшие за милостыней, вместо неё получают пулю в лоб, а Кровавые убийцы превращаются в великомучеников, только потому, что получили по заслугам, такой миропорядок Писатель не считал «естественным процессом». Христос несёт утешение, но поддерживает положение вещей, приводящее всё к новым и новым страданиям. Да, бывают в жизни минуты, когда обмякшая и изнемогающая от мук душа ищет спасения и покоя. Но ей нужны нравственные силы, а не забвение.
Христос страдал за людей, но его страдания носили пассивный характер, благодаря им, в мире ничего не изменилось. Менялы вернулись в храмы, сильные не уставали угнетать слабых, сирые по-прежнему продолжали проливать слёзы и уповать на загробную жизнь. Идея Христа-страдальца проповедовала терпение и удерживала людей в повиновении. Поэтому, сочувствуя ей, Писатель одновременно отрицал её и даже считал вредной. Победить на земле Зло суждено совсем другому Христу. Мученичество во имя людей должно носить активный характер. Муки Прометея, принёсшего на землю Огонь жизни и превратившего полуживотных в людей, боль Данко, развёрзшего собственную грудь, чтобы светом Разума указать людям путь из дебрей мракобесия, были ему ближе страданий распятого Христа. Но Христа люди приняли, а Прометея считали сказкой. Человеку нужно не только избавление, но и утешение, ибо люди слабы и не все выдерживают долгий путь. Новый Христос должен соединить в себе обе идеи.

- * -

По раскладу, парой Аркадию Сергеевичу должна была стать девушка по имени Муза, но его усадили рядом с Инной. Муза приходилась какой-то родственницей Кларе, очевидно, дальней, потому что до прошлого года, когда он увидел её в прошлый раз, он никогда даже не слыхал о ней. А с Кларой и Юрием он вёл знакомство ого-го, Музино рождение тогда ещё и не планировалось. Он попробовал поухаживать за девушкой – подложить салатика, колбаски, но Клара в этот момент попросила свою юную родственницу принести из кухни недостающую вилку. Пока Муза ходила, вилка отыскалась за тарелкой, Аркадий Сергеевич, по своей привычке делать выводы, усмотрел в этом тонкий намёк. Муза понравилась ему с первого взгляда. Телесные формы её не отличались пышностью, но были приятны на вид, как раз во вкусе Аркадия Сергеевича. Таким женщинам дарят фиалки, гвоздики или букеты тронутых осенью листьев. Ещё с ними, касаясь плечом и переплетя пальцы, хорошо слушать Гайдна. В прошлый раз за Музой увивался какой-то мордастенький с цепким взглядом, а сегодня, в их второе молчаливое свидание, между ними стоял большой кувшин чешского стекла с каким-то прохладительным, и парализовал волю леденящий кларин взгляд. При современном уровне косметических средств, Аркадий Сергеевич путался в определении возраста представительниц прекрасного пола. По его предположениям, Музе ещё предстояло прожить пару лет до первого юбилея. По количеству и цвету румян, туши, помады, нанесённых на её лицо, чувствовался стиль. То же самое на лице Инны присутствовало в значительно большем объёме. Но возраст Инны несколько отличался от возраста Музы. Она была на три года моложе своего мужа Виталия, а Виталий на год старше Аркадия Сергеевича. Он не мог понять выражение взгляда девушки, она всё время уводила его в сторону. Но в обществе пожилых, по сравнению с ней, людей, к тому же родственников, она и должна была вести себя чинно. Аркадию Сергеевичу подумалось, что с его стороны довольно неприлично бесцеремонно рассматривать в гостях молоденькую девушку, и он перестал оборачиваться к ней.
Напротив них с Инной располагались Виталий с Юрием, а с торца стола, ближе к двери, как хозяйка дома, сидела Клара, Муза же занимала место с противоположного конца, слева от Аркадия Сергеевича. Между двумя рюмками, поддерживая светскую беседу, он спросил у своей соседки, как обстоят дела с распространением среди страждущего населения города герболаев. Инна, тут же отложив вилку, всплеснула коротенькими полными ручками, и, закатив от умиления круглые глазки, с упоением принялась расписывать благодарность людей, получивших из её рук исцеление. Рассказ её был настолько сочен и ярок, что даже Клара, компаньонка по герболаевским делам, промокнув губы салфеткой, недоверчиво на неё поглядывала. Обе дамы были энергичны во всех отношениях и по делам фирмы без страха вояжировали до самой столицы этой страны с дипломатом, набитым купюрами отнюдь не низкого достоинства. Фирма переживала расцвет. Оба супруга, хотя и работали на разных предприятиях, зарплату получали одинаково – не чаще трёх раз в год. Судя же по накрытому столу, обилию драгоценного металла, украшавшего пальцы, шеи обеих компаньонок, семьи не бедствовали, а даже наоборот. Аркадий Сергеевич, соорудив бутерброд из паштета, с увлечением поглощал его, кивая головой. К герболаевым он относился так же, как к кудеснику, умеющему считать до одиннадцати. Виталий с Юрием внимали, как люди, имеющие в своих хозяйствах курочек, несущих золотые яйца. Дамы не только вояжировали, но и имели честь присутствовать на презентациях и юбилеях, проводимых по разным поводам со всё большим и большим размахом. Общение со столичной жизнью, людьми самых широких взглядов не прошло бесследно, делало их сопричастными и позволяло с толком рассуждать на любые темы тёмного российского Ренессанса.
Высказавшись о заморских панацеях, врачующих плоть, Инна перешла к исцелению душ. Восторженность не покидала её, Юрию кое-как удалось прервать говорливую гостью и налить всем по рюмочке. Инна распространялась о возрождающихся храмах, тяге народа к духовному (ах, как это прекрасно!). Её муж Виталий глубокомысленно говорил: «М-да! В этом что-то есть». Лысеющий Юра пустился в пространные рассуждения о забытом боге. Аркадий Сергеевич насмешливо поглядывал и злил его своими усмешками.
- Между прочим, кому как не тебе, Аркадий, - говорил Юрий, - вникнуть в это. Обширнейшая для тебя тема. Почитай, что пишут. А ты?
Аркадий Сергеевич развёл руками.
- Я бы рад да грехи не пускают. Во всё поверить могу, а как подумаю о непорочном зачатии – всё, конец моей вере, - отвечал с резонёрской улыбкой. – Что у них всё-таки произошло в том сарае? Боженька пошептал, и Мария родила? Или то, что нужно, напряглось, проникло в предназначенное для этого место, и дальше протекал естественный процесс зачатия? Тогда почему оно беспорочное, если боженька возжелал Марию? А без этого вышеозначенная процедура просто невозможна.
- Ф-фу, Аркадий! Какие ты гадости говоришь! – воскликнула Инна и обиделась.
Юрий оторопело посмотрел на старого друга. Они соловьями разливаются, а он, вона, какие пули отливает.
- Ты бы, Аркадий, хоть Музы постеснялся! – с чувством и укоризной произнёс он. – Мы-то тебя знаем, уж за столько лет привыкли к твоим выходкам, но, извини, всему же есть предел. Ты закоренелый атеист и безбожник, мне тебя жаль, но это твоё дело. Но говорить такие вещи при девушке, которая нам в дочери годится, извини, брат, но мы не порнуху сейчас смотрим.
- Ничего, ничего, - вымолвила, не размыкая губ, девушка по имени Муза, - мне известны эти процессы, - она едва не произнесла «знакомы», но вовремя спохватилась.
Аркадий Сергеевич покосился на девушку и отметил её выдержку. Музу выдавали напрягшиеся уголки губ. Покажи сейчас кто-нибудь палец, последние оковы рухнут, и она будет хохотать до икоты. Что её так насмешило – духовная болтовня увешанных золотом дам или эротическое богохульство?
Аркадия Сергеевича понесло. К когорте вечных спорщиков ради спора, он не принадлежал, но в любой компании спорил обязательно. Отправляясь в гости, всякий раз говорил себе, что уж вот сегодня, ни с кем и ни за что, ни в какую полемику вступать не будет. Но как-то так получалось, совершенно неожиданно для него, что он заставал самого себя в пылу жаркой дискуссии, когда уже невозможно мило улыбнуться и повернуть всё в шутку. Спорил на такие темы и занимал такие позиции, специально выбирал их, что ли, отстаивая которые, оставался в меньшинстве, а если говорить точнее, то в одиночестве.
Наскоки четверых друзей заставили Аркадия Сергеевича поёжиться. Все пятеро, не считая Музы, состояли в многолетней дружбе-знакомстве. С Юрием они были однокашниками по институту и работали на одном заводе, пока Аркадий Сергеевич не ушёл на вольные хлеба. Не задевала его только Муза, остальные по долгу дружбы в выражениях особо не стеснялись. Муза грызла сухарик и с интересом наблюдала.
Клара вообще не понимала, как можно в наше время относиться к религии подобным образом. Круглощёкий Виталий в основном работал челюстями и вилкой, как на самого господа бога, так и на одухотворённые взгляды жены, ему было наплевать, но он не любил ссориться с ней по пустякам, для ссор хватало более веских причин, поэтому он солидно поддакивал Инне, и говорил междометия.
Юра, высказавшись нелицеприятно о взглядах Аркадия Сергеевича, умилялся открывающимся храмам и бодрым батюшкам. Первые он сравнивал с парткомами и партбюро, на которых давали вздрючку, вторых с секретарями, крутившим хвоста. Юра занимал должность начальника цеха и в прошлом был членом, поэтому говорил со знанием дела. Церковь открывала отдушину для измаявшихся душ. Священники, в отличие от секретарей, не требовали держать ответ за невыполненный план и игнорирование просьб трудящихся. Они несли покой всем, и сильным, и слабым.
Инна, пребывая в экзальтированной эйфории от собственных слов, толковала о чёрствости и тупости закоснелых душ и продолжала восторгаться тягой народа к духовному, где она общалась этим народом, оставалось загадкой, и возрождением храмов. Между тем, Аркадию Сергеевичу было доподлинно известно, что поддержка духовного возрождения присутствующими носила чисто умозрительный характер. Материальная сторона касалась исключительно свечек на пасху и ношением дамами золотых крестиков, более походивших на модные украшения, чем символы веры.
- Кто для бога человек? – спрашивал Аркадий Сергеевич и сам же отвечал: - Червь! Человек угоден богу, когда он нравственно раздавлен, а пока он личность, для бога он грешник. Возрождать можно человека, а не червя. Ведь учили же вы когда-то в школе – человек это звучит гордо! Неужели вы всё так быстро забыли?
Он даже призвал себе в помощь Льва Толстого и Фёдора Достоевского.
- Уж, если такие умы не приняли христианского бога! – воскликнул, вскинув вверх кисти рук, - то, извините, ребята, чего вы хотите возродить?
- Толстой не принимал церковного бога, у него были расхождения с церковью, но Достоевский? По-моему, ты что-то путаешь, Аркаша, - Клара, когда хотела позлить, всегда называла его уменьшительным именем. – Насколько я понимаю Достоевского, он был религиозным человеком и соответственно писателем, придерживавшимся религиозных взглядов.
- Достоевский не признавал бога? Интересно! – высказался Виталий и вонзился зубами в куриную ножку, обильно сдобренную кетчупом, потихоньку, на всякий случай, опустив взгляд на пиджак и брюки.
- Я не знаю, насколько Фёдор Михайлович был религиозным человеком, поскольку не пришлось познакомиться с ним лично, так как родился немного позже его смерти, - Аркадий Сергеевич сокрушённо вздохнул, демонстрируя своё сожаление. – Но писатель Достоевский христианского бога не признавал. Все его герои ищут! Ищут, но не находят бога. Соня Мармеладова мученицей была для Достоевского, для бога она была блудница. Вспомните, куда Соня зовёт Раскольникова? Каяться перед людьми на площади! Страдать – на каторгу среди людей, а не в какую-нибудь пустынь.
Аркадий Сергеевич всё больше горячился, прекрасно между тем сознавая, что его слова льются, как вода в песок, но продолжал толковать об идее бога и Христа-страдальца, как о совершенно разных идеях, о том, что золотые крестики и страдания вещи несовместимые, и о многом другом. Он разбивал в пух и прах возражения, насмешничал и оскорблял общество своими сравнениями.
Конечно, трудно спорить, когда, возражая тебе, путают Соню с Грушенькой, Алёшу с князем Мышкиным, на Рогожина хлопают ушами, а о Настасье Филипповне смутно припоминают, что она швыряла деньги в огонь. Исключение составлял студент Раскольников. Но всё равно! Аркадий Сергеевич был во всём не прав, по своему противному характеру затеял бузу и фраппировал общество, выбив его из колеи. Чтобы прийти в норму, пришлось дважды вне очередь подымать бокалы.
- Ты мне всё-таки, Аркадий, скажи, - спрашивал Виталий, вытирая салфеткой испачканные соусом губы, - когда морду бьют, это, какое страдание – активное или пассивное?
- Твоя беда в том, Аркадий, что ты не можешь на самого себя набросить уздечку. Ты всю жизнь страдал от собственных завиральных идей, - говорил однокашник Юра сытым голосом, откинувшись на спинку стула и оглядывая пресыщенным взором уставленный закусками стол. – Сколько мы с тобой знаем друг друга? Тридцать лет – вообразить трудно, целую жизнь. И всегда ты таким был. Помнишь свои институтские вывихи? Ты ведь сессию за три дня мог сдать, но что это тебе давало? Добро бы ты её сдавал до того, а то ведь после, - Юра усмехнулся и покачал головой. – Ты хоть сейчас понимаешь, что и кому ты тогда хотел доказать? Одно голое бунтарство не известно во имя чего. А потом? Женился – развёлся, принципы жизни у вас разными оказались. С завода ушёл, я уж думал, со знаменитостью дружу, мемуары писать буду. Тебе на твоём литературном поприще премию какую-то давали, я же помню, в газете писали – даровитый, оригинальный. И чем все твои дёрганья кончились? Куда она девалась твоя слава? Вместе с бомжами машины в комках разгружаешь! Эх, Аркадий, Аркадий, умная у тебя голова да не тому досталась. Ведь нам по пятьдесят скоро стукнет, пора бы и остепениться.
Потом, вдыхая тонкий горьковатый запах духов, Аркадий Сергеевич с девушкой Музой курил на кухне. Здесь никто не мешал смотреть на неё. Одевалась она в расклешённые внизу и обтягивающие вверху брюки. То, что обтягивалось, в прошлый раз прикрывала кофта-свитер с вязаными узорами, а сегодня длиннополый голубой пиджак с золотыми пуговицами. Ему нравились её припухшие, но хорошо очерченные губы. Глаза она теперь не отводила, в них сквозил некоторый опыт и созерцательная ирония. Так определял Аркадий Сергеевич этот тип взгляда.
Он галантно предложил Музе «Родопы», но она убила его на месте, вынув из сумочки широкую коробку «Данхилла» и протянув ему.
- Вот, оказывается, что курят одинокие женщины! – присвистнул Аркадий Сергеевич.
- Это только для светских приёмов, - засмеялась Муза.
- Кхм-кхм, - произнёс Аркадий Сергеевич, - мои тоже для светских приёмов. Между прочим, у вас очень хороший смех.
- Да-а? – Муза выпустила кверху струю дыма и загадочно посмотрела на него. – Какой же?
- Если я сравню его с серебряным колокольчиком, это прозвучит банально, но на пьяную голову мне свежие мысли не приходят.
Муза засмеялась.
- Недавно мы были свидетелями другого. Господи! Как я боялась засмеяться! Моя тётя была бы оскорблена до глубины души.
- Клара вам, в самом деле, приходится тётей? Или вы её так называете? До прошлого года я даже не подозревал о существовании у неё такой интересной племянницы.
- Что-то вроде. Она двоюродная сестра моей матери. Скажите, я ещё в прошлый раз хотела спросить, вы вправду писатель или вас так дразнят?
Она заглянула ему в глаза, и у него по спине пробежал холодок.
- Скорее просто дразнят, но что-то в этом есть. Я бы сказал скромнее – человек, занимающийся литературой.
- Понятно. Человек, ищущий работу и никак её не находящий. Что-то в этом есть, - она опять засмеялась чистым прозрачным смехом.
На кухню пришла Клара с Инной, неся ворох грязной посуды, и Муза, надев цветастый передничек, встала к мойке. Виталий с Юрием в ожидании чая, обсуждали финансово-экономические проблемы своих предприятий, и Аркадию Сергеевичу стало скучно, ему хотелось видеть Музу. Он понемногу трезвел, и в голову ему полезли мысли о том, какой он несолидный и неприкаянный человек рядом со своими друзьями. Они и в гости-то зовут раз в год, когда других, незнающих его людей не предвидится.
Муза, не обращая внимания на сердитые кларины взгляды, напросилась на провожание и Аркадий Сергеевич, с готовностью откликнулся. Почему-то оказалось, что провожает она его, а не он её. Они сели в автобус, идущий в его сторону, чтобы ехать к ней, надо было перейти улицу. Возможно, они забыли это сделать.
Шёл двенадцатый час ночи, вначале Аркадий Сергеевич хотел предложить Музе побродить по ночному парку, но подумал, что нынешние времена не располагают к прогулкам по тёмным аллеям. Подошла битком набитая «гармошка» и они втиснулись между недовольно ворчащими пассажирами. Им досталось местечко на поворотном круге, и ему больно прижали локоть к полукругу поручней. Поворочав правым плечом, он оттиснул крупногабаритного мужичка и, заслонив собой Музу, облегчённо вздохнул, но на следующем повороте его жахнули так, что теперь у него заныло ребро.
На остановке он вышел первым, подав Музе руку и поймав её взгляд, от которого ему захотелось сделать что-нибудь необычное. Она положила узкую ладонь в тонкой перчатке на изгиб его руки, и дальше они пошли под руку.
- Знаете, - проговорил Аркадий Сергеевич заговорщическим полушёпотом, - сейчас мы зайдём к моему старинному другу и выпьем у него водки. Хотите?
- А почему бы и нет? Но только мне кажется, время несколько позднее для посещений.
- Я же вам сказал – старинному другу. Супруга его уже почивает, а он сидит на кухне и кропает вирши. В пьяном состоянии он читает мне вслух и плачет от умиления. Если он при вас начнёт это делать, вы только, пожалуйста, не засмейтесь, но вы девушка выдержанная.
- Что, стихи так плохи?
- Нет, стихи хорошие, у них только один недостаток – их перестали печатать. Если вдруг его супруга проснётся и заявится на кухню, сделайте вид, что вы моя новая любовница. Она не видела ни одной, но считает, что я меняю их еженедельно, по этой причине дурно влияю на её супруга. Надо сказать, что в отличие от него, я, когда бывал женат, свято хранил супружескую верность, чего нельзя сказать о моих бывших жёнах.
В тишине раздался серебристый смех.
- Что, я так и должна буду сказать: приятно познакомиться – я новая наложница Аркадия Сергеевича?
- Нет, говорить так не надо, не стоит шокировать добропорядочную женщину, но вид сделать следует. Прижаться грудью, облокотиться на плечо, сесть на колени, ну, вы сами понимаете.
- Извините, Аркадий Сергеевич, - со смехом отвечала Муза, - но пока мне не хочется ни прижиматься к вам грудью, ни садиться на ваши колени. Может быть немножечко позже, но именно в данный момент мне этого делать не хочется.
- А вы представьте, что мы разведчики в глубоком тылу врага, и это легенда, от которой зависит наша жизнь.
- А если по этой легенде нам предложат ночлег и уложат в одну постель?
- Я бы, конечно, не отказался, но этого никто делать не станет, - рассмеялся Аркадий Сергеевич. – Моя квартира за углом.
По асфальтированному проезду они приблизились к затемнённой пятиэтажке, и, задевая за разросшиеся ветки невысокой акации, обошли её с обратной стороны. Аркадий Сергеевич отсчитал от угла окно, и они остановились против прямоугольника на первом этаже, светящегося сквозь зелёные шторы. Пошарив под ногами, он нашёл два маленьких камешка, и бросил их один за одним в тонко дзинькнувшее стекло. Форточка открылась, из неё высунулась взлохмаченная голова.
- Федя, - тихонько позвал Аркадий Сергеевич, - здоров!
- Здоров, - ответил Федя, - ты что, одурел – по ночам камни в окно швыряешь?
- Федя, водку пить будешь? – потаённым голосом спросил Аркадий Сергеевич.
- Как тебе не стыдно, Аркадий, ты же знаешь, что в это время я работаю. А когда работаю, я не пью, мне это мешает.
- Ну, Федя, по соточке! Что тебе от неё сделается – такому мужику!
- Ну ладно, только по сто грамм и больше, чтоб и разговоров не было, - старинный друг потянул на себя форточку, собираясь закрыть её, но Аркадий Сергеевич опять окликнул его:
- Федь, а ты когда пить будешь, нам нальёшь?
- Тьфу! Балбес! – форточка с грохотом закрылась, отгородив старинного друга от его коварного приятеля.
Муза, не привыкшая к шуткам своего нового друга, тянула Аркадия Сергеевича за рукав, собираясь уходить, но он, приложив палец к губам, не тронулся с места.
- Федя, хотя и добрый, но очень возбудимый и вспы

Добавлено (16.12.2012, 14:45)
---------------------------------------------
Окончание рассказа "Праздник жизни".

Пришёл доктор, позвал к себе. Леонид Михайлович откладывал писанину «на потом», и Павел Викторович, сидя в кабинете, ждал, когда тот напишет необходимые документы. Скучая, смотрел на шкаф со старыми историями болезней, и видел Надежду в своей ультрасовременной кухне. Что девушка делала на кухне, было непонятно, главное, она находилась в его квартире.

В последние двадцать лет Воскобойников пару раз собирался жениться. Собирался, собирался, да так и не решился. Подобно герою известного фильма, отказывался от этого намерения, представив, как посторонняя женщина будет мельтешить в его квартире туда-сюда, туда-сюда. Он с ужасом думал, что станет делать через неделю, месяц, год, когда жена надоест ему. В том, что непременно надоест, не было никаких сомнений. Некоторые друзья заводили любовниц, и жили подобно тайным агентам, другие разводились. Зачем ему эти проблемы?

Леонид Михайлович дописал бумаги, посоветовал не затягивать с посещением специалиста, и вернулся к больничным делам. Воскобойников вышел из кабинета. На посту сидела операционная сестра и что-то записывала. Павел Викторович решил подождать Надежду и поговорить о завтрашнем дне, сделать это ему не удалось. Смешав планы, запел мобильник, и призвал к исполнению служебных обязанностей.

Неделю Воскобойников собирался с духом, и отправился в ЦГБ. Всё это время Надежда жила в его мыслях небесным видением. Специально он не думал о девушке, но каждую минуту чувствовал её присутствие. Пока вопрос о болезни не выяснен полностью, Павел Викторович не принимал решения. Зачем нагружать человека своими проблемами. В центральной больнице его заставили сдать анализы повторно, провели исследования на УЗИ и рентгене, но уже не такие, как в районной больнице, а какие-то особенные. Последнее он понял из разговоров медиков во время проведения исследований

Просмотрев результаты анализов, снимки, лучший уролог города удовлетворённо кивнул.

- Мой диагноз подтвердился. Однако нагнал на вас Лёнька жути. Это он умеет.

Воскобойников взял под защиту лечащего врача.

- Лучше готовиться к худшему, чем наоборот.

Доктор хмыкнул, подвинул к себе фирменный больничный бланк.

- Ваша левая почка сморщенна, на её фоне правая выглядит увеличенной. Обе работают исправно, трогать ни ту, ни другую не нужно. У вас врождённая патология, которая проявляется, начиная с сорокалетнего возраста. У некоторых вообще никак не проявляется. Устраняется она оперативно. Решайте сами, вы человек взрослый. В стационарном лечении в настоящее время вы не нуждаетесь. Если решитесь на операцию, я вас запишу, ждать придётся не меньше месяца. Тот квиток, что выдал Леонид Михайлович, действителен в течение полугода, потом придётся брать новый. Я пропишу лечение, зайдите в аптеку, купите лекарства и травы. Лечиться нужно в обязательном порядке, тут выбора нет. Я запишу болеутоляющее, обязательно купите. Если приступ повторится, примете его, и немедленно обращайтесь к врачу. В общем, насчёт операции решайте сами. Ели лечиться будете исправно, приступы могут и не повторяться. Если повторятся, придётся оперировать. Имейте в виду, в пожилом возрасте операция бесполезна. Через полгода в своей поликлинике возьмите направление к урологу в диагностический центр. У уролога наблюдайтесь постоянно, когда пойдёте к нему, не забудьте захватить все выписки.

Погода сменилась. Небо затянули косматые мрачные тучи. Лил дождь, но не тёплый летний, а холодный, мартовский, с резкими порывами ветра. Через десяток метров Павел Викторович перестал выбирать места посуше, и шлёпал прямо по лужам. Пока добежал до автомашины, промокли не только туфли, но и одежда. Холодные струи добрались до тела, знобили кожу, противными змейками ползли по спине и груди. Павел Викторович запустил двигатель, включил печку, смотрел на пустынную улицу сквозь залитое дождём стекло. Им владело ощущение, которое бывает у детей накануне Нового года и дня рождения. В ненастном мире жила Надежда, и мир был прекрасен.

Пересекая вестибюль, обратил внимание на молодую пару. Она, очевидно, выписалась из больницы, он встречал семью. Молодая мама сидела на лавке, папа опустился на корточки напротив, между родителями стоял малыш. Супруги держали в руках ладошки ребёнка, и смотрели друг на друга непередаваемо счастливыми глазами. На него никто и никогда не смотрел такими глазами.

Завывали клаксоны, в открытое окошко врывались злые матерки, на светофоре горел зелёный глаз. Павел Викторович пребывал в превеликом смущении и растерянности. Павел Викторович ехал в больницу делать предложение пигалице.

На заднем сиденье лежал роскошный букет красных и белых роз. Полчаса назад Воскобойников вошёл в цветочный магазин, самоуверенно посмотрел на менеджера-флориста Нину, так значилось на розовом бейджике, но под приветливым взглядом серых глаз неожиданно для себя растерялся. Обилие цветов поставило в тупик, он даже не знал их названия. С лёгкой улыбкой на устах цветочница терпеливо ждала. В смущении Павел Викторович пролепетал заказ – ему нужен необычный букет, он, э-э-э, едет делать, кгм, предложение. Поинтересовавшись, сколько денег покупатель намерен потратить на свой необычный букет, девушка вскинула брови, уважительно посмотрела на Воскобойникова, принялась хлопотать. На прилавке появился ворох роз, мелких белых цветов, листья зелени. Цветы словно сами собой укладывались в букет, девушка давала пояснения:

- Середину мы сделаем из белых роз, по кругу пустим красные, обложим всё гипсофилой. Ну, и обрамление – из зелени. Нравится?

Упаковав цветочную композицию в кулёк из фольги и целлофана, цветочница Нина показала букет покупателю. Воскобойников протянул деньги и благодарно улыбнулся. Выбивая чек, продавщица с лёгкой завистью произнесла:

- Вот счастливица. Ждёт, наверное, не дождётся.

Павел Викторович почувствовал доверие к этой милой девушке, как своей помощнице, бывшей с ним заодно, в смущении пролепетал:

- Не ждёт. Она не знает.

Девушка удивлённо посмотрела на него.

- Так вы что, не объяснились?

- Нет.

Павел Викторович действительно не имел ни малейшего понятия об истинном отношении к нему Надежды, уже не как к больному, а представителю противоположного пола. Странно было другое обстоятельство. Павла Викторовича абсолютно не заботило отношение к нему пигалицы.

Нина улыбнулась, качнула головой.

- Однако!

Уже когда покупатель рассчитался и забирал букет, напутствовала:

- Желаю успеха! – и подмигнула: - Я бы не устояла!

В дверях Воскобойников остановился, вернулся назад, купил огромную красную розу и вручил её цветочнице. Он чувствовал, что физически не может не сделать кому-нибудь что-то доброе. Павел Викторович мужик был опытный и тёртый жизнью. За те несколько мгновений, когда дарил цветок, по глазам девушки, с которых в эти мгновения спала напускная весёлость, понял, та ждёт, не дождётся своего парня, не весёлого бойфренда, с которым приятно оттянуться и потусоваться, а парня, который составит её счастье.

Устраиваясь на водительском сиденье, Павел Викторович испытывал радостное чувство. Оказывается, сделав человеку не то, что добро, - уж какое великое добро – подарил цветок, - а всего лишь доставив приятные минуты, сам испытываешь радость. Почему он не знал этого раньше? Почему закрыл свою душу панцирем, заковал в латы? Ему казалось, делая что-то другому просто так, обедняешь, притесняешь себя. В действительности всё наоборот. Делая добро другому человеку, преподносишь себе в подарок радость.

Салон наполнял звон серебряных колокольчиков. Павел Викторович тронул автомобиль с места, и отправился в путь. Его звала и ждала Надежда.

2012 г.

Добавлено (23.02.2013, 13:05)
---------------------------------------------
Ваши произведения наполнены житейской мудростью. Спасибо Вам за Ваше талантливое творчество!

Добавлено (23.02.2013, 20:30)
---------------------------------------------
ilchishina,
Спасибо!

Добавлено (23.02.2013, 20:33)
---------------------------------------------
verwolf,
Спасибо, Виталий, стараюсь.