Ваше место на сайте central.ru

"Дочь Таня родилась у нас в марте шестьдесят шестого года....назвали ее Таней (в честь прабабушки, дивного человека), привезли домой, обильно выпили большой компанией, и стала наша дочь лежать на подоконнике в картонном ящике из-под радиоприемника – это она так гуляла. К лету ближе, когда окна уже были настежь, мне как-то сказала наша соседка, ветхая интеллигентка Вера Абрамовна:
– Это вы как же не боитесь, Гарик, вашу девочку ведь могут с подоконника украсть!
– Ах, Вера Абрамовна, – ответил я беспечно и снисходительно, – лишь бы не подложили вторую!
Старушка охнула и недели две старалась не замечать меня при встрече.

Впрочем, семья наша не была уж такой разгильдяйской – мы прогуливали Таньку и в коляске. Жена великодушно избавила меня от этого попечения (я писал какую-то очередную книгу), но однажды выгнала с коляской и меня. Это очень хорошо в семье запомнилось (нет, нет, я дочь не потерял ни разу), потому что я вернулся с грустным и завистливым стишком:

Цепям семьи во искупление
Бог даровал совокупление,
а холостые, скинув блузки,
имеют льготу без нагрузки.

Маленькую Таню мы воспитывали почему-то очень строго: в частности, не подпускали к столу, когда в доме сидели гости (знали хорошо по собственному опыту, как докучают и стесняют за столом шумливые чужие дети). Это, правда, длилось недолго. Запретный гостевальный стол незамедлительно стал для малявки предметом жгучего вожделения, и как-то раз, незаметно просочившись в комнату, где мы с друзьями выпивали, наглая крошка подошла к столу и жалобно сказала:

– Если люди не хочут, я сама съем.
Тут, конечно, все едва не зарыдали, и запрет наш рухнул сам собой.

Еще ей мать с усердием читала разные художественные произведения. Настолько разные, что как-то по филологической горячке прочитала даже горьковскую «Песню о буревестнике». Это запомнилось, потому что маленькая Таня проявила вдруг незаурядный вкус и по окончании поэмы грустно, но убежденно сказала:
– Нет, не нравится мне эта птица.

А вообще была она вполне доверчива. Когда я утром вел ее в детский сад и она жаловалась, что уже устала идти (хотела на руки), то я советовал ей попрыгать или пробежаться (большой я был Песталоцци в эти годы), и она немедля следовала совету идиота, доставшегося ей в отцы. Но чувствовала себя после этого и впрямь отдохнувшей. А про детский сад и вспоминать не стоит, всем нам запомнилась одна ее когдатошняя просьба:
– Мамочка, а не могла бы ты меня водить в сад, где нету деток?

Именно тогда и пришла ко мне грустная, но верная мысль, что садисты – это родители, отдающие своих малявок в детские сады.
...

Из собственных ее литературных упражнений (как же без них в интеллигентной семье!) у нас и посейчас одно сохранно. Жена работала в музее Пушкина, и дома в разговорах очень часто его имя всплывало, и читали его сказки и стихи, но дети ведь не ведают нашей иерархии уважения: для Тани маленькой это светлое имя оказалось связано с печалью, что мать иногда вечерами уходит на какие-то чтения, тоже относящиеся к Пушкину. И попалась Таньке фотография артиста Александра Кутепова, часто выступавшего в музее (это она знала), и написала дочь на обороте все слова, что выражали ее чувства (сохраняю авторское написание): «Евген Оныгин – свенья».

О таком детском наплевательстве на взрослые наши святыни помню я еще одну историю, поэт Сергей Давыдов нам ее как-то в Питере рассказал. Однажды в нежном возрасте (много лет тому назад) привезли они свою дочь в Комарово и стояли на лужайке – гуляли. Подошла к ним шедшая к кому-то в гости Анна Андреевна Ахматова, пожаловалась вскользь на кашель и насморк по осенней погоде, а маленькую дочь их – наклонилась и поцеловала. А уже по детскому саду знала многоопытная дочь, что простудой можно запросто заразить человека, и тогда прости-прощай прекрасные прогулки по свежему дачному воздуху. И к ужасу родителей, воскликнула крошка гневно:

– Ты зачем меня поцеловала, сопливая старуха? Тут ее поволокли, конечно, в дом, надавали шлепков и в угол поставили, объясняя, попутно, как все любят и почитают Анну Ахматову и какой это ужас и невоспитанность – такое говорить такому человеку. Но через час решили, что повоспитали достаточно, и отпустили снова погулять. И, как назло, возвращаясь домой, появилась величественная Анна Андреевна. Решив наладить отношения, бедняга-дочь ей громко закричала:

Анна Лохматова, я тебя прощаю!

И девку снова потащили на правеж.
...

Написал „быль“ и вспомнил, как однажды Эдуард Стрельцов — кудесник мяча, но отнюдь не слова, рассказывал в раздевалке какую-то совершенно фантастическую историю. Случившийся при этом известный спортивный журналист Леонид Трахтенберг недоверчиво спросил:
— Эдик, неужели это быль?
— Какая на @ер быль, — обиделся Стрельцов, — чистая правда.

***
В общем, так. Несколько лет назад ехали в одной машине четыре человека. Виктор Шендерович — писатель, Михаил Кочетков — бард, Игорь Иртеньев — поэт. За рулем хозяин машины Н.Н. — жуткий козел, но помимо этого еще директор одного знаменитого эстрадного артиста, которого, как впоследствии выяснилось, бессовестно обворовывал. Последнее обстоятельство к делу не относится, скорее, придает образу дополнительный объем.

И вот машина застревает в пробке. Стоим десять минут, двадцать, сорок. Куда могли, уже опоздали, но выходить смысла нет. Да и возможности, кстати. И тут Н. Н. говорит:
— Вот у меня в армии тоже история была перед самым дембелем (почему „тоже“, непонятно, поскольку никаких историй до этого не звучало). Идем мы вот также зимой в патруле (на улице меж тем плюс тридцать), я — старшим. И вдруг какой-то чурка из-за угла выныривает. Нас увидел — и бежать. Мы — за ним. Он — от нас, а мы — за ним, представляете?

Трое слушателей, люди с развитым художественным воображением, согласно кивнули.
— Короче, я от своих оторвался, я кроссы зашибись бегал, и преследую его в одиночку. Уже какие-то склады пошли, пути железнодорожные… Чувствую, он уже сдыхать начал. Короче, догоняю его, суку, вырубаю, он с катушек, тут остальные подбежали, повинтили его. Ну, я решил перекурить, столько все-таки пробежал, сел на рельсы, жарко же, не чувствуешь сразу-то. А когда в часть вернулся, вечером уже, смотрю, а у меня яйца-то, как у слона. А мне ж на дембель вот-вот. Я в медсанчасть. Фельдшер посмотрел меня и уколы назначил. Неделю они меня кололи.
А через неделю смотрю, а яйца-то у меня совсем маленькие стали. А мне ж на дембель!

Я говорю, вы что ж, суки, сделали, куда я с такими? Колите обратно. Фельдшер говорит — не бзди, так восстановятся. Ну, сейчас действительно вроде нормально, а уж столько лет прошло.
И замолчал.

В наступившей тишине слово взял поэт:

— А я, когда в армии служил, в самоход однажды пошел, на первом году еще. Обратно уже возвращаюсь, раз — патруль навстречу. Я от — них, они — за мной. Думал, оторвусь, как не фиг делать, у меня еще на гражданке второй взрослый был по легкой атлетике. И тут за мной сержант увязался, здоровый такой лось. Я — к путям, думаю, под вагон нырну, хрен он там меня найдет. Самую малость уже оставалось — и тут он меня, сука, сзади вырубил. Десять суток губы мне объявили, но так и не отсидел, там места в тот момент не было.

А потом мне ребята из соседней части рассказали, что у них один @удак яйца себе перед самым дембелем отморозил.

На узком челе Н. Н. отразилась смутная мысль. Но тут подошла очередь писателя.

— Я в армии медбратом служил. И приходит к нам как-то чудик один, сержант, с вот такими яйцами. На рельсы сел, идиот. На улице минус тридцать, а он на рельсы! Фельдшер его поглядел, чуть со смеху не сдох. А тот буквально плачет. Сделайте, говорит, мужики, что-нибудь, мне ж на дембель скоро, а кто мне даст с такими. Фельдшер ему уколы назначил, но по пьяни, видать, что-то перепутал. А мне чего? Что дают, тем и колю. В общем, через неделю у него каждое яйцо с горошину было. Фельдшера под трибунал чуть не отдали.

— А сержант? — хрипло спросил Н. Н.
— Да кто ж его знает, — зевнул писатель, — помер, небось. А если и жив, то я ему не завидую.

В картине мира Н. Н., до этого дня абсолютно монолитной, произошел, судя по его лицу, тектонический сдвиг. Разрушение необходимо было закончить. Дело было за бардом. И он не подкачал.
— Когда в прошлой жизни я был мужским яйцом… — раздумчиво начал он.

Веселых вам выходных!
****

Стройплощадка, подъемный кран. Крановщик решил после рабочего дня отдохнуть прямо в своей кабине. Красота! Сидит, отдыхает: 100граммов+200+200 +100…

И так хорошо ему стало, что появилась мысль не спускаться сегодня, дабы не подниматься завтра. Так и заночевал…

Утро! До крановщика доходит вся мерзость ситуации, потому как « трубы горят», а спускаться вниз в таком состоянии – чистой воды самоубийство…

Выход найден, колеблющийся взгляд обнаруживает на стройплощадке сторожа. Громким : « Эй, мужик!» удается привлечь внимание сторожа, но…

Увы и ах... Пересохшее горло не выдерживает напряжения, и голос исчезает. Напрочь.

Начинается пантомима:.

Крановщик, изображая пальцами идущего, шепчет: « Пойди». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, потирая пальцы, шепчет: « Купи»..
Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, показывая два пальца, шепчет: « Две». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, рисуя двумя руками силуэт, шепчет: « Бутылки». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, сдувая воображаемую пену, шепчет: « Пива». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, щелкая по горлу, шепчет: « Похмелиться». Сторож утвердительно кивает, двумя руками прикрывает глаза, а затем открывает их и вопросительно смотрит на крановщика.

Пантомима продолжается:

Крановщик, изображая пальцами идущего, шепчет: « Пойди». Сторож утвердительно кивает
Крановщик, потирая пальцы, шепчет: « Купи»…
Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, показывая два пальца, шепчет: « Две». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, рисуя двумя руками силуэт, шепчет: « Бутылки». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, сдувая воображаемую пену, шепчет:» Пива». Сторож утвердительно кивает.
Крановщик, щелкая по горлу, шепчет: « Похмелиться». Сторож утвердительно кивает, двумя руками прикрывает глаза, а затем открывает их и вопросительно смотрит на крановщика.

Так повторяется еще и еще.

Наконец озверевший крановщик спускается вниз только благодаря спортивной злости. Сипит: « Я же тебя просил. Пойди. Купи. Две. Бутылки. Пива. Похмелиться. А ты?!!»

Сторож: « Да все понятно. Я просто уточнял (двумя руками прикрывает глаза, а затем открывает их) - тебе ТЕМНОЕ или СВЕТЛОЕ»?