***
Дождь пахнет бензином и пылью,
лоснится пустое шоссе…

Берёзы вдруг заголосили
все разом в лесной полосе,
и листьев кипящая стая
с тяжёлых ветвей сорвалась
и, в сумрачном воздухе тая,
с гудящим простором слилась.

Как будто и не было вовсе
весёлой и пёстрой листвы,
лишь властно ворочалась осень
в остатках пожухлой травы!

Но ветви берёз все тянулись
В ту сторону, где их листва
исчезла…

Ко мне вдруг вернулись
надежды простые слова –
как ветви всё тянутся думы
к тебе; и, тревогой дыша,
противясь порывам угрюмым,
светлеет, светлеет душа.

Ты уйдёшь…

Ты уйдёшь от меня, дорогая,
от запившего, злого, чумного,
заблудившийся мир отторгая,
обретёшь себя, юную, снова.

Снова станешь спокойной и чуткой –
будешь прежнею дочкой и мамой,
и покажется скверною шуткой
бой за жизнь мою, злой и упрямый…

Но прошу: не считай за потерю
эти годы, что мне посвятила:
безрассудно влюблённого зверя
в твоём сердце останется сила.

Поздно встретились мы!.. Как собаки,
годы глупостей – сворой – по следу!
От последней – бессмысленной – драки
я уже не уйду, не уеду…

Людмиле

Я ничего не говорил,
рукой предчувствуя перила,
как будто бы согласен был
со всем, что ты мне говорила.

Ты говорила, что в беду
моя дорога и в ненастье,
но я-то верил, что найду
своё – единственное! – 
счастье.

Так явно помнится теперь:
непримиримо, что есть силы,
закрыл некрашеную дверь,
а та вдруг вскрикнула:
«Людмила!..»

Гоню, гоню виденье прочь –
за годы, в марево метелей,
но гулко-гулко, как в ущелье:
«Людмила!..» –
вскрикивает ночь.