Для Атоса это слишком много,
а для графа де Ла Фер – слишком мало.
К/ф «Д’Артаньян и три мушкетёра»

Ветер, ветер –
На всем божьем свете!
А. Блок

1
Под низким небом Петербурга –
не вдруг – там не бывает «вдруг» –
на пару с медным демиургом
застыть, как будто нет вокруг
людей, спешащих по квартирам –
в заботах, радостях, долгах,
стоять, не чувствуя, как сыро
ногам в промокших сапогах.

И, вновь очнувшись, словно где-то,
ещё не понимая – где,
как Иисус из Назарета,
пойти по питерской воде –
по перламутровым кварталам –
в ещё не сгаснувшей заре –
туда, где вечер обветшалый
дрожит в колодезном дворе,

где равнолики старый с малым –
одной печалью на челе, –
и фонари над пьедесталом –
как апельсины в кожуре,
и дождь по лужам пузырится,
меся расквашенную медь,
и в мерклом свете наши лица
никто не сможет разглядеть.

2
Уже почти тебя не узнаю,
и надо бы – весомее и выше,
но маленькую молодость мою
в учебники истории не впишут.
Сменился век, и я уже не та,
и, кажется, кому какое дело
до времени – не с книжного листа, –
которое листвою облетело,
ушло во тьму – ни писем, ни стихов,
а мы – тогда – дерзали и дерзили,
смущая отсыревший Петергоф
и очередь – за хлебом – в магазине…
Легко смотреть теперь – издалека –
на белого пушистого медведя:
он жив ещё, тот самый, из пайка, –
смешной американский мишка Тедди.
И то ли Санта, то ли дядя Сэм –
но почему-то помню и сегодня:
в коробке были пудинги и джем,
и тот медведь – подарком новогодним.

Всё это пыль, а может быть, пыльца –
щебечет город, с виду всё обычно,
но нет наличных у Петродворца,
и нет их у обветренной Наличной,
и не спасала мира красота –
от нынешнего века и до оных,
и слушали окружные места,
как петухи горланят на балконах, –
они кричали, празднуя рассвет, –
и не было ни фраз, ни междометий –
но было ясно: денег в доме нет,
но в этом доме есть, наверно, дети.
Здесь Питер – не Спитак, не Карабах,
и нет войны, и, вроде, всё в ажуре,
вот только в голодающих «столбах»
машина скорой помощи дежурит.

И не предвидит кинодраматург,
что где-нибудь за Невскою заставой
появится «бандитский Петербург»
с раскольниковской темой «тварь» и «право».
Ещё не видно, что случится тут,
где грезят о любви к Прекрасной Даме,
но дюжины апостолов идут –
за новыми вихрастыми снегами...

3
И где-то смеются, и где-то дерутся –
ни те, ни другие, наверно, не плохи.
Но снова скрипит колыбель революций,
качая младенчество новой эпохи.

4
О городе, о блоковских снегах,
о гении, спасавшемся абсентом,
и женщине с красивейшим акцентом –
я в ней будила память о врагах.

О времени, конечно, – не о нас, –
где веку, словно псу, зубами клацать,
о том, как бьют часы – двенадцать раз.
Какая цифра вещая – «двенадцать».

Ну а пока о чём-то диктор врёт,
и по утрам привычны булка с кофе,
и праздничные сосны в Петергофе
встречают девяносто первый год.

5
Здесь память хранится, как будто в мотках киноленты,
не твой и не мой это город – навеки ничей.
И вряд ли игривость аи или рюмка абсента
помогут нам быть откровенными до мелочей.

Смотри, Александр, незнакомка сегодня не в духе.
И «Пани Валевска» сюжета не сможет спасти.
Давай – на двоих – посреди кутежа и разрухи –
всю ночь – до рассвета, ну, скажем, часов до шести.

Я буду устало пьянеть – за страницей страница,
а ты – наливай этих страшных пронзительных слов.
Тебе – к сорока, мне – однажды исполнится тридцать,
и тот же январь воровато глядит из углов.

Прости, что на «ты» – разговора никто не услышит,
а ближе тебя мне сейчас никого не найти…
Но поздний рассвет проявляет далёкие крыши,
и надо бежать к электричке к восьми двадцати.

6
А Спас на Крови за лесами скрывает величие,
и в пене снегов, ни в чём никого не виня,
два всадника – врозь – державно хранят безразличие
среди новостей и памяти нового дня.

7
Размытый пейзаж, как зеркало этого города, –
Моне не солжёт, когда упадёт высота
оплывами туч. И время устраивать проводы –
прощаться с теплом – в тепле, на мосту – у холста.

Импрессионизм – пусть имя помпезно и вычурно,
но правда мазка искупит и слово, и спесь,
и Темза с Невой сегодня не царственней Вычегды,
как сёстры Сестры, прохладно струящейся здесь.

Веками игла сшивает окрýжное – наживо,
и Павел с Петром ведут равномерный отсчёт:
двенадцатый час – полдневная пушка заряжена –
и время замрёт, оглохнет – и снова течёт.

8
Обрывки расстояний и разлук…
сносился век, как давняя обнова,
но где-то остаётся этот звук
за звоном колокольцев Башлачёва.

Не тянет плеч заплечный мой мешок.
Бог даст, однажды свидимся у «Мытни»,
ну а сейчас – давай на посошок,
чтоб никогда друг друга не забыть нам.

Повырастали дети и сады,
построены дома, стареют лица,
лишь тот же свет полуночной звезды –
из прошлого – в сегодняшнее – длится.

И жизнь сложилась в общем и вполне,
но, если я чего-то не сказала,
пройди пешком по левой стороне –
к Садовой – от Московского вокзала,

и поверни, и дальше – по Сенной,
и через мост – и к дому на Фонтанке,
уже не зная, есть ли кто живой
на третьем – или это только рамка

для фотографий, жёлтых от времён,
пронёсшихся балтийскими ветрами…
Так вкладывают память в медальон
и раскрывают створки вечерами,

как будто опасаясь позабыть
события, где сами позабыты,
где гордою иглой сшивает нить
гранит Невы и небо – в цвет гранита.