[ Обновленные темы · Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 3
  • 1
  • 2
  • 3
  • »
Литературный форум » Наше творчество » Авторские библиотеки » Альфия Умарова
Альфия Умарова
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 15:47 | Сообщение # 1
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
Позвольте представиться: Альфия. Мое имя в переводе с арабского звучит как “Поэма в тысячу строк», наверное, поэтому хочется соответствовать ему хоть в чем-то. Стихов, правда, не пишу, а вот любовь к писательству - еще родом из детства, из школьных сочинений на вольную тему. Теперь ближе всего тема о жизни. Просто о жизни, такой разнообразной и порой фантастической, что ее не стоит выдумывать - бери и описывай…


ИНФОРМАЦИОННЫЙ ПОВОД

[size=11][size=12]Рабочий день в редакции «Замочной скважины», судя по суете в ее коридоре, был в самом разгаре. Из одних кабинетов народ выходил, в другие входил. Люди разговаривали по мобильному, кивая проходящим мимо коллегам в ответ на приветствие. Кто-то пил кофе из пластикового стаканчика, стоя у окна или прямо у кофе-машины. С кучей конвертов и пакетов в руках и сумкой на длинном ремне через плечо из одной двери в другую курсировал долговязый парнишка в очках, видимо, курьер. Между всеми лавировала с ведром и шваброй техничка тетя Маша – именно так было напечатано на бейджике, прикрепленном к ее синему рабочему халату. Беспорядочность и бесцельность блуждания сотрудников и посетителей этого муравейника напоминали броуновское движение, и пожилой женщине было совершенно непонятно, как в такой атмосфере здесь делают газету, выходящую немаленьким тиражом. Сама-то тетя Маша эту газету не читала – зрение подводить стало последнее время, но что в киосках ее раскупают, видела своими глазами.

Словом, жизнь здесь кипела.

Не пустовала и импровизированная курилка – на площадке между этажами, на запасной лестнице. Здесь сильно сифонило в любое время года в оконные щели – чем не вентиляция. В качестве пепельницы на низкий подоконник была водружена симпатичная, распиленная надвое черепная коробка неизвестного науке животного. Как острили курящие – почившего в бозе от рака легких. Вообще-то курить здесь запрещалось. Начальство периодически гоняло отсюда любителей подымить, но без особого эффекта.

Представлявшие сильную половину издания «бурильщики» – так называли себя в шутку сотрудники «Замочной скважины», нещадно дымили и говорили обо всем сразу: о проигрыше футбольной сборной, победе хоккеистов, последнем из законов, что ущемил права автомобилистов, очередной оранжевой революции… У женщин, точнее, двух девушек: пухленькой блондинки Лидочки из рекламного отдела и субтильной брюнетки Инги из новостного, были свои животрепещущие темы. Появившаяся на площадке Светлана Петровна, худенькая женщина с большими серыми глазами, всегда тихая и молчаливая, в общем разговоре не участвовала. В редакции она работала всего вторую неделю и еще не познакомилась со всеми накоротке. «Мне бы ваши проблемы, свиристелки», – читалось в ее грустных глазах.

А у «свиристелок» голова шла кругом, столько всего надо было знать наверняка: своя ли грудь у Стеллы из коммерческого, страдает ли булимией Анжелина Джоли, беременна или нет Оля из бухгалтерии, и какая из диет все-таки лучше – банановая или кефирная. Обе, несмотря на разность в комплекции, усиленно на них сидели, однако румянец на щеках Лиды и ее цветущий вид вызывали явное недоверие. Надо заметить, не лишенное оснований: питаясь птичьими дозами некалорийной еды, быть такой упитанно-счастливой просто невозможно. «Точно у холодильника по ночам пасется», – подозревала Инга, с чувством собственного превосходства глядя на Лидкины пышные формы. Себе она позволить такого не могла: по пути к заветному идеалу надо было срочно избавиться от всего лишнего. «Минус еще три кило, и я влезу в то бикини, что отхватила на распродаже, и здравствуй море…» – уносилась она в голубые турецкие дали.

– Вы что, забыли о планерке? – неожиданный вопрос вернул размечтавшуюся худеющую Ингу и всех остальных к реальности. Анечка, секретарша главного, с бесконечными ногами, берущими начало, кажется, прямо из подмышек, прицокала на высоченных шпильках в курилку в поисках страдающих амнезией. Обе девицы уставились на нее почти с ненавистью: Аня отличалась отменным аппетитом, ела всё подряд и весила не больше рождественской индейки. И как ей это удается?!
– «Сам» рвет и мечет, а вы тут… – добавила с укоризной «индейка» с кукольным личиком, словно об этом перманентном свойстве главреда никто не знал.
– Идем, идем, – курильщики гуськом потянулись в коридор, к кабинету «самого».

«Интересно, как Анька называет его в постели, – мелькнуло в голове у Лидочки. – Витечка или Витюша? А может, ВиктОр? Как Гюго». И прыснула в кулачок, самой стало смешно от нелепости сравнения: где Гюго, а где их Виктор Николаевич, любитель клубнички во всех видах.

В кабинете главного редактора Виктора Николаевича Жемчугова, стареющего вальяжного мужчины с тщательно зачесанной лысинкой, затянутым под ремень брюшком и черными усиками в стиле чикагских гангстеров (подкрашивает он их, что ли?), уже собрался весь редакционный совет. Здесь были креативный директор Вадим Синицын с томными манерами капризного мальчика, дизайнеры Сергей и Майк, пофигисты и позитивщики, уже упоминавшиеся Лидочка с Ингой и журналисты Тимур Кравцов и Марина Васильева. Тут же суетилась около своего босса и Анечка, заглядывая ему одновременно в глаза и рот, чтобы прочитать в них его грядущие желания и распоряжения. Отличная секретарша!

Восседающий в кожаном кресле с высокой резной спинкой Виктор Николаевич, строго оглядев поверх очков в тонкой золотой оправе подчиненных, расположившихся наконец за длинным прямоугольным столом, и, не увидев среди них новенькой, кажется, Свешниковой, попросил Аню:
– Пригласи и эту… как ее…
Анечка с готовностью подсказала:
– Светлану Петровну?
– Да, – подтвердил он, – Светлану Петровну. Пусть поприсутствует, узнает, так сказать, работу газеты изнутри.

Виктор Николаевич и сам не понял, зачем позвал сюда Свешникову. Но у него появилось какое-то смутное чувство, когда он принимал ее на работу, что когда-то давно он уже видел эту женщину и был с ней даже знаком.

Длинноногая газель тут же бросилась выполнять поручение шефа.

Через пару минут к собравшимся присоединилась и слегка удивленная Светлана Петровна, которой по ее должности – литературного редактора – присутствовать на планерках было не обязательно.

– Итак, – начал Виктор Николаевич, – номер практически готов. Нет статьи на главный разворот. Какие будут предложения? – и обвел взглядом коллектив.
– Может, напишем про аварию, которая случилась недавно на объездной? – робко спросила Лидочка. – Помните, там еще люди погибли…
– Я тебя умоляю, Лидия, мон шер, – манерно растягивая слова и грассируя, прервал ее Вадим. – Ну о чем ты говоришь? Подумаешь – авария. Банальщина! Да там и погибло-то всего пятеро. Нет, это не информационный повод. Надо что-то другое.
– А давайте напишем про развод Джигурды и Анисиной! – радостно встряла Инга.
– А они что, разводятся? – вяло поинтересовался Сергей.
– Не знаю, но ведь могут, – не стала врать анорексичная новостийщица. – А разве это важно?
– Да мне-то по фиг, даже если это правда, – так же честно ответил мастер дизайна.
– Господа, господа, давайте серьезнее, – призвал к порядку хозяин кабинета. – А почему молчат акулы пера? – вопрос был адресован Тимуру и Марине.
– Можно про найденных в городских коммуникациях «мутантов» написать и фоток нащелкать. Да шнягу придумать, типа они там с голодухи друг друга жрут, – Тимур был как всегда неистощим на идеи.
– Ой, как интересно, – поверила наивная Лидочка, – там правда нашли этих мутантов?
– Ага, – вклинился Майк, – там этих мутантов – завались. Жить-то надо где-то бедолагам. А без света и нормального хавчика мутирует кто угодно, – добавил он, хохотнув.
– А-а, – догадавшись, разочарованно протянула менеджер по рекламе, – так это обыкновенные бомжи. А я-то думала… – Лидочка обиженно надула свои и без того пухлые губы.
– А что, – не унимался Тимур, – они выглядят вполне себе по-мутантски. Рожи опухшие, сами грязные, зубов пять штук на двоих… И разговор уже сильно отличается от литературного.
– Нет, опять не то, ребята, – вернул разговор в нужное русло креативный Вадим. – Надо что-то погорячее. Ну, не знаю, гуляющий по городу педофил, к примеру, на счету которого куча изнасилованных. Как детишки в страхе по ночам просыпаются, в лифт боятся заходить, писаются…
– Фу, – передернула плечиками Инга, – опять про этих извращенцев. Не люблю я про них.
– Зато читатель любит, – отрезвил брезгливую сотрудницу босс. – А читатель платит рублем, не забывайте об этом. Эти рубли и вас кормят, кстати. Какие еще будут мнения?
– Эх, расчлененки бы, да с картинками… – мечтательно произнес Вадим.
– Может, организуем? – сострил Сергей.
– Марина, а ты что скажешь? – главред повернулся к журналистке.
– Извините, Виктор Николаевич, у меня ребенок болеет, всю ночь температурил, вот голова и пустая, как барабан.
– Тум-тум, – тут же среагировал Сергей. – Барабан был плох, барабанщик – бог… – напел он вполголоса. И добавил: – Мариночка, ты и из пустоты должна извлекать тему. Например, таинственные пустоты, через которые люди путешествуют из одного мира в другой, параллельный.
И сам удивился:
– А круто я придумал, однако.
– Это всё не то, господа! – Виктор Николаевич начинал сердиться. – Что вы как дети, ей-богу! Нужен такой информационный повод, что нашу газету просто вырывать будут из рук, киоски сносить, как ураганом.
– Так про ураган и можно написать, – не унимался Серега. – Типа он всё порушил, порвал провода, вызвал наводнение. Семеро утонуло, нет, лучше семьдесят восемь человек утонуло, народ верит, когда цифры точные, остальные пропали без вести…
– Ой, как их жалко, – чуть не прослезилась Лидочка. – И никого не нашли?
Сергей покрутил у виска пальцем, и все рассмеялись.

Когда с грохотом упал стул, резко отодвинутый Светланой Петровной, никто ничего не понял. Потом все удивленно уставились на Свешникову. Лицо ее пылало, она была явно чем-то взволнована.
– Боже мой, – справившись наконец с дрожью в голосе, негромко произнесла она. И повторила: – Боже мой… Вы хотя бы слышите себя?! Люди! Дорогие мои, родные… Ну как же так можно? – она обводила глазами сидящих в комнате, будто видела каждого из них впервые.

Все смотрели на нее с непониманием и нараставшим удивлением.
– Мне никогда в жизни не было так страшно и так противно, как в последние полчаса. Здесь. В поисках информационного повода. Как. Вы. Так. Можете? – проговорила она раздельно, делая ударение на каждом слове. – Да люди ли вы вообще?
– Ну, Светлана, э-э, Петровна, – зачем же вы так, – попытался урезонить сотрудницу главный редактор. – Вы же взрослый человек и должны понимать…
– Понимать, – прервала его Свешникова. – Понимать? Виктор Николаевич, по-вашему получается, информационным поводом может стать всё что угодно. Выдуманные истории, высосанные из пальцы факты, главное – погорячее, чтобы кровь будоражили, воображение, чтобы крышу срывало, чтобы как можно неправдоподобнее… Мало вам того, что есть в реальности? Насилуют, детей крадут на органы, убивают по пьянке ни за что друг дружку, новорожденных младенцев бросают чуть не на улице… Самолет разбился, а мы рады – «информационный повод». Автобусы на дороге лоб в лоб? ЗдОрово! Сколько пассажиров погибло? Двадцать? Жалко, маловато будет. Лучше бы побольше. Но все равно хорошо – есть о чем долдонить несколько дней.

– Да что вы себе позволяете, уважаемая? – попытался возмутиться шеф.
– Уважаемая? Да кого вы уважаете, господин главный редактор? Вы давно забыли, что это такое! Вы забыли, что жизнь состоит не только из зла, насилия, негатива, хотя их и много. Их много, а мы еще множим. Не хватает жареных фактов? Не беда, нажарим. Для того и человек в штате – по судам ходить. Зато рейтинги высокие, тиражи.

Главный редактор снова ринулся в атаку:
– А вы-то сами, Светлана Петровна, вы что, чистенькая, лучше всех? Вы – самая порядочная? Мессия? Святая? Вам кушать не надо? Вы сами пришли сюда работать, никто вас силком не тащил.

Все притихли, наблюдая за происходящим и не решаясь вмешаться теперь уже в разговор двоих.

– Да, Виктор Николаевич, сама пришла, грешна. Кризис, с работой туго, вот и пришла. Думала, смогу, пересилю себя. А здесь такая клоака…

– Да как вы смеете называть клоакой газету! – взвился в праведном гневе шеф. – Да ее десятки тысяч читают. И это сделал я, Жемчугов!
– Жемчугов, говорите, – с иронией произнесла Светлана Петровна. – Какой же вы Жемчугов, Виктор Николаевич?

Главред смотрел на сотрудницу с нарастающим беспокойством, не зная, чего ждать от нее еще.
– А я вас помню совсем под другой фамилией.
Все замерли.
– Павсикакиев, кажется?
Лидочка, по обыкновению своей наивной непосредственности, хихикнула было, услышав смешную фамилию, но тут же спохватилась – глаза шефа вдруг налились кровью, а шея пошла пятнами.
– Да-да, старинная русская фамилия Павсикакиев, которую носили ваши предки, думаю, носили с гордостью, а вам она показалась неблагозвучной. Журналисту с такой фамилией карьеры не сделать, решили вы, и в одночасье стали Жемчуговым.

В кабинете повисла тишина, которую, кажется, можно было пощупать. Только Анечка, часто дыша, переводила взгляд своих кукольных глазок с обожаемого шефа на эту сумасшедшую, как она уже окрестила Светлану про себя.

– Да бог с ней, фамилией, ладно, грех невелик. Есть и настоящие.

Она помолчала.

– Вы помните, Виктор Николаевич, далекий город в Сибири, куда вас после учебы распределили? А девчушку-машинистку в той газете помните? – спрашивала женщина, не ожидая ответов. – Ей было семнадцать, молоденькая совсем. Стаж зарабатывала, чтобы поступить потом в университет. Ей так хотелось стать журналисткой, может, не такой известной, как вы, но честной, порядочной. Ведь тогда верили печатному слову. Помните?

Виктор Николаевич с трудом вспомнил, что действительно после защиты диплома его отправили в какую-то Тмутаракань и он пробыл там что-то около года, пока его родители не подсуетились и не пристроили в столичную газету. Но это было так давно. Больше двадцати лет прошло. Поднапрягшись, он даже вспомнил, пусть и смутно, ту девочку, с такими же большими серыми глазами, как у Светланы. Точно, была там машинисточка, с простым таким именем, то ли Катя, то ли Валя… Когда он заходил в машбюро, занося текст, она всегда смущалась, краснела и смотрела с любовью. Грех было не воспользоваться. Он вроде поухаживал за девчонкой немного, попровожал, пару раз даже ночевать у нее оставался, когда одна была дома.

– Это была моя младшая сестра Галя, – продолжила Светлана. – Добрый, светлый, славный и такой доверчивый человечек. Она полюбила вас. Всей своей чистой душой полюбила. Первое настоящее чувство. Ее, но не ваше. Совсем неопытная, она вам поверила. Уж не знаю, что вы там ей наобещали. Как уговорили. Не знаю… Думаю, сочинять вы и тогда были горазды.

Светлана помолчала, вспоминая, переживая снова давно минувшее, но не забытое.

– Когда Галочка поняла, что беременна, вас уже и след простыл, укатили в Москву. Ни адреса, ни письма, ничего. Словно и не было Виктора Павсикакиева.

Все сидели молча, не шевелясь. Лидочка даже дышала через раз, боясь пропустить хоть слово.

– Когда родился Андрюша, Галочки не стало. Нельзя ей было рожать с ее больным сердцем. Сколько я уговаривала, умоляла… Но она так захотела. Говорила: пусть Вити нет рядом, зато его ребенок будет со мной. Глупенькая, наивная девочка…

Слезы душили ее, но Светлана сдержалась. Не здесь. Не перед этими.

– Андрюша родился с патологией. Врожденный порок сердца. Я стала ему матерью вместо Гали. Я была ею для Андрюши семь долгих лет. И таких коротких. Больше его сердечко не выдержало. Теперь бы вылечили, теперь это лечится. А тогда… – она махнула рукой.

Светлана устало села на стул в полной тишине. Сотрудники молчали, кто прятал глаза от неловкости, кто, наоборот, таращился во все оба. Виктор Николаевич, словно уменьшившись, сдувшись, сидел в своем большом массивном кресле как лилипут на престоле колосса. Подчиненные никогда не видели его таким жалким, почти раздавленным.

– Как вы думаете, Виктор Николаевич, ЭТО может стать информационным поводом? – сделала она ударение на «это». – Сгодится для разворота такая история? Ведь вы так любите полоскать чужое грязное белье на страницах вашей замечательной газеты – так выполощите свое! Хотя нет, вряд ли. Таких случаев – десятки тысяч. Они вполне житейские. Не вы первый, не вы последний. Вы же не изнасиловали в извращенной форме. Не убили с особой жестокостью. Не бросили в колодец. Не расчленили. Не съели наконец. Вы просто растоптали чужую жизнь походя, даже не заметив этого. Сущий пустяк по нашим временам. Это – не информационный повод.

Помолчала.

– Не думайте, будто я искала вас, чтобы отомстить за сестру. Слишком много чести! Я встретила вас здесь случайно. И даже не сразу узнала. Да, потрепала вас жизнь, а, Виктор Николаевич? Знаю, что потрепала. Высот в журналистике не достигли, премий не заслужили, из горячих точек под пулями репортажей не делали. Да и правильно, опасно же, могут убить. А жить-то хочется. Хоть и некому после себя оставить добрую память – детей Бог не дал. Может, и правильно, что не дал? Но вы и теперь в своем амплуа – пудрите мозги молоденьким наивным девочкам.

Анечка непроизвольно отодвинулась от шефа.

– Всё, на что вы оказались способны, создать эту бульварную желтую газетенку. Надо же придумать – «Замочная скважина»… Да не «бурильщики» вы, ребята, не надо пачкать хорошую мужскую профессию. Вы, вы… – подыскивала Светлана подходящее слово, – вы просто жуки навозные, говнюки! – нашлось наконец нужное.

Светлана Петровна встала и вышла из кабинета. Забрав из комнаты, где было ее рабочее место, сумочку и пару личных словарей, написала заявление об увольнении.

На вопрос встреченной в коридоре тети Маши: «Куда ты, девонька, собралась, еще же рано. Иль приболела?», ответила:
– Ухожу я, тетя Маша, насовсем ухожу, душно тут, дышать нечем…

«Странно, – подумала тетя Маша, – вроде дует с площадки», но все же поспешила открыть окна, раз душно. Пусть проветрится…

Подходя к кабинету главного, Светлана услышала голос Жемчугова, который с вдохновением диктовал:
– Анечка, ты записываешь? Я ничего не знал о беременности Гали. Она скрыла от меня эту новость. Я, как порядочный человек, никуда бы не уехал, если бы она мне сказала, что я стану отцом. Но Галина подло скрыла этот факт. Видимо, уже тогда у нее созрел план шантажировать меня ребенком. Так, дальше. Родился мальчик. Нет, двойня, мальчик и девочка, а лучше тройня. Галина от такого счастья… или горя? Да какая разница?.. теряет рассудок и попадает в сумасшедший дом, где до сих пор находится, а ее, то есть наши, о которых я и не подозревал, дети – в дом малютки, где, заразившись чумой…

Анечка посмотрела на шефа с сомнением:
– Так и писать – чумой? Ее же вроде давно уже нет.

Виктор Николаевич и сам понял, что с чумой он переборщил, и поправился:
– Ладно, не чумой, а птичьим гриппом… Хотя тогда его еще не было. Ну, хорошо, хорошо, умерли они все разом, заразившись в роддоме сепсисом.

Напиши, эта новость, что мои детишки ушли в мир иной совсем крохами, просто убила меня. Ведь я мог стать отцом сразу троих ребятишек. Ну, и добавь, что при этих словах скупая слеза оросила его мужественное лицо, лицо человека, который невыносимо страдал.

Дальше. Сестра Галины на могиле малюток дала слово отомстить за их смерть. И всю свою жизнь посвятила поискам отца детишек. И вот, наконец, она нашла меня. Но чтобы не вызывать подозрений, коварная женщина устроилась ко мне на работу, чтобы подобраться совсем близко и ударить наверняка. И сегодня она при всех – вы ведь видели это? – стреляла в меня, но пистолет дал осечку… Хотя… откуда у нее пистолет. Ладно, обойдемся без него. Пиши: угрожала мне убийством. Она кричала, что убьет меня, отравит, наймет киллера…

Видимо, вариант с киллером ему особенно понравился, и Виктор Николаевич довольно крякнул. Потом продолжил:
– А я, как благородный человек, способный понять чужое горе, великодушно простил ее. И историю эту, напиши, Анечка, я не имел права умалчивать. У нас все равны. Пусть народ знает своих героев. И заголовок, крупно: «Она желала мне смерти, но я ее простил!»

Послышались дружные аплодисменты и голос Анечки:
– Виктор Николаевич, вы такой благородный!

Чуть погодя опять голос Жемчугова:
– Надеюсь, все согласны со мной: это как раз то, что нужно для разворота! Наши рейтинги взлетят как никогда, – последнее он произнес с нескрываемым удовольствием.

Светлана, так и не зайдя в кабинет, оставила заявление на стуле в коридоре. Здесь ей больше делать было нечего.

Информационный повод, слава богу, был найден.[/size]
[/size]
Прикрепления: 1357860.jpg (20.2 Kb)

Моя авторская библиотека.

Сообщение отредактировал Альфия - Пятница, 30 Авг 2013, 09:36
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 15:56 | Сообщение # 2
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
ПРИЗНАНИЕ

Она часто жалуется, что Бог забыл о ней, никак не приберет, не избавит от ставшего бессмысленным существования.

Годы – а было их за ее плечами ох как много – высушили и сгорбили когда-то красивое и сильное тело. Вылущили зубы, проредили и выбелили волосы.
***
– ...Спрашиваешь, где я первого своего мужа встретила? Да на фабрике ткацкой – где ж еще. В финчасти он там работал, в бухгалтерии по-нынешнему. Знаешь, смурной такой ходил, серьезный, всегда в себе, не улыбнется никому. Бабы говорили – от контузии всё. Да еще потому, что семья его вся в Ленинграде в бомбежку погибла. Шептались к тому ж, что и не мужик он вроде даже после нее, контузии этой. Оказалось, врали. Он ведь на хитрости их женские не шел, сразу, говорит, меня приметил.

Я девка справная была, даром что после голодных военных лет. Природа свое взяла. Лет мне тогда было уже двадцать четыре. Нет, погоди, двадцать три. Да всё одно – переспелка уже. Замуж давно хотелось, да за кого? И помоложе сидели в девках, а о бабах и говорить нечего.

В общем, стали ткачихи наши примечать, что Иван Михалыч, ну, бухгалтер наш, часто что-то стал в цех заглядывать. В руках, значит, бумажка – для блезиру, по делам якобы своим, денежным. А сам, проходя мимо, зырк так исподлобья, глазами по всем моим округлостям пробежится, и дальше – торопится вроде.
Ну, бабьи языки знаешь. Подшучивать стали, интересуется, мол, бухгалтер Михалыч размером твоего, Катька... бюстгальтера. Ой стыдоба-то какая! У меня ведь груди были – халат расстегивался...

Это теперь – мешочки пустые, хоть в панталоны заправляй.

Дальше – больше. Он же у нас и кассиром был. Так вот, когда зарплату или аванс получала, Иван Михалыч руки моей старался коснуться – будто невзначай. А сам все на грудь пялился.

Потом как-то после смены вечерней я чего-то припозднилась, а девчата вперед ушли. Смотрю, на остановке трамвайной Иван Михалыч. Случайно вроде там. И говорит: что ж вы, Екатерина Петровна... – надо же, меня так и не величал никто – всё Катька да Катюха. А тут – Екатерина Петровна... – Что ж вы, мол, так поздно одна едете, не страшно? Давайте провожу, не ровен час, кто обидит.

Ага, обидишь меня. У меня ж не только грудь была большая, но и кулаки тоже.

Ладно, согласилась. Мне хоть и неловко, что он старше меня намного – ему тогда уже под сорок было, – а все ж лестно: сам бухгалтер внимание оказал.

Попровожал так, когда никто не видит – за руку подержит, а на большее-то долго не решался, хотя видно было, что невтерпеж мужику.

С полгода, наверное, так повстречались, тайком больше. А я все ждала, когда решится.

В общем, когда Иван предложение мне сделал, я согласилась. Мужиков тогда было наперечет, хватали всех – и безруких, и безногих. Подумала, ну и что, что старше, что не люблю я его, зато мужчина видный, на хорошей должности, пылинки готов с меня сдувать.
Поженились мы, в 48-м это было.

Через год Анька родилась. Хилой росла, болезненной – не в нашу, не в деревенскую, породу удалась. Бледная, ледащая, глазищи одни в пол-лица. Да еще и аллергией мучилась – чуть что не то съест, вся обсыплется.

Характером тихая такая, играет в уголке – не слышно ее, не видно. Меня почему-то дичилась будто, а отца обожала. Иван с работы придет – Анька ему на шею.

Смеется, радуется, на щеках румянец заиграет – откуда что берется. Да и отец ее баловал, нечего сказать. И гостинцы покупал, и в зоосад водил, и в цирк, и в парк – на качелях-каруселях кататься.

Иван за дочку благодарен был, угодить старался во всем. Не пил, курить, правда, курил. Но молчуном был – за весь день, бывалоча, и двух десятков слов не скажет. Зато с дочкой все что-то говорят, говорят, со смеха прыскают. А уложит ее спать и за книжку какую – вроде и рядом, а сам по себе, наособицу.

Скучно мне с ним было. Ни песен попеть, ни выпить в компании не любил. А я – заводная, певунья, частушек знала много. А ему бы все романсы слушать. Или музыку классическую. Заведет патефон, сядет в кресло и слушает, слушает...

Так и не смогла я его полюбить. Да и не старалась. Как стараться-то? Если сразу не екнуло сердце, потом уж старайся не старайся... Но не ругались, всем со стороны казалось, что меж нами любовь и лад. На работу вместе, с работы – тоже. Но вот в отпуск вместе никогда не ездили. Только раз в деревню выбрались всей семьей, когда Аньке года три было, – так она там чуть не задохнулась от цветущих лугов с ее аллергией. Так я всё одна туда моталась. А Анютку с Иваном дома оставляла. Он сам предлагал: езжай, мол, отдохни, что ты с ребенком будешь возиться там. А я в садик буду Анечку водить. Ей здесь лучше.

Как-то дали мне путевку на курорт на юге. Дочке 10 было тогда. Я ж там и встретила Мишу своего. С северов, шахтер, веселый, шутник, общительный, песни как пел – женщинам в санатории прямо всем-всем нравился. Влюбилась – как кошка. Ведь и лет было уже за тридцать, и замужем, и ребенок... Про всё забыла. Как затмение. В общем, закрутилось у нас.

Миша к тому времени вдовый был несколько лет как. Жена померла родами. И ребеночка не спасли.

Вернулась я с курорта сама не своя. Ивану в глаза смотреть стыдно. Да дочка словно чует что-то – как взглянет своими глазищами – как рентгеном просветит.

А Миша письма до востребования на почту пишет да пишет – зовет к себе, на Север, душу рвет.

Измаялась я вся, врать было невмоготу. Иван – хороший, но не люб мне. Смотрела на него, а сама всё Мишу вспоминала, его ласки, как звездочкой своей называл.
Письма Мишины прятала да перепрятывала – рука не поднималась выбросить. Никто столько ласковых слов мне за всю жизнь не сказал.

Однажды Иван нашел-таки эти письма. Или Анька их нашла да отцу отдала – не знаю. В общем, всё открылось.

Страшно вспоминать об этом. Иван и так не больно разговорчивым был, а тут и вовсе замкнулся в себе, лицом почернел. Спать стал на кухне.

Лучше бы поскандалил, посуду побил. Или меня. Нет, воспитание ему, вишь, не позволяло. Спросил только: любишь его? И сам же и ответил: вижу, любишь. Потом сказал: уезжай, только Аню я с тобой не отпущу. У нее здоровье слабое, да и школу менять не стоит.

Я, хоть тяжко мне было, согласилась. Уехала к Мише. Иван на развод сам подал, без меня нас развели. Тогда и с Михаилом расписались.

Скучала я по Ане, конечно, родное дите все-таки. Как в отпуск выбирались на юг, старалась через свой город проехать, дочку повидать. А Аня... Не простила она меня – за отца. С каждым разом замечала я, что совсем чужой мне становится.

Лет через пять, наверное, когда я позвонила Ивану – хотела увидеться с дочерью, она ответила по телефону, что не хочет встречаться, что я им не нужна.

Вот так я ее потеряла. Делала попытки, конечно, увидеться, дозвониться, но Аня отказывалась от встреч. Иван сказал, что ничего не может сделать, что это – ее выбор.

Через несколько лет я узнала, что Иван умер от второго инфаркта – ему и шестидесяти не было. Оказывается, он на сердце стал жаловаться после... ну, после того, как я за Мишу вышла. Ане тогда восемнадцать исполнилось. Я звонила дочери, звала ее приехать к нам. Но дочка ответила, что у нее своя жизнь, и в ней нет места мне...

С Мишей мы хорошо ладили, любили друг друга. Семнадцать лет прожили вместе, пока в шахте не завалило его. Ну похоронила я мужа, погоревала, да и вернулась сюда, к дочке, думаю, поближе. К Северу ведь так и не привыкла, всё сюда тянуло.

А дочка замужем уже к тому времени была. Вот только деток бог ей не дал – здоровьишко-то еще с детства слабенькое. Я к Ане: давай, доченька, забудем старое, будем видеться чаще, не чужие, чай, друг дружке. Но Анна, до чего ж упрямая, ни в какую!

От знакомых, стороной, узнала, что решили они с мужем взять ребеночка из детдома. Вот ведь удумали чего! Там всякие пьяницы да наркоманы детей оставляют. Что ж путного вырастет из такого дитяти?! Когда я попыталась отговорить Анну, не делайте, мол, глупостей, будете потом маяться с больным дитем, дочь отрезала: «Тебе ли судить, мама? Ты когда-то бросила родного ребенка ради мужика...»

Не простила. Муж простил, а дочь – нет. Уж как я умоляла...

***
«...Простить тебя, мама? Когда ты бросила нас, отца, меня, – тогда ты тоже прощения просила.

Как ты могла, мама? Ведь отец с тех пор так и не оправился. Он уже терял однажды свою семью. Ладно, тогда война была виновата. А теперь? Женщина, которую он боготворил, любил...

Мама, ты не знаешь, как он страдал. Мне было десять, когда я узнала, что мужчины могут плакать...

Он альбом с твоими фотографиями спрятал на антресоли и никогда не доставал его оттуда. Хорошо, что я больше похожа на отца, иначе он сошел бы с ума – видя во мне тебя – каждый день...

Я помню, как ты наряжалась в выходные. Платье красивое, каблучки, помада, духи... Ведь знала, что я задыхаюсь от твоих духов, и будто нарочно брызгалась ими... Скучно тебе было с нами, уходила в гости к подружкам. Возвращалась поздно, кроме духов еще и вином от тебя пахло. И кем-то чужим.

А папа молчал. Мучился и молчал. И все равно любил тебя...

Я ненавидела тебя. Ты испортила жизнь отцу, из-за тебя он умер раньше срока. Ты ведь никогда его не любила. Я это видела. Чувствовала. Я хоть и маленькая была, а понимала, что ты папу не любишь, а на людях только вид делаешь.

Ты и меня никогда не любила по-настоящему. Я же слышала, как ты говорила своим подружкам: «Поганочка, хвороба... И в кого она у нас такая – ни рожи ни кожи, да еще и больная, жалко мне ее...» Да не меня тебе было жалко, а себя. Как же, у такой бой-бабы, здоровой, с ведерными грудями – и такое «недоразумение».

Ты и мне жизнь испортила – я чувствовала себя заморышем, неудачницей, потому что ты так считала. А мне хотелось, чтобы гордилась ты мной, приласкала, назвала красавицей, умницей – как папа это делал.

Я так старалась, чтобы ты меня полюбила. Помнишь, я на отлично училась, лучше всех в классе. С хорошей оценкой в дневнике бежала к тебе – чтобы ты похвалила. А ты: «Что ж, дочка, раз не удалась лицом, учись хотя бы»...

Я ненавидела тебя всю жизнь – так мне казалось.

И всю жизнь мне больше всего на свете хотелось, чтобы ты меня полюбила...»

***

Оставалась ей только память... Никуда от нее не деться. Особенно когда по ночам не спалось.

Днем-то склероз тут как тут. То про кашу на плите забывала. То кран в ванной оставляла открытым. То очки, которые «ну вот только что в руках держала», теряла и находила потом пропажу в самых немыслимых местах – например, в кухонном столе или... в холодильнике.

А то, бывало, кошку начинала кормить через каждый час, удивляясь отсутствию аппетита у своей любимицы: «Что ж ты не ешь ничего, Сонечка, никак приболела?»
Недавно умерла ее приятельница, Никитична, тоже старушка за восемьдесят. Петровна лишь накануне разговаривала с ней, сетовала на недуги, потом громко, несколько раз, диктовала по слогам сложное название нужного в их возрасте лекарства.

«Вот глухая тетеря, снова слуховой аппарат не прицепила...»

И ведь забыла старушка, что и сама слаба стала на уши. Даже в аптеку звонила, интересовалась, нет ли чего для улучшения слуха. Там ответили, что старость не лечится...

Поболтали, перекрикивая друг дружку, – о детях и внуках Никитичны, об Анне, дочери Петровны, приближающемся празднике. Подруга сказала еще, что вряд ли дотянет до нового года. Подумалось: глупости болтает Никитична. Хотя и понять ее можно: устала, болезни нескончаемые замучили, а ведь моложе на два года...

Петровна побранила тогда подругу – надо же, чего удумала, умрет, мол, скоро. Господь, что ли, шепнул ей на ухо?..

Сама старушка давно примеривала смерть на себя, но страх перед «костлявой» оттого не становился меньше. Особенно когда узнавала Петровна, что умерла еще одна знакомая или соседка. С грустью смотрела на ритуальные еловые ветки, разбросанные от порога дома до машины. Словно видела, как тончает календарь ее собственной жизни, а прожитые листочки обратно ни пришить, ни приклеить...

Маленькой, она иногда, укрывшись с головой, пыталась представить, как это – умереть. Но под одеялом бывало темно и душно, а храп деда на печке никак не давал сосредоточиться на пугавшей ее мысли. Да и как думать о смерти, когда жизненные соки бурлят и всё еще впереди. До школы вот дорасти надо – а то Нюрка, подружка лучшая, нос задрала, как первоклассницей стала... И город повидать страсть как охота – там, бабушка рассказывала, люде-ей – что комаров летом в лесу, и дома большущие...

Она и девятый десяток разменяв, жить хотела – как никогда. Цеплялась за жизнь, бегущую быстрым весенним ручьем сквозь пальцы, – таблетками, травами, скипидарными ваннами... То по радио слышала о чудодейственном препарате, то по телевизору, то в газетке вычитывала. «Врать на всю страну не станут, ведь вона как хвалят – и суставы станут здоровыми, и сосуды без бляшек, и холестерину как не бывало...» И семенила старушка в аптеку, покачиваясь от головокружения и слабости, выкраивая из пенсии на очередную исцеляющую от всех хворей панацею. А вдруг да поможет?

С наступлением зимы Петровна реже стала выходить на улицу. Скользко, подошва старых сапог сносилась, и штырек на палочке, с которой не расстается последние годы – после травмы, совсем стерся. Того и гляди растянешься на обледенелом тротуаре, костей не соберешь.

Продукты, чаще всего молоко и хлеб, а точнее булочку с отрубями, и рыбу для кошки ей приносила соседка, когда ходила в магазин. Овощи старушка прикупила с осени и хранила в квартире. Часть у балконной двери, часть под раковиной в кухне, а ягоды в морозильной камере. Мясом себя баловала редко. Так, иногда магазинных котлеток поджаривала или из куриной ножки, содрав с нее вредную для здоровья кожу, супчик варила.

Дышать воздухом Петровна ходила на балкон. Он застекленный, но из щелей дуло – занавески колыхались. Постоит бывало так, людскую суету под окнами понаблюдает, вроде и сама прогулялась... А то для моциона по лестнице в подъезде вверх-вниз несколько раз ступеньки считала, чтобы мышцы, значит, не одряхлели совсем.

Тренировалась так, покоряла свой «Эверест» пару-тройку раз и возвращалась в квартиру. А там за дверью уже кошчонка встречала, Сонька, о ноги терлась. Пока есть хотела – ластилась, хитрованка. И руки лизала, и мурлыкала, и на колени забиралась, тыкалась мордочкой в руку – погладь, мол. А сытая пряталась в укромный уголок и дрыхла себе – не дозовешься. А однажды и вовсе учудила – устроилась вздремнуть в старом полупустом чемодане в кладовке, а крышка его возьми и закройся. Кошка давай верещать что есть мочи. А хозяйка-то и не слышала – как раз любимый сериал шел по телевизору, вот и включила его погромче... Еще чуть – и задохнулась бы Сонька. На ее усато-полосатое счастье фильм прервался рекламой, которую старушка ужас как не любила. Убавила она звук и тут, наконец, услышала из утробы кладовки дикий кошачий SOS. По нему и нашла свою любимицу – с выпученными от страха глазами и шерстью дыбом.

Испугались тогда обе. Сонька – что не видать ей больше вкусной рыбы и валерианки, которую проливала на пол хозяйка, капая себе в стаканчик. А старушка... что останется совсем одна. Разве что Бог о ней не забудет.

Отношения с Богом у Петровны были особенные, не как у всех. Ведь не верила никогда раньше, за долгую свою жизнь, в Спасителя. Атеисткой росла, пионеркой-комсомолкой. Вспоминает, какой у бабки ее иконостас был в углу со свечками, как все посты та соблюдала, молилась – без оглядки на коммунистов. А внучке говорила: «Глупа ты еще, девка. Богу разницы нет, кака власть: царска, советска. Он кажного человека любит как дитя свое, от бед его бережет, от лиха, злого навета. А ты талдычишь свое: «тэистка я, тэистка». Дура ты, тьфу ты, прости, Господи! Жизнь-то поприжмет, вспомянешь еще мои слова».

Пришло время – «вспомянула». И молитвы выучила кой-какие. И иконок прикупила в церковной лавке. И дело любое, даже самое маленькое, начинала с Его именем.

Но верила ли? Скорее, поговорить стало не с кем, страхами поделиться, пожаловаться на жизнь, вот и убедила себя, что верит...

***

Старушка лежит без движения, вытянувшись, будто спит. Прозрачная желтоватая кожа, коричневые старческие пятна на скулах, узловатых сухих руках, выпростанных из-под одеяла и сложенных на груди. Лицо обрамлено седым пушком волос – словно отцветшим одуванчиком, готовым улететь, стоит только дунуть. Глаза прикрыты.

Рядом с кроватью, на полу, упавшая раскрытая коробка из-под обуви. В ней пожелтевший от времени школьный дневник дочки – за третий класс. Черно-белая фотография: Иван Михалыч – улыбается! – такой редкий случай... Совсем маленькая Анечка испытующе уставилась в объектив фотоаппарата и надула губки, готовясь, в случае чего, зареветь... И она сама – молодая... Красивая... Игольница, которую на уроке труда сшила когда-то Анюта на 8 Марта для нее. Единственное письмо от дочери. И свое собственное, неотправленное, начинающееся со слов: «Доченька, родная моя, любимая, простишь ли ты меня когда-нибудь...»


[size=14]

Прикрепления: 0463349.jpg (43.4 Kb)

Моя авторская библиотека.

Сообщение отредактировал Альфия - Пятница, 30 Авг 2013, 13:42
 
pantera2 Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 16:36 | Сообщение # 3
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Рассказ "Признание" просто потрясающий! Великолепный литературный язык. Написано живо, образно. Так, что душу выворачивает. Спасибо вам, Альфия! Хотя, конечно, это печальная житейская история.
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1

Сообщение отредактировал pantera2 - Четверг, 29 Авг 2013, 16:38
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 16:59 | Сообщение # 4
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
pantera2, Спасибо, Марина!
Рада, что рассказ понравился.
А тема... Да, эта тема в самом деле нелегкая, болезненная.
И о любви-нелюбви, и об одиночестве, и об ошибках, которые
мы совершаем. И как это всё аукается потом. А оно точно аукается... pantera2,
Моя авторская библиотека.
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 18:33 | Сообщение # 5
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
МОЖНО Я ЖЕНЮСЬ, МАМА?

— Мама, — произнес Сева, стоя у зеркала, — я должен сказать вам одну важную вещь.

Из зеркала на Севу сквозь толстые линзы близоруко щурился полноватый рыхлый мужчина лет этак тридцати с хвостиком. На размер «хвостика» недвусмысленно намекала блестящая лысинка в окружении пышной шевелюры с серебристыми нитями ранней седины.

Волосатые руки с короткими толстыми пальцами нервно комкали носовой платок.

«Нет, так не пойдет. Не слишком убедительно, — не поверил сам себе Сева. — Надо побольше металла в голосе и, главное, смело смотреть маме в глаза».

Этого — смотреть маме в глаза — он боялся всегда, с самого невинного возраста. Особенно когда проказничал. Мать, казалось, видела насквозь пухлую «ватрушечью» оболочку своего любимого сына Севочки, читала все его мысли. Даже те, которые пока еще не пришли в голову этого «не дай вам, БожЕ, такого ребенка, как мне ж повезло». Даже повзрослев, Всеволод, задумав что-то этакое, чего точно не одобрит мама Софья Иосифовна, избегал взгляда ее рентгеновских глаз, чтобы не раскусила раньше времени.

Сева поправил круглые очки в металлической оправе, подтянул повыше на брюхо домашние штаны на резинке (и где только маман их покупает?) и, стараясь выглядеть и говорить как можно брутальнее, снова обратился к собственному отражению:
— Мама, я женюсь, — объявил он со всей возможной решимостью. — Не спорьте со мной и не пытайтесь меня отговорить! — эта фраза далась ему уже не так легко. В горле пересохло и запершило, однако Сева взял себя в руки и договорил: — На этот раз это окончательно и бесповоротно.

На «бесповоротно» его тенор все-таки предательски скакнул на фальцет.

Сева оглянулся на входную дверь и присел на банкетку в прихожей. Потом отер рукой мокрый лоб, прошелся платком по запотевшим от волнения очкам и снова водрузил их на крупный мясистый нос.

Колени противно дрожали. В носу свербило. Влажные ладони чесались. И вообще в этот момент Севе меньше всего хотелось того, что он с таким волнением репетировал — серьезного разговора с матерью. Он был готов спрятаться как в детстве в шкаф или под кровать, лишь бы оттянуть, а еще лучше совсем избежать этого разговора. Возможно, он так бы и сделал, но… но что же тогда подумает о нем Люсенька?!

Сева вспомнил Люсенькины глаза. Васильковые, с выражением, в котором смешались наивность, восторг, любовь и… надежда. Надежда на него — Всеволода Михайловича Двоскина, в котором она видит не только преподавателя, но и своего рыцаря, опору. А в идеале — и мужа тоже. И даже отца маленьких Двоскиных. Двоих или троих.

Сладкие воспоминания о Людочке вернули Севе покинувшую было его уверенность. Он вновь встал перед зеркалом, теперь вполоборота. Приосанился. Чуть втянул объемистый живот и выпятил грудь в голубой трикотажной майке с торчащей порослью в вырезе. Ею, кстати, он втайне гордился. Нет, не самой грудью. Если честно, в футболке или рубашке она здорово походила на женскую. К счастью, от полного сходства ее спасала именно эта растительность — густая, вьющаяся колечками, мягкая. Люся, в их казавшиеся всегда короткими встречи наедине, так любила играть с ней, теребя своими ласковыми пальчиками, от прикосновения которых его сердце таяло как забытое на столе сливочное масло.

«Ах, Люсенька…»

Люсенька, бывшая поначалу просто его студенткой Людмилой Незабудкиной, одной из многих на курсе, где он читал лекции, ничем не выделялась среди прочих. Чем могла привлечь внимание противоположного пола эта невысокая, с копной темно-русых волос, нескладная из-за длинных рук и больших, не по росту, ступней? Глазами. Необыкновенного василькового цвета, с густыми темными ресницами, с влажной поволокой, они придавали простоватой Люсиной внешности толику загадочности, той самой, которой, считается, должна обладать каждая женщина. Возможно, эта загадочность заканчивалась там же, где и начиналась, но зачем об этом знать тем, кому она предназначалась?

Правда, на курсе любоваться красивыми Людочкиными глазами было некому — по причине полного отсутствия особей мужского пола. Всеволод Михайлович — не в счет. Он — больше чем мужчина. К нему Люся прониклась благоговейным трепетом, кажется, сразу же, как увидела. Еще на первом курсе. Он тогда стоял, беседуя с другим преподавателем, у окна в коридоре, и на фоне солнца, обрамлявшего светящимся нимбом его большую голову, показался ей вдруг… сошедшим с небес богом. Примерно так она к нему и относилась — почти как к божеству, почитая, как отца своего, веря в него, желая засыпать и просыпаться с именем его на устах. Хотя, чего греха таить, последнее хотелось делать не только с именем.

Позже, когда Людочка стала узнавать Всеволода Михайловича больше, к этому трепету сначала присоединилось восхищение человеком, который знает «ужас как много». Как можно знать ТАК много — это не укладывалось в ее симпатичной головке. Потом появилось желание узнать «мэтра» поближе. Что он любит, из еды, к примеру, в какой позе засыпает, сколько у него было женщин... Самое удивительное, что, общаясь с ним на семинарах и коллоквиумах, Людочка забывала о разнице в возрасте, статусе, субординации. Обо всем. В общем, гормоны залили глаза и девчонка напрочь потеряла голову.

Вот спроси кто Люсю Незабудкину, за что же она воспылала чувствами к Всеволоду Михайловичу, или Севочке, как она стала называть его про себя ласково, Людочка и сама не знала бы, что ответить. Действительно, за что? Чем мог привлечь внимание юной девы, в общем не обойденной вниманием противоположного пола, этот мужчина, далекий от эталона красоты? Ведь он, мало того что не Аполлон, к тому же лишь немногим моложе ее собственного отца, которого она совсем не помнила, но который присутствовал в ее жизни в виде алиментов и характеристик мамы типа «неудачник» и «устроился на маленькую зарплату, подлец, чтобы меньше присылать ребенку». Может, Люся увидела в нем старшего брата или отца, которого ей так недоставало? Или вспомнилась детская мечта, чтобы папа всегда был рядом? Или не забывалось, как ее, нескладную девочку в очках, больше похожую на мальчишку, обижали сверстники во дворе, а потом в школе, а защитить было некому, потому как маме всегда не до нее? Странно, но в этом старомодно одетом, немного чудаковатом, живущем в каком-то собственном, далеком от реального, мире человеке она увидела не просто возможного «родственника», а родную душу. А еще интуитивно, на уровне дуальных подкорковых вибраций, поняла, насколько он одинок. Это Люся почувствовала сразу же, будучи и сама такой же одинокой.

А что же предмет обожания Людочки? Млел, наверное, от внимания молоденькой отроковицы? Куда там! О том, что он им является, Всеволод Михайлович узнал, разумеется, последним. Он даже фамилии и имена студентов запоминал лишь на второй год обучения, а лица… Они воспринимались им как красочная мозаика, состоящая из отдельных «стеклышек» — намакияженных девичьих мордашек. Где уж тут вглядываться в каждую! Идентификация их со списком — максимум, на который был способен рассеянный преподаватель. Потому, когда к тексту реферата одна из студенток присовокупила записку с почти Татьяниными словами «Я Вас люблю! И делайте с этим что хотите…», он ничего не понял. «Ох уж эти мне девчонки. Всё бы им любовь крутить…» — пожурил он «по-стариковски», с высоты своих почти сорока лет, девицу. То, что признание касалось именно его, Всеволода Михайловича Двоскина, он так и не понял. Ведь там не было обращения лично к нему, ну, а то, что бумажка оказалась в сданном реферате, еще ни о чем не говорило ему. Разве только о беспечности одной из студенток.

Доходить до «непонятливого жирафа» начало, когда он стал комментировать проверенные работы. Дойдя до Людочкиной, Всеволод Михайлович улыбнулся и сказал:
— Деточка, вы случайно оставили в реферате записку личного свойства. Простите, что я ее прочитал, — и протянул прозрачный файл Незабудкиной.

«Деточка» вспыхнула, лицо ее залило румянцем, глаза наполнились слезами, и она пулей выскочила из аудитории.

Всеволод Михайлович снова ничего не понял. Может, он ненароком обидел эту, как ее, кажется, Незабудкину? Попросив старосту группы раздать остальные работы, он вышел вслед за Людмилой.

Искать ее не пришлось. Она стояла в коридоре у окна, шмыгая носом и размазывая тушь по лицу. Плечи ее вздрагивали. И была она в тот момент похожа на обиженную маленькую девочку, которой пообещали долгожданный поход в зоопарк, но в последний момент не повели.

Подойдя к девушке, Всеволод Михайлович мягко положил руку ей на плечо:
— Людмила, я вас чем-то обидел? У вас что-то случилось?

И тут Людочка, неожиданно не только для Всеволода Михайловича, но и для себя тоже, прильнула к нему, прижалась щекой к его широкой груди и замерла там, продолжая всхлипывать. «Вот ведь незадача, тушью испачкала. А и черт с ней, с рубашкой, — подумал Всеволод Михайлович, но перед глазами всплыло негодующее лицо мамы. — Надо затереть». Рука преподавателя, потянувшаяся за носовым платком, невольно погладила по голове плачущую девушку. Ее волосы оказались такими мягкими, ароматными, пахнущими то ли тем самым, из детства, земляничным мылом, то ли еще чем-то — милым, давно забытым, домашним… И в мужчине проснулись вдруг неведомые до той самой минуты отцовские чувства…

Наконец Незабудкина успокоилась, подняла на него свои необыкновенного цвета заплаканные глаза, и только тут — о Эврика! — Всеволод Михайлович понял: так ведь эта девушка писала ЕМУ. Ему признавалась в любви. А он, толстокожий бегемот, ничегошеньки не понял. Вот он «идиёта кусок», как говорит маман о соседе-алкоголике. «Дубина стоеросовая! Балда! Хорошо еще не стал шутить по поводу предмета ее воздыханий». И тут — что уж на него нашло, неведомо никому — он наклонился и поцеловал Незабудкину, ощутив вкус ее слез, соплюшек и сладковатый аромат ягодного блеска для губ. Как ни странно, этот «букет» ему понравился.

Так начался их роман.

Влюбленные обычно договаривались увидеться где-нибудь подальше от института. Людочка очень боялась пересудов завистливых сокурсниц. Да и Всеволоду Михайловичу было неловко, что они попадутся на глаза его коллегам. Хотя и те и другие были в курсе их отношений. Не они первые, не они последние. Встретившись, гуляли по улицам, а замерзнув, забредали в «Макдоналдс». Люсенька любила всякие многоэтажные «доги», а Сева не мог отказать ей в такой милой прихоти. Иногда ходили в кино, где, сидя на последнем ряду, целовались до одурения, не глядя на экран. Сева поначалу стеснялся этого ребячества, все-таки он как-никак преподаватель, взрослый человек, но сам процесс был так приятен, так заводил его, что очень скоро Всеволод Михайлович не только перестал тушеваться, но и пришел к выводу: надо срочно искать место, где они смогут побыть наедине. Такое место вскоре нашлось. Школьный приятель Двоскина холостяк Никитин собрался в очередную археологическую экспедицию и с радостью дал ключи бывшему однокласснику со словами: «Наконец-то, Севка, и ты станешь мужчиной…»

Сева пребывал на небесах, как и положено «богу». Никогда еще он не был так безгранично, так безрассудно, так неприлично счастлив. Ему не хотелось отпускать Люсеньку от себя ни на миг, хотелось всё время ощущать ее рядом. Ему нравилось в любимой всё. И как она говорила, чуть растягивая слова. И как морщила нос, услышав в лифте запах сигаретного дыма или мокрой собачьей шерсти. И как смеялась — заливисто, точно ребенок. Вообще в ней много было детскости. С живым интересом, желанием узнавать новое, открытости этому новому. А новым для нее было по сути всё. «Продукт» своего времени, предпочитавший книгам и сидению в библиотеках краткое изложение нужного в Интернете, а еще лучше экранизацию, знала Людочка невероятно мало и всё больше реферативные версии. Но одно она знала точно и совершенно определенно: она хочет быть счастливой. Причем с Севочкой. А потому впитывала губкой всё, что он говорил. Училась угадывать его желания. А как она его слушала, когда он рассказывал что-то! Васильковые глаза горели, в них читался восторг, обожание. Сева испытывал в такие моменты необыкновенный подъем…

Всеволод Михайлович, узнавая Люсеньку со всех возможных сторон, уже начал подумывать о ней как о будущей жене. Почему бы и нет? Добрая, покладистая, веселая. Умеет слушать. А что кулинарка из нее пока никакая, так это мама, Софья Иосифовна, наверное, мигом исправит, надеялся он. Хотя некоторые сомнения по этому поводу все же закрадывались.

«Она — мое счастье, — был уверен Сева. — И я не хочу упускать его, как тогда…»

«Тогда» произошло почти двадцать лет назад, в пору учебы в университете. Айгуль, девушка, которая стала его первой женщиной, была Севкиной однокурсницей, приехавшей из далекого Казахстана. Озорная, шебутная, с раскосыми черными глазами, она сразу заинтересовала Севу, который никогда не встречал девушек с именем «Лунный цветок». У них как-то всё быстро сладилось после одной из вечеринок, где и тот и другая с непривычки перебрали портвейна. Оказалось, что сексуальный опыт у обоих до той поры был исключительно теоретического характера, а потому приобретать реальный принялись усердно. Да так усердно, что месяца через три регулярных «тренировок» в студенческом общежитии девушка Айгуль оказалась немножко беременной.

Только эта новость и отрезвила парочку, опустив их на землю. Теперь и Севу и Айгуль неотступно мучил вопрос, вынесенный незабвенным Чернышевским в название романа. «Что делать? Наверное, как порядочный человек, я должен жениться на Айгуль. Правда, я ее, кажется, не люблю, но она «залетела» от меня. Черт… Как сказать об этом маме?» — метался по ночам в кошмарах Сева. «Что делать? Если узнает отец, он меня убьет… Меня никто не возьмет замуж», — страшилась ближайшей перспективы девушка по имени «Лунный цветок».

Когда же тянуть дальше стало преступно опасно, Сева признался матери, что у него, во-первых, есть девушка Айгуль (!), во-вторых, она ждет ребенка (!!), и, в-третьих, он собирается на ней жениться (!!!). Что за сим последовало? Мама, во-первых, тут же грохнулась в обморок, напугав сына. Во-вторых, вылежав положенное время, приоткрыла глаза и слабым голосом, но все же довольно отчетливо произнесла странную фразу: «Ах ты ж внук своего дедушки-кобеля, который не отец своему сыну…» Потом, это уже в-третьих, она спокойно, как ни в чем не бывало, встала, уселась с грозным видом на диван и сказала: «Смертушки моей захотел, форшмак тебе поперек горла!» Затем еще много чего говорила: «Откормила я тебя на свою голову. Отрастил себе на моих булочках чем детей строгать…» «Для того ли я тебя, паршивца, родила да одна растила — спасибо твоему отцу — чтобы ты меня, цветущую как Бахчисарайский фонтан, сделал бабкой в тридцать лет», хотя самой в ту пору уже перевалило за сорок. «Да что же скажет Дора, когда узнает, что мой Сева делает всем детей, а у самого еще и усов нет на бесстыжей физиономии…»

Короче, будучи женщиной, безраздельно властвующей над сознанием и поступками сына, к тому же разбирающейся в сроках чужого интересного положения и вытекающих из него обстоятельств, Софья Иосифовна быстренько убедила Севу, что он еще «сам дитё неразумное пустоголовое», что не надо ломать жизнь казахской девочке Айгуль: «кто ж ее потом с подарком в подолЕ замуж возьмет, ты подумал?», что означало одно: пока еще не поздно, надо делать аборт. Айгуль, сама до крайности напуганная произошедшим, согласилась на прерывание беременности сразу же. А Сева… По инерции посопротивлявшись немного, все же дал себя уговорить, что, придет, мол, время, и будет еще он и мужем, и отцом, и, если повезет, дедом.

Для закрепления результата Софья Иосифовна перевела Севочку от греха и от Айгуль, которой «ничего еще не обещали, а она уже беременная», подальше в другой вуз и теперь уже неусыпно контролировала все телодвижения сына.

После истории с Айгуль Сева как-то перегорел и практически забыл о том, что он мужчина. Перестал следить за собой, отдав это на откуп заботливой мамочке, и все свои нереализованные мужские фантазии просто заедал, радуя Софью Иосифовну отменным аппетитом. Он даже уверил себя, что неплохо проживет и холостяком, пока… не встретил Людочку. Она словно разбудила его, вырвала из сытого сонного прозябания. С Люсенькой всё было по-другому. В нее он влюбился. Впервые, и это почти в сорок лет, он полюбил женщину, да так, что решил забыть о данном себе когда-то зароке больше не думать о женитьбе.

И вот настало время «Ч». Не «Что делать?» двадцатилетней давности, а «Черт, как бы проснуться, чтобы Люся — под боком, мама — на кухне за приготовлением фаршированной щуки, а в доме — мир, счастье и воскресенье…» Поняв, что фокус с провалом во времени не пройдет и разговаривать таки придется, Сева обреченно приготовился к неизбежному. А то, что маман не потерпит в этом доме ни одной женщины, кроме себя, он знал определенно. И жить отдельно тоже не отпустит. И это было ясно как божий день. Значит, надо что-то придумать такое, чтобы мама сама настаивала на женитьбе, и именно на Люсеньке. Осталось только придумать это «что-то».

Пока Сева тренировался и потел в ожидании предстоящего судьбоносного разговора, Софья Иосифовна имела другой разговор, со своей старинной приятельницей Дорой, и тоже на эту тему.

— И что ты себе думаешь, Соня? Таки поедешь к своему Мише в Эзраэль? А как же твой Сева? Он же умрет без твоей стряпни!
— Ох, Дора, я ж ночей не сплю, всё во сне ему впрок готовлю. Но Миша зовет. Немного, говорит, ему осталось. Хочет остаток жизни вместе прожить. Прощения просит, что сгульнул тогда. Молодой, мол, был, глупый… Думал не головой… Да и я виновата. Не захотела прощать измены. Какой муж не гуляет налево, скажи мне, Дора! Это сейчас я понимаю, а тогда… Да что теперь говорить, когда волосы поседели везде.
— Эх, Соня, все они гуляют, да не все в семью возвращаются. Ладно, твой Миша хоть сейчас опомнился, грех замолить хочет. А мой уже перед Всевышним ответ держит за свои…

Женщины помолчали, думая каждая о своем.

— А что девушка Севина? Что ты узнала о ней? И правда, что таки есть у нее еврейские корни, как ты и мечтала?
— Правда, Дора, есть. Твой сыщик, которого ты мне посоветовала, сказал мне, что есть на тридцать процентов. Нам хватит. Она, оказывается, и сама не знает, что таки не русская. А Севка совсем ум за разум потерял ради этой Люси. Несколько раз в неделю на дополнительных лекциях задерживается по вечерам. Знаю я эти «лекции». На квартире дружка своего Петьки Никитина «лекции» читает. Да и ладно. Дело молодое. Тело — тоже.

Обе женщины заулыбались, вспоминая, верно, собственные молодые годы.

— Теперь, дурачок великовозрастный, боится сказать своей маме, что решил жениться. Я что, зверь своему ребенку, чтобы счастья не пожелать?! Вот скажи мне, Дора, подруга, разве когда-то желала я что-то кроме счастья ему и его будущим детям?
— Ну что ты, Соня, ты хорошая мать, дай бог тебе здоровья и на этом и на том свете.
— Почему тогда сын не придет к своей маме и не скажет: «Мама, я должен сказать вам одну важную вещь. Я женюсь, мама!» И почему не стукнет по столу, как настоящий мужчина, и не скажет: «Не спорьте со мной, мама, и не пытайтесь меня отговорить. Мое решение окончательное и бесповоротное...» Почему так не сказать, Дора?
— Он у тебя хороший мальчик, Соня. Слушался тебя всегда. Помнишь, молодой был, ребенка сделал девчонке, жениться еще хотел? Помнишь?
— Как не помнить, Дора? Я потом ведь думала, может, зря отговорила. Может, не надо было аборт заставлять делать. Была бы у меня сейчас внучка или внук уже большенький. Ну и ладно, что не наших кровей.
— Не жалей, подруга. Значит, тогда время не пришло. Теперь вот скажи, запрети ты ему сейчас жениться на Люсе, послушается тебя Сева? Таки сделает по-своему. И правильно. Надо булавку отстегивать, Соня, пусть живет своей жизнью.
— Думаешь, не понимаю? Но не могу же я ему сказать: «Сева, сынок, я поехала к твоему непутевому папаше в Эзраэль, чтобы было кому закрыть его бесстыжие глаза. А ты, Сева, давай женись на своей Незабудкиной и стряпайте уже, наконец, мне внуков, чтобы я успела покормить их моим форшмаком. Кто им еще такого приготовит?!» Не могу же я ему сказать, что нанимала сыщика, как в кино, чтобы узнать, кому читает «лекции» мой Севочка по вечерам.
— Да, об этом, Соня, лучше не говорить!
— Так и я об том же, Дора!

……………………………………………………………………………………………………

— Мама, я хочу сказать вам важную вещь. Я женюсь!
………………………………………………………………………………………………........

— Алё, Дора, ты меня слышишь, Севочка сказал, что таки женится…
…………………………………………………………………………………………………….

«Слава богу, мой «сыщик» сыграл как по нотам, даже нужной крови нарыл в будущей невестке, — улыбалась Дора. — Зря, что ли, я учила его актерскому мастерству... Надеюсь, Миша, перед тем как отправиться к праотцам, не проболтается, с кем тогда изменял своей Соне…»

Прикрепления: 8816043.jpg (40.9 Kb)

Моя авторская библиотека.

Сообщение отредактировал Альфия - Пятница, 30 Авг 2013, 13:45
 
pantera2 Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 19:14 | Сообщение # 6
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Да уж, история....
А ваш Сева - это вылитый один мой знакомый. который, кстати, так и не женат из-за матери.
У вас получился превосходный психологический портрет "маминькиного сынка"!
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 19:18 | Сообщение # 7
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
pantera2, Спасибо, Марина, что заглянули.
А таких Сев на самом деле не так уж и мало. И не
женятся они не только из-за мам, а благодаря собственному
инфантилизиму, страху перед ответственностью за кого-то,
когда и за себя-то отвечать не хочется...
Моя авторская библиотека.
 
samusenkogalina Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 19:50 | Сообщение # 8
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2932
Награды: 122
Репутация: 165
Альфия, у Вас замечательные рассказы, я получила огромное удовольствие, читая их. Удачи Вам и новых работ!
Мои куклы и живопись. Приглашаю.
Моя авторская библиотека.
Союзники IX моя страничка
Мои сонеты. Коломенский текст
Жили-были куклы
Моя копилка на издание книги.
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 19:54 | Сообщение # 9
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
samusenkogalina, Галина, спасибо Вам большое за добрые слова.
И Вам удачи!
Моя авторская библиотека.
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 21:01 | Сообщение # 10
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
ТУРЕЦКИЙ БЕРЕГ

[size=12][size=12]День не задался с самого утра.

Началось с того, что Маша проспала на работу. В общем, ничего необычного, такое случалось с ней и раньше. Чего греха таить, любила поспать. Да так крепко, что никакой звонок ее не мог добудиться: ни мелодичный на телефоне, ни громкий трезвон обыкновенного китайского ширпотреба, ни противный, как комариный писк, зуммер на электронных часах. Они наперебой, а то и все разом заливались кто во что горазд, а Маше хоть бы хны. Хорошо, что у подруги Анны, с которой Мария снимала квартиру, сон чуткий. Одна беда: Аня иногда оставалась ночевать у своего молодого человека, и тогда пиши пропало – засоня снова просыпала.

Всю ночь Маше снилась Анталия, отдыха в которой последние полгода она вожделела круглыми сутками, и потому просыпаться не хотелось совсем. Никогда. В ее мечтательном сновидении знойные черноокие красавцы-мужчины с голыми торсами, в шальварах и фесках с кисточкой нежно овевали длинными опахалами ее загорелое стройное тело в бикини и предлагали на выбор разноцветные тоники. При этом смотрели на нее эти турецкие мартовские коты призывно и только что не орали под окнами номера так же страстно, как их любвеобильные четвероногие собратья в пору телесного томления.

Всё обещало неземных удовольствий. Или даже больше… Хотя куда уж больше!

Мария, вся в нетерпении, готова была сдаться, не в силах больше держать оборону своей никем толком так и не поруганной чести, но тут… зазвонил телефон. Без пяти минут одалиска поморщилась: «Ну хотя бы здесь оставили в покое!..» Оказалось, ей нужно срочно возвращаться домой – делать финансовый отчет. Но море было таким синим, солнце – таким ласковым, а персонал отеля, особенно волоокий Аполлон по имени Махмуд-оглы, таким предупредительным… Нет, решила Маша, в конце концов я в отпуске, и катись оно всё… в дебет с кредитом.

Она отключила телефон и отдалась неге предвкушения счастья безраздельно, вся – от солнцезащитных очков а-ля Диор до напедикюренных ноготков и отшлифованных пяток…

Когда Маша смогла, наконец, вырваться из нежных клещей мужчины с заграничным именем Морфей, часы показывали столько, что было понятно: она проспала не только всё на свете, но и сам свет тоже. Потому что теперь, когда ее точно уволят за далеко не первое опоздание, наступит полный мрак: не на что и негде станет жить, и о поездке в Турцию тоже придется забыть. Однако сдаваться вот так запросто было не в привычках Марии, и она быстренько собралась. Даже успела провести щеточкой с тушью в районе глаз. Блеск на губы навела уже на ходу, причем без зеркала. В него она решила сегодня не смотреться. Да и что бы она там увидела: обыкновенные зеленые с рыжими крапинами глаза, вздернутый нос, веснушки на щеках… Причем щек этих на лице явное преобладание. И никаких тебе высоких скул, красиво очерченных ботоксно пухлых губ, греческого носа, глубоких глаз-омутов. Ничего такого! Ну и зачем пялиться лишний раз на то, чего нет?!

Завтрак в виде обезжиренного до полной бесполезности йогурта остался нетронутым в холодильнике – не до него. Ничего, для фигуры полезно, подумала полноватая Мария, закрывая дверь квартиры. Лифт, как всегда, не работал, и пеший спуск по лестнице добавил еще один плюсик здоровью.

Улица встретила неприветливой серой хмарью, к тому же который день сеялся противный холодный дождь, а зонт Маша, конечно же, впопыхах забыла. Идти за ним обратно и покорять Эверест в восемь этажей было некогда, пришлось прибавить шагу, так что до остановки добралась быстрее обычного. И Мария и маршрутка, кажется, нужного номера, подошли к ней одновременно, и девушка нырнула в теплое и сухое нутро газели. Передав с заднего сиденья через пассажиров деньги за проезд, Маша отдышалась и, согревшись, незаметно для себя задремала.

Снился ей, естественно, снова турецкий берег. Теперь она не возлежала в картинно красивой позе на пляжной оттоманке с коктейлем в руках, а плыла. Куда, не могла понять – солнце слепило глаза, да ей это было безразлично – куда. Теплая голубая вода ласкала тело, ставшее легким до невесомости. В чистой прозрачности моря тут и там проскакивали рыбьи стайки и шныряли дайверы с выпученными глазами. Где-то кричали чайки. Хотелось так плыть и плыть бесконечно. Ощущение блаженства захлестнуло ее, и она тонула в нем, тонула, тонула… пока не услышала, что ее зовут: «Девушка, а девушка!»

– Девушка, а девушка, тут конечный остановка, выходи, пажалста, дальше машин в парк пойдет, – голос смуглого водителя вырвал Марию из морской пучины и вернул в реальность. Маша, толком не проснувшись, сомнамбулой вышла из пустого салона. Маршрутка развернулась, газанула, отрезвляюще обдав выхлопом, и была такова.

Мария огляделась: где это она? Остановка не имела ни козырька для пассажиров, ни опознавательных знаков типа названия – лишь столб на пустыре, на котором флюгером болталась металлическая табличка с полуистертыми номерами маршрутов. И на первый взгляд и на все последующие эта Тмутаракань была совершенно ей незнакома. Здесь Маша никогда не бывала.

И вообще место было какое-то странноватое. Поблизости не наблюдалось ни людей, ни домов, ни какой-нибудь живности типа птиц, собак или кошек. Даже привычные взору трубы предприятий на горизонте не дымили – невероятно, но их попросту не было. Только совершенно пустынная, без единой машины, дорога, по которой они приехали, купы деревьев вокруг пустыря и высокое синее небо.

Девушка не первый год жила в этом городе, освоилась после своего маленького провинциального захолустья и, в общем, не страдала топографическим кретинизмом, но тут немного растерялась. Было непонятно, куда идти, долго ли ждать транспорта, чтобы вернуться. И, главное, спросить не у кого. Да еще телефон, не заряженный с вечера, предательски пиликнул и впал в летаргический сон. Ах как это было не вовремя!

Оглядывая окрестности, Маша заметила одну необычность: здесь на пустыре была очень сухая, кое-где даже потрескавшаяся земля, похоже, дождем тут не мочило давно, хотя всю последнюю неделю в городе стояла сырая погода. Впрочем, сейчас это занимало меньше всего: не льет, и ладно. Одной проблемой меньше.

Без толку прождав некоторое время хоть какого-нибудь средства на колесах, девушка решила выбираться из этого богом забытого уголка и пошла по натоптанной от остановки дорожке в сторону просвета между деревьями. Раз есть тропинка, разумно рассудила Маша, значит, она куда-нибудь да приведет, и бодро пошагала по ней, оглядываясь на пустырь: а вдруг все-таки приедет маршрутка или автобус. Мария старалась не думать сейчас про то, что на службу в свой банк она опоздала окончательно и уже бесповоротно. Такого ей не простят однозначно, других увольняли и за меньшее. И никакая протекция не поможет. Значит, придется искать другую работу. «Ну и ладно, – как-то слишком уж беззаботно смирилась с потерей Маша. – Зато теперь не придется соблюдать этот дурацкий дресс-код и даже летом париться в колготках», – подумала она.

Марии ее работа, честно говоря, не нравилась в принципе: сухие бездушные цифры, чужие деньги, приход, расход, отчет… Тоска смертная. И зачем дала себя уговорить после школы: «Иди, доченька, в экономисты, они всегда нужны, без работы не останешься…» Да и что было с нее взять, пацанки, ничего еще в жизни не понимала, вот и послушалась. А ведь в детстве мечтала лечить животных. Жалела, всех найденных приводила и приносила в их с мамой крохотную однушку, перевязывала сломанные крылья птицам, мазала зеленкой ободранные бока котам, детским кремом – собачьи раны. Но мама считала это увлечение дочери всего лишь игрой в Айболита, через которую проходят почти все сострадательные девочки.

Невзрачная и блеклая, как выцветший от частой стирки ситцевый халат, Машина мама, жизнь которой подобно течению равнинной реки была тихой и ровной, без эмоциональных всплесков и потрясений, для дочери хотела судьбы яркой, счастливой, полной интересных событий. Ее собственная такими событиями была небогата. Самым интересным стало ее интересное положение, в котором был некоторым образом замешан один командировочный москвич, любитель фантастики и книг о космосе, наведывавшийся в библиотеку, где она работала. Завершилось всё после известия о беременности вполне по-земному – отъездом несостоявшегося папаши в Белокаменную, к законной супруге, и благополучным рождением дочери Маняши.

Вся нерастраченная любовь к рано ушедшим родителям и герою ее короткого, но не бесследного романа обрушилась, естественно, на девочку. Маняша росла среди пыльных фолиантов, маленькой любила играть между полками с книгами, где нередко и засыпала, положив под голову кого-нибудь из классиков. Однако использование их трудов этим и ограничивалось: пристрастить девочку к серьезному чтению не удалось. Стать таким же книжным червем, как мать, выглядевшая в свои еще нестарые годы мумифицированной особой без возраста, Машу не прельщало. Жить чужими выдуманными страстями, плакать над сентиментальными историями и не иметь своих? Нет уж! Маняша, как ни любила родительницу, повторять ее судьбу не желала.

Учеба в нелюбимом институте давалась Марии с трудом. На третьем курсе она чуть было его не бросила, правда, не из-за твердости гранита науки. Тогда у нее случилась любовь. Безумная и, как утверждала Маша, на «всю жизнь». Предметом воздыхания стал молодой, симпатичный, но, увы, женатый преподаватель. Любовь Машина была в самом деле сущим безумством, если учесть, скольким девушкам он еще нравился, и не чета ей, почти дурнушке, так что рассчитывать на взаимность не приходилось. Но влюбленная девушка, несмотря на насмешки однокурсников, все равно поджидала своего «бога» после лекций, узнав домашний адрес, караулила у подъезда, пыталась устраивать «случайные» встречи.

Пылкие чувства провинциальной студентки привыкший к женскому вниманию ловелас поначалу принимал как должное. В какой-то момент она даже заинтересовала его – своей отчаянной настойчивостью, готовностью пожертвовать всем ради его благосклонности, и он однажды, поссорившись с женой и прилично выпив, провел с Машей ночь. Однако когда любовь пышущей здоровьем простушки стала чересчур навязчивой, мужчина нашел способ от нее избавиться. Он прямо сказал Маше, что она ему никогда не нравилась, а в ее постель он попал исключительно по пьяному случаю. О чем сожалеет. Так и сказал:
– Я, Маша, жалею о том недоразумении. – Надо же как выразился: – «недоразумении». – Прости, был сильно пьян. Ничего не помню.
И посоветовал, как старший и более опытный товарищ, никогда не добиваться самой любви мужчины. Таких легко доставшихся девушек они не ценят, признался он.
А еще добавил:
– Ты бы фитнесом занялась, что ли…

Бывшая до той роковой страсти пухленькой и розовощекой, девушка после краха ее любовных надежд перестала ходить на занятия, осунулась, потеряла аппетит и желание жить. Когда стало совсем невмоготу, наглоталась с горя таблеток, собрав в горсть все, бывшие в их с подругой аптечке, и легла умирать. Но то ли лекарства оказались поддельными, то ли подруга вовремя вернулась домой, в общем, обошлось промыванием желудка и успокоительным уколом в попу, которую, как выразилась ее спасительница, надо бы хорошенько отшлепать, чтобы неповадно было травиться из-за мужиков.

Так закончилась ее большая, «до гроба», любовь.

В институт Маша вернулась месяц спустя, после того как преподаватель, чуть не ставший причиной смерти юной девы в самом расцвете сил, уехал на длительную стажировку за границу. С глаз долой, из сердца вон.

Постепенно всё забылось, учеба в вузе осталась позади. Машу взяли на работу в банк, в котором, как оказалось, не последним человеком был бывший одноклассник матери. Об услуге его попросила мать на встрече выпускников: мол, дочка получила образование, а устроиться по специальности очень трудно. Так Мария получила место мелкого клерка, мельче которого только технички.

Зарплаты хватало на съем с подругой на двоих маленькой квартирки очень далеко от центра, скромное некалорийное питание и минимум удовольствий в виде редких вылазок в ночные клубы. Большего себе Маша не позволяла, потому что копила на мечту – очередную поездку в Турцию. Побывав там однажды, влюбилась в «заграничный рай» как в того преподавателя – раз и навсегда. Что уж так пленило девушку в далеких от родной Средней полосы краях, было непонятно, но она упорно, почти каждый год, ездила в так любимую ею Турцию.

Когда подруга Аня, предпочитавшая отдыхать дикарем в компании таких же любителей чистого воздуха, прозрачных горных рек и заповедных уголков, подшучивала над Машиной турецкой страстью, та отмахивалась:
– Да что ты понимаешь… Привыкла в своих таежных походах москитов кормить. Ни тебе комфорта, ни сервиса. А там – рай, просто рай…
Аня поддразнивала:
– Так уж и рай? Может, в этом раю тебя ждет какой-нибудь черноусый ангел, а?
– А что, может, и ждет. Знаешь, как они к русским девушкам относятся – на руках готовы носить…
– Ну да, – смеялась подруга, – все удовольствия за наши деньги. Супер-пупер онклюзив – ношение русских девушек на руках включено в оплату!

«Да, – думала Маша, идя по дорожке между деревьев, – теперь неизвестно когда получится поехать в отпуск. Пока найду другую работу, пока пройдет полгода, пока денег накоплю… Черт, и куда меня занесло… Угораздило же заснуть».

Тропинка, по которой Мария углубилась в лесок, уводила ее все дальше и дальше от пустыря. Деревья здесь были старыми, с неохватными стволами и огромными раскидистыми ветвями. «Как в сказке», – подумала Маша. Меж тем сказка становилась всё мрачнее. Из-за высоких крон солнце еле пробивалось, стояла абсолютная тишина, давящая на уши. Ни шороха, ни птичьего гомона, ни людских голосов…

Под ложечкой неприятно засосало, и не только от голода. Маша вдруг поняла, что заблудилась. Ее окружали лишь деревья-исполины и прохладный, холодящий кровь полумрак. Девушка невольно поежилась. Она начинала терять самообладание. Завезли непонятно куда, никого поблизости нет, точно все разом вымерли, да еще и этот причудливый лес.

«Так, – строго сказала себе Маша, – никакой паники. Сейчас двадцать первый век. Век нанотехнологий, Глонасса и… – перебирала она достижения научной мысли, – и коллайдера. Да-да, коллайдера, адронного. А тут какая-то фигня творится. Либо это мне снится, либо я сошла с ума».

Маша ущипнула себя. Черт, больно. Значит, это не сон. А сойти с ума вот так сразу, в один миг? Такое возможно? Нет, и это вряд ли… Надо искать логичных объяснений, решила она. Только было наладилась искать, как неожиданно налетевший ветер принес первые крупные капли дождя, всего через несколько мгновений слившиеся в один сплошной поток. Разверзлись хляби небесные! Вот уж где девушка пожалела, что поленилась вернуться за зонтом. Да и вряд ли он бы спас ее. Ливню хватило нескольких минут, чтобы превратить несчастную заблудившуюся в мокрую курицу.

Мария с детства боялась грозы. Даже находясь дома, она пугалась раскатов грома на улице и сверканья молнии и всегда пряталась под одеяло. А здесь, в темном лесу, одна, не знала, куда спрятаться от громыханья и ярких вспышек. Овладевший ею страх так затуманил голову, что Маша не придумала ничего лучше, как забраться под нижние широкие ветви большущей ели в надежде переждать там непогоду. Но она ярилась, вовсе не думая успокаиваться. Совершенно вымокшая, дрожащая от холода, проклявшая всё на свете, Мария лишь шептала: «Боже, боже мой!.. Помоги мне, Боже!»

Очередной раскат, кажется, разорвал барабанные перепонки девушки, а озарившая следом всё вокруг металлическим светом молния – круглая, как шар, пугающе ослепила. И самое страшное, что она двигалась к девушке – неумолимо, как рок.

Тут уж нежные девичьи нервы не выдержали, и Маша потеряла сознание.

Сколько она пробыла в забытьи – неизвестно, только, когда пришла в себя, всё стихло. В лесу, где совсем недавно бушевал ветер, грохотало и сверкало, а сверху лились тонны воды, вновь воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Маша ощупала себя – вроде цела, только ужасно болит голова, словно сдавленная обручем. А еще, и это напугало девушку больше миновавшей грозы, Мария вдруг поняла, что абсолютно не помнит, как оказалась в этом мрачном лесу, куда шла или ехала и, главное, зачем.

Девушка выползла из-под ели, с трудом встала на ноги. Сильно кружило голову, к горлу подкатывала тошнота. «Возьми себя в руки! Ты сильная, – приказала Маша себе. – Ну, пожалуйста, надо идти, просто идти», – уговаривала она. Идти, но куда?

Вдруг в звенящей тишине сумеречного леса послышался какой-то шум. Мария вздрогнула от неожиданности, прислушалась. Нет, ничего не слышно. Видимо, почудилось. Но через мгновение она вновь услышала звук. Что именно издавало его, еще не было понятно. Девушка, покачиваясь от слабости, машинально пошла на этот звук. Вскоре стало понятно, что он похож на приглушенные стоны… Хотя нет, скорее это поскуливание. Точно, кто-то скулил.

Мария шла быстро, как могла, почти бежала, насколько позволял бурелом под ногами, спотыкалась, падала, снова вставала и не переставая молилась, чтобы эти звуки не прекращались. Она порвала колготки, оцарапала ноги, но не останавливалась ни на минуту. Вперед, только бы найти того, кто так жалобно повизгивает, ведь ему, наверное, нужна ее помощь. В этот момент Маша не думала и о недавнем обмороке, и о собственных страхах, и о том, что от голода подвело живот и страшно хотелось пить…

Вскоре лес поредел, в нем стало больше света. Звук, на который Мария так спешила, стал явно громче. Теперь было понятно, что плачет щенок. Пройдя еще немного, Маша вышла на поляну с высокой травой, окруженную со всех сторон деревьями. Звук шел из ее центра – тут, свернувшись комочком и скуля, лежал рыжий с белыми подпалинами и длинными смешными ушами щенок. Левая задняя лапа Рыжика, как сразу окрестила его девушка, была затянута петлей силка. Маша приблизилась.

– Маленький мой, сейчас, сейчас я тебе помогу.

Она осторожно, чтобы не сделать еще больнее попавшему в беду собачьему детенышу, распутала узел и освободила лапку. Рыжик, почувствовав свободу, хотел встать, но не смог – поврежденная распухшая конечность не дала этого сделать.

– Ну куда ты, глупенький. Иди ко мне.

Мария подняла щенка, прижала к себе, стараясь не задевать раненой ножки.

– И как ты здесь оказался, Рыжик? – спросила она. – Ну что ж, дружок, пойдем искать дорогу.

И только тут Мария поняла, что мир вокруг снова обрел звуки и краски. Веселый птичий гвалт ворвался в уши. Гудели пчелы, жужжали комары. Множество полевых цветов ковром стелилось под ногами. Недавние страхи перед оставшимся позади мрачным, темным, странным лесом, кошмар грозы улетучились, словно их и не было.

Впереди, в просвете между вековыми соснами, показался пригорок. Вот туда Маша с щенком на руках и направилась. Выйдя на открытое пространство, оказавшееся резко обрывающимся высоким уступом, Мария остолбенела от открывшейся ей вдруг картины, поразившей ее. Холмистая местность, с перелесками, нивами и полями, одно из которых было в подсолнухах, рекой, вьющейся серебристой змейкой – это было не просто красивым пейзажем. На эту красоту, как зачарованной, хотелось смотреть и смотреть. Она радовала глаз и грела душу, заставляла забыть о суетном и преходящем. От увиденного исходила мощная, захватывающая дух добрая и мудрая энергия. Маша, глядя на неохватный глазом простор, словно очнулась ото сна, ощутила вдруг такое спокойствие, умиротворение, что замерла, затаив дыхание… и от щемящего чувства красоты и… от пришедшего в этот самый момент прозрения.

Девушка попыталась вспомнить, когда писала или звонила последний раз матери. И не смогла. А когда ездила в родной город? В прошлом году или… Вот именно, «или»… Ну да, оправдания были наготове: некогда, закрутилась, замоталась. Жизнь в мегаполисе так изматывает… Ах как легко она забыла, где выросла, по каким улицам ходила вприпрыжку в школу, запамятовала, где живет ее самый родный и близкий человек – мама, постаревшая, часто болеющая, всегда ждущая ее. А Маша все не едет. Ей, видишь ли, мил другой берег, турецкий – с дешевым комфортом в целых три звезды… Где всё включено – кроме маминой всепрощающей любви и доброты ее сердца и ласковых рук.

«Какая же я дура, боже, какая дура. Хотя бы раз в год, но красивой жизни хотелось. Пыли в глаза пустить. Себе же. А мама там копейки считает от пенсии до пенсии…»

Севший вроде телефон вдруг чудом ожил и запел таркановским голосом.

– Алё, мам, это ты? Как я рада тебя слышать, родная, если бы ты знала…
Перевела дыхание, чтобы не разреветься.
– Как я? Мам, теперь всё будет хорошо. Нет-нет, не переживай, я здорова. Что у меня с голосом? Да это… помехи на линии. Мам, давай я расскажу обо всем при встрече. Да, мамуль, я приеду, завтра уже буду дома. И не одна. Нет, не с молодым человеком, – улыбнулась, – с Рыжиком. Готовь плошку и молока.

Маша помолчала, сглатывая слезы:

– Мам, я тебя очень люблю! Очень! Прости меня, мамочка!

[size=11]Для тех, кому концовка рассказа показалась слишком уж предсказуемой и банальной, есть другой вариант.
Выбирайте, кому что по душе. Лично я все-таки за первый, как бы он ни был прост.

…Маша проснулась сама, словно кто-то толкнул ее в бок. Глянула на часы. «Ничего себе, всего-то начало седьмого. Еще можно было дрыхнуть и дрыхнуть. И зачем Анька так рано встает? Плещется уже в ванной».

Анна, с полотенцем на голове и в халатике вошла в комнату. Удивилась:
– Надо же, наша спящая турецкая ханум соизволила сама проснуться! Ой, ну точно снег пойдет сегодня, – подтрунивала подруга.
– Да я и сама удивляюсь, как так получилось, – улыбнулась Маша. – Да это всё из-за сна.
– Что, опять про Турцию «крутили»? – пошутила Аня.
– Если бы! Такая хрень привиделась, это что-то! Представляешь, вижу я, что проспала…
– Ну, это не новость и наяву, – не удержалась от комментария подруга.
– Не перебивай, слушай лучше. Ладно, проспала я будто, по дороге на работу заснула в маршрутке, меня завезли в какой-то медвежий угол, где ни машин, ни людей, и там я – вообще кошмар – заблудилась в лесу…
– Понятно, сегодня «ужастик» крутили, – снова встряла Аня.
– Еще какой! – согласилась Мария. – Потом будто началась гроза ужасная, а я ее, ты же знаешь, и в жизни боюсь. И будто меня шендарахнуло молнией, и я потеряла память. Прикинь!
– Да, здорово тебя приложило, – посочувствовала подруга. – А дальше что?
– А потом я типа очнулась и услышала, что скулит кто-то, и пошла на звук. Нашла. Оказалось, щенок попал в западню. Взяла, значит, я его на руки и не знаю, куда идти.
– Ну-ну, а потом? – поторапливала с рассказом Анна.
– А потом я вышла на какую-то горку, и оттуда будто пейзаж такой открылся… ну, так, ничего себе, но в Турции-то гораздо красивее. И тут мать позвонила.
– Ой, я совсем запуталась с твоим сном. Мама-то твоя во сне позвонила или на самом деле?
– Да во сне, конечно. И я типа прощения прошу.
– За что?
– Да сама не знаю. Вроде за то, что не звонила, что ли. Да, в общем, глупость какая-то! Во сне чего только не приснится.
– Точно, иногда такое увидишь, и думаешь, к чему бы это.
– Ну ладно, собираться надо, – Маша наконец поднялась с постели. – Мне сегодня после работы еще за путевкой и билетами надо заехать. Эх, – потянулась она мечтательно, – еще неделька, и «прощай, немытая Россия», здравствуй, турецкий берег!
– Ну ты и маньячка, Маш! Хоть бы раз для разнообразия еще куда поехала. Ну, не знаю… домой, например.
– Ты с ума сошла, Ань? – возмутилась Мария и даже пальцем покрутила у виска. – Что я там не видела в своем Мухосранске? Занюханная провинция. Главная достопримечательность – парк, где полтора пенсионера в шахматы играют да сопливые дети с мамашами гуляют. Нет, Анют, только Турция. Море, фрукты, сервис… Всё яркое, красочное, и люди улыбаются, не то что здесь.
– Маш, так ты сама улыбайся, и тебе будут улыбаться. И вообще, по мне, так и здесь хорошо. Столько мест клевых.
– И не уговаривай, Ань! Только Турция! И там я буду улыбаться, обещаю!
[/size][i][/size]
Прикрепления: 3800651.jpeg (158.4 Kb)

Моя авторская библиотека.

Сообщение отредактировал Альфия - Пятница, 30 Авг 2013, 13:47
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 21:34 | Сообщение # 11
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
ПРОДОЛЖЕНИЕ НЕ СЛЕДУЕТ

[size=13]

[size=12]Стук в дверь — три, с коротким промежутком, удара — раздался в ночной тишине неожиданно.

Мария Гавриловна соскочила с кровати, запутавшись спросонья в подоле длинной сорочки, накинула халат, нащупала ногой тапок. Другого как назло не было, и женщина так и пошлепала по домотканым половикам в сенцы в одном.

Туда же следом за хозяйкой вышел и пушистый рыжий одноглазый кот Пират.

Сердце дрожало противным холодцом, замок как всегда заело, но за дверью ждали терпеливо.

Она не спрашивала, кто там, знала и так: снова Вовка.

Вовчик, а это был действительно он, ткнулся женщине в грудь.
— Мам, не прогоняй меня... Я не хочу с ней жить, — голос его задрожал. — Я хочу с тобой, как раньше.
— Вовчик, сынок, опять?..
— Не могу я с ней, мам. Она меня не любит. Она... она, — слезы, казалось, вот-вот брызнут из больших его серо-голубых глаз, — она меня... бьет... И за пивом гоняет, а мне тетенька в киоске не продает, маленький еще, говорит, пиво пить. А она не верит... А потом дядя Коля сам идет. Только не звони ей, пожалуйста, не говори, что я у тебя, завтра все равно не в школу, — он смотрел так умоляюще, столько было страдания в этих родных глазах, что Мария Гавриловна не стала спорить.

Заперев за Вовой дверь, сняла с него совсем легкую, не по погоде, курточку, заставила надеть свою теплую вязаную кофту, с закатанными рукавами, шерстяные носки поверх его прохудившихся да валенки — пол-то ледяной, и повела на кухню.

Пират все это время вертелся под ногами, терся о них, ждал, пока возьмут на руки. Стоило мальчику усесться к столу, как кот тут же запрыгнул ему на колени и свернулся уютным калачиком, млея от ласкового «Пиратка». Соскучился.

Мария Гавриловна тем временем кормила Вовку его любимой картошкой со шкварками, малосольными огурчиками, поила чаем с малиновым вареньем.

Вовчик, худенький, с оттопыренными ушами и красными, в цыпках, руками, ел торопясь и обжигаясь.
— Сынок, подавишься же, жуй лучше. Не спеши, никто за тобой не гонится...

Мальчишка вздрогнул, оглянулся на дверь. Даже ложку отложил.

Пират насторожился — неужели прогонят?
— Ешь уже, ешь, — и подложила ему еще картошки.

От еды мальчишка согрелся. Щеки его чуть порозовели. Черты затравленного зверька в нем постепенно размывались. Он перестал прислушиваться к шуму ветра за окном, глаза и губы заулыбались. Сидел сытый, счастливый, поглаживая своего любимца. Он подобрал его года три назад в городе, на улице, умирающего, с одним глазом, жалобно мяукавшего, и притащил домой. Нинка, конечно, не разрешила: «Самим жрать нечего, а ты еще и тварь одноглазую притащил. Выбрось сейчас же или домой не пущу!»

Вовчик кота — в ранец, и в деревню, к мамке. Знал, уж она-то не прогонит.

Не прогнала. Куда деваться — котейке выделили плошку, место для туалета — огород. С именем не мудрили — раз глаз один, значит, Пират. Кот не противился — Пират так Пират, лишь бы дома оставили.

Наевшись, Вовчик сонно зазевал, и Мария Гавриловна уложила его спать, оставив расспросы на утро.

***

Легла и сама, но сон не шел. Ныло сердце. И боль эту, больше уже не физического свойства, привычную, обострявшуюся всякий раз, когда Вовчик вот так, громом среди ясного неба, приезжал к ней, — сердечным каплям было не унять.

«Да что же у нее вместо сердца-то? Господи, и когда же ты вразумишь ее, кукушку? У меня и сил уже нет, и слов она не понимает, видно, в груди ее — каменюка, а в голове — тряпки одни да хахали. Закрутила с этим мужиком, Колькой, от семьи отбивает. А тот — выпить не дурак. Вовчик говорит, когда Колька приходит, и сама с ним пиво заместо воды халкает. И деньги, что давала на курточку да ботинки Вовке, тоже, видать, спустила все на выпивку. И зачем поверила, ведь хотела сама купить, да отговорила Нинка — на базаре, мол, у китайцев дешевле купит.

Как же, купила. А пацан в драных кроссовках ходит да в кацавейке на рыбьем меху. Застудится совсем, заморозки вон каждое утро да ночь…»

Картина, что предстала перед глазами Марии Гавриловны, как Вовчик, весь дрожащий от пронизывающего ветра, стоит на дороге, без денег, конечно, какие у пацана деньги, и голосует, чтобы добраться к ней, своей «мамке», в деревню, за двадцать с лишним километров от города, — была такой явной, зримой, что женщина чуть не задохнулась. От жалости. От боли.

«Господи, береги моего Вовчика! От дурных людей сохрани, вон сколько сейчас всяких маньяков, которые детей… — Мария Гавриловна вспомнила, как смотрела на днях передачу про то, как взрослые мужики, «ироды, нету на них управы», мальчишек, таких как ее Вовка, обманным путем заманивали да насиловали. И еще кино про это снимали. — Ну, как есть отморозки! Им бы, кроме головы, еще и промеж ног всё отморозило, выродкам. Это как же можно… с мальчонками... Что ж творится-то на свете, баб, что ли, уже не хватает на всех мужиков?..»

Мария Гавриловна разволновалась совсем, какой уж тут сон!

Встала тихонько, чтобы не разбудить Вовчика, пошла на кухню. Пират, примостившийся в ногах мальчика, поднял голову: что, мол, не спится, может, чего надо?

Рукой только махнула: да спи уж, чем ты-то мне поможешь?

Мятный привкус валидола под языком, подогретый сладкий чай — и вроде отпустило маленько.

Сидеть без дела, даже ночью, не могла. Поштопала Вовкины носки, простирнула их да заляпанные грязью спортивные штаны в тазу, и на веревку у печки — к утру высохнут. Завела тесто — «пирожков хоть настряпаю, ведь не ест ничего домашнего. Нинка сроду не любила готовить. Нет бы супа наварить, ведь отправляю ей с Вовкой овощи. Так нет, всё лапшой бомжовской перебиваются или пельменями, когда денег поболе. Вон худющий какой стал — кожа да кости».

***

Машинально шинковала капусту для начинки, тушила ее, отваривала яйца, а сама всё думала и думала про Вовчика, про Нинку. «В кого ж она такая уродилась — Нинка. И правда — уродилась. Шалавая, с ветром в голове, на старшую, Таню, совсем не похожа. Та, хоть и на группе по зрению, не обозлилась — все, мол, виноватые, что не вижу, все должны… И ведь столько лет в интернате девчонка да по больницам мыкалась. Слава Богу, хоть сколько-то видеть стала. Спасибо докторам! А тех, кто Танюшке прививку не ту поставили в три годика, после которой она стала слепнуть, — что ж, Бог их простит. По неразумению сделали, не со зла.

Когда выросла уже, спросила Таня, как же денег хватило на лечение, ведь такие операции ох какие дорогие. Ну, теперь бы так и осталась слепой — на нищенскую-то пенсию какие уж операции? А тогда их бесплатно делали — и детишкам и взрослым.

Муж Тане хороший попался, тоже инвалид, но видит получше, работает, не пьет, помогает во всем. У них ребятишек двое. Слава Богу, глазки видят хорошо, славные детки. Гостить летом приезжали. Ладно живут, тесновато только — в однокомнатной хрущевке вчетвером, да еще собака, да мыши какие-то пушистые. Попугай в придачу. Кеша вроде. Ой, чудеса такие, разговаривает Кеша этот. Приедешь к ним, а он: «Почем нынче ананасы?» И где он раньше жил, что его таким деликатесом дорогим кормили? Ну, чисто цирк!

А Нинка… Ее отец баловал сильно. Старшая-то не его, дочь, Семена, первого мужа, который за рулем заснул да разбился. Танюшке тогда было всего пять лет. Когда сошлись с Петром, Танечка в первый класс пошла, в интернате жила, в райцентре. На выходные, конечно, домой забирали ее. Она очень стеснительная была, видела-то плохо. А тут еще чужой дядька. Ну и дичилась его. Не грубила — нет, этого не было никогда. Просто стеснялась.

Когда Нина родилась, Петя рад был — первый его ребенок. Да еще и красавица такая, ну прямо маковка! А еще говорят, что дети страшные родятся… Как обычно-то? Три кило, лицо красное, глазки непонятно какого цвета. А у этой сразу глазищи большие, бровки точно нарисованные, тоненькой линией, а волосы почти черные, в завитушках, и кожа смуглая — в отца вся пошла, казачьих кровей.

Вот эта красота, будь она неладна, и сбила с пути девку. Отец потакал всем ее хотелкам, что ни выцыганит доча — всё купит. А если что просила сделать — все некогда ей, а отец и не скажет построже, помоги, мол, матери. Зато Танюшка, добрая душа, всё старалась подсобить, когда дома бывала. Да только какая помощь от почти незрячей.

Училась Нина через пень-колоду. Вроде и не глупая, память хорошая, но всё лень было. Парни лет с тринадцати примечать ее стали — среди подружек выделялась, рано созрела, грудастая, и глаза такие… шальные.

А в 17 уже забеременела. Так и не призналась — от кого. А может, и сама не знала. Давно, думаю, уже честь-то потеряла.

Ну что? Родила да и оставила мальчонку в роддоме, отказ написала. Уж как я уговаривала: «Нин, не бери греха на душу. Раз родила — вырастим. Мы еще в силах». Нет, не послушала. Отказалась от ребеночка: «Мама, ты не знаешь ничего… Знала бы, не стала уговаривать. Он жизнь мне испортит. В город поеду…»

И ведь поехала. Устроилась вроде на фабрику, без образования куда ж еще возьмут.
А у меня сердце не на месте. Всё про этого малыша думаю. Ведь родной, а брошенный.
Кто его приголубит, кто обнимет…

В общем, собрала документы, хоть Петя поначалу против был, но я настояла: как же можно, чтобы родная кровинушка рос в детдоме? В общем, стали хлопотать — усыновить ребенка. Сначала отказывали нам, вроде не молодые мы уже, а всё ж я уговорила, убедила — он же наш внук, мы ему не чужие. Вот так, с года, и рос у нас Вовчик. А Нинка, как узнала, что мы ее ребенка усыновили, вовсе перестала показываться в родном доме. Один только раз приехала. Вовчик как раз начал тогда разговаривать, нас с Петром мамой и папой звать. Приехала, поглядела на малыша и — как сгинула.

Ну, а Вовчик — что ему сделается. Любим, одет-обут, накормлен. Дед души не чает во внуке, всё с собой берет — в лес, на рыбалку.

Эх, из-за рыбалки этой проклятущей и помер Петя. Под лед провалился, весной уже.
Так и остались мы с Вовчиком одни.

Нинка на похороны приехала. Размалеванная вся, ни слезинки не проронила по отцу. За столом поминальным и вовсе учудила — чуть не песни стала орать, после второй-третьей рюмки. Аж перед соседями стыдно стало.

И всё к сыну: ну что, малец, не любишь мать свою? А Вовчик, ему тогда пять лет было, и понять не может, что эта тетя к нему вяжется, всё про мамку спрашивает. Любит, конечно, это ж мамка его, другой он не знает.

Лучше бы и не знал».

***

Как исполнилось Вовчику семь лет, стала думать Мария Гавриловна, как быть дальше. Школу в деревне закрыли давно. Молодежь вся в город поуезжала, детишек не стало, старики одни. К Тане отправить мальчика? Да как? Живет она в другой области, в тесноте и не особо в достатке, куда им еще лишний рот?

Про Нину слышала, что та по-прежнему на фабрике работает, комнатку ей дали. Вроде остепенилась.

Мария Гавриловна и решила: пришло время дочери долги свои отдавать, повзрослеть, начать думать не только о себе. Сама-то с больным сердцем много ли проживет, с кем потом мальчонка останется? Снова сиротой при родной матери?

В общем, съездила к Нине, поговорила с ней: пора, мол, тебе кукушка, птенца своего забирать к себе, в свое гнездо. Тем паче не такой он уже маленький, вырос давно из пеленок-распашонок, мальчишка самостоятельный.

Нинка — в крик: вешаешь мне на шею пацана, нечего было тогда забирать его из детдома… Но Мария Гавриловна слушала-слушала да взглянула на дочь так, словно кипятком ошпарила. Да еще пообещала, что проклянет ее самым страшным, материнским, проклятьем, если та еще раз откажется от своего сына.

Нинка даже опешила, такой она свою мать видела впервые: глаза горят, щеки пылают, решительная…

«Эх, мама, мама. Не знаешь ты ничего про дочь свою непутевую… И про человеческую подлость…»

Согласилась Нинка. С неохотой, но согласилась. Договорились, что Мария Гавриловна привезет Вовчика ей к сентябрю ближе, чтобы привык немного к матери да к городу. На выходные обещала к себе забирать да деньгами помогать, по возможности. А большие ли возможности-доходы у пенсионерки? Подмога одна — сад-огород, хоть овощей не покупать.

Теперь оставалось самое сложное — как мальчишке рассказать всё, чтобы понял, найти такие слова, какие бы не ранили.

Долго думала, не знала, как подступиться к предстоящему разговору. Несколько ночей вертелась, мучилась бессонницей, вздыхала протяжно и горестно, вставала, капала себе корвалол, снова ложилась… Даже Вовка заметил, что с ней что-то неладное творится: «Мам, снова сердце болит?»

После нескольких таких тревожных ночей решилась. Когда Вовка после завтрака собрался как всегда на речку, Мария Гавриловна попросила его погодить, мол, надо ей что-то важное сказать ему.

Усадила внука подле себя на диван, обняла, чмокнула в непослушный чубчик:
— Вовчик, сынок, знай, что я тебя очень люблю и всегда буду любить…
— Мам, я тоже люблю тебя. Можно я уже пойду? — и соскочил с дивана.
— Вова, погоди, дай сказать.

Вовка снова сел, выжидательно глядя на мать.

— Сынок, мама — это самый-самый близкий человек на свете. Она носит тебя под сердцем, любит, когда ты еще в животе у нее…

Мальчишка смотрел на Марию Гавриловну непонимающе — к чему она клонит.

— Но иногда так случается в жизни, что ребеночек появляется, когда мама еще не может быть настоящей мамой.
— Как это, мам? Ведь, когда тетеньки рождают детей, они сразу становятся мамами?

«Если бы так, сынок… И детей не было бы брошенных, оставленных в роддомах…»

— Ну да, Вовчик, сразу, но… — она запнулась, не зная, как же объяснить совсем еще ребенку, что не каждая родившая уже мать. Иногда, избавившись от бремени, избавляется такая, подобно кукушке, и от заботы о своем «птенце». Как Нинка.
— Я хочу рассказать тебе, сынок, про одну такую женщину.

Вовка заерзал на диване. Ну, зачем ему про какую-то там женщину знать, но мама посмотрела строго: сиди!

— Эта женщина была молодая, девчонка совсем, глупая еще…
— Дурочка, что ли? — не удержался Вовка.
— Ну, можно и так сказать. В общем, когда она родила ребеночка, она сама еще не была взрослой.

Мальчик совсем запутался: сама девчонка, а ребеночка родила, но взрослой не была. Что-то мама не так говорит.

— Вот тебе — семь лет, а ей, когда она стала мамой, всего на десять лет больше было. Школу только закончила. Ни работы нет, ни образования…

Про работу Вовка знал, все вокруг работают. Тетя Валя — продавцом в магазине на колесах, а дядя Ваня — на той машине шофером. Баба Тоня, почтальонка, письма приносит. Мама тоже работала, на ферме, но потом, из-за сердца, не стала. Она пенсию получает — как инвалид. Хотя Вовка не понимал, как это инвалид, когда руки-ноги целые, не хромаешь. А что такое «образование» — пацан не знал, но сообразил, что если его нет, то ребенка лучше не рожать.

А мама продолжала:
— В общем, запуталась совсем девка. Ни работы, ни образования, ни мужа. Да еще и ребенок… Ну вот она и решила оставить его в роддоме. Чтобы другие люди, уже взрослые, взяли его к себе.

Вовка ничего не понимал. Сначала родила, потом оставила. Для каких-то других людей. Совсем мама запутала.

Мария Гавриловна, собравшись с духом, продолжила:
— Она его там оставила, а мы с твоим папой взяли его.
— Мам, кого вы с папой взяли? Ребеночка? А где он? — и даже оглянулся машинально, готовый увидеть этого ребеночка.
— Это ты, сынок…
— Я?
— Ты, Вовчик.

Мальчишка смотрел на Марию Гавриловну во все глаза, с недоверием. Свалившееся на него удивляло, было сложным, практически непосильным для его соображения.

Он молчал некоторое время, видно было, что пытается осмыслить то, что только что узнал. Наконец, произнес:
— Мама, так я не твой сын? И не папин? А ты мне не мама, что ли?
— Сынок, я — твоя бабушка. А твоя мама — Нина.

Вовка вспомнил эту Нину — тетеньку, которую видел несколько раз. Она была красивая, но какая-то… недобрая. А когда папа умер… то есть не папа, а дедушка, она тоже приезжала. И за столом запела, а мама… бабушка на нее заругалась. Потом эта тетя у него спрашивала: любит ли он свою маму.

Значит, про нее мама… рассказывает, что родила она его, Вовку, и оставила, а мама с папой к себе забрали.

Вовка пытался соединить звенья цепочки, которая вдруг, разом, рассыпалась, и оттого мальчику стало неспокойно, неуютно, зябко даже, несмотря на летнюю жару за окнами.
До этого дня всё было просто и понятно. Есть он, Вовка. Есть его мама. Был еще и папа, но он умер. Есть этот дом, куры во дворе, улица, деревня. Речка есть. Лес. Небо. Это всё было привычным для него, виденным сотни раз. Это был его мир. И если что-то менялось в этом мире, то и эти перемены были понятны и объяснимы. Деревья в лесу пожелтели — наступила осень. Речку затянуло льдом — пришла зима. Мама купила цыплят по весне — значит, из них вырастут взрослые курочки и петухи.

А теперь вдруг рушилась стройность этого привычного мира. Оказалось, что мама — никакая не мама. И папа — дедушка, а не папа. А какая-то чужая тетка, которую видел всего-то раза три, это — мама.

Нет, решил он, его мама — вот эта, а не какая-то тетя Нина. Он знал все ее морщинки, что лучиками разбегались по широкому лицу. Все знакомо было в ней. Нос — как нос, глаза — обычно добрые, улыбающиеся, сейчас — на «мокром месте». Большие, в мозолях, с голубыми выпуклыми венами, руки все время что-то делают: лепят вареники, стирают, моют, гладят.... И пахнет от них таким родным — то ли пирогами с яблоками, то ли хлебом домашним…

Она — его мама, и другой ему не надо, — поставил точку Вовка. Вот вырастет и будет сам заботиться о ней, и не бросит ее никогда. У нее сердце всё время болит, ей нельзя волноваться — так говорила тетенька-врач, которая приезжала на скорой помощи.

— Мам, ты — моя мама, никакая не тетя Нина, — и обнял, и спрятался на ее большой груди в цветастом халате.
— Эх, Вовчик, горе ты мое…
— Луковое? — улыбнулся мальчик.
— Да уж, луковое, — улыбнулась и женщина.

Потом они еще говорили. Мария Гавриловна сказала внуку, что он — уже большой, без пяти минут первоклассник, что ему придется теперь жить с мамой и учиться в школе в городе. Что на выходные будет забирать его к себе домой. Сказала, что мама Нина на самом деле его тоже любит и хочет, чтобы он жил вместе с ней. Сказала, да так ли оно было на самом деле, — в этом Мария Гавриловна сомневалась. Очень.

Окончание следует ниже
Моя авторская библиотека.

Сообщение отредактировал Альфия - Пятница, 30 Авг 2013, 08:46
 
pantera2 Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 21:49 | Сообщение # 12
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Цитата (Альфия)
Мария, вся в нетерпении, готова была сдаться, не в силах больше держать оборону своей никем толком так и не поруганной чести,

Шикарная фраза!

Цитата (Альфия)
Нет, решила Маша, в конце концов я в отпуске, и катись оно всё… в дебет с кредитом.


Цитата (Альфия)
Даже успела провести щеточкой с тушью в районе глаз. Блеск на губы навела уже на ходу, причем без зеркала. В него она решила сегодня не смотреться. Да и что бы она там увидела: обыкновенные зеленые с рыжими крапинами глаза, вздернутый нос, веснушки на щеках… Причем щек этих на лице явное преобладание.


Цитата (Альфия)
Девушка не первый год жила в этом городе, освоилась после своего маленького провинциального захолустья и, в общем, не страдала топографическим кретинизмом, но тут немного растерялась.


Цитата (Альфия)
«Так, – строго сказала себе Маша, – никакой паники. Сейчас двадцать первый век. Век нанотехнологий, Глонасса и… – перебирала она достижения научной мысли, – и коллайдера. Да-да, коллайдера, адронного. А тут какая-то фигня творится. Либо это мне снится, либо я сошла с ума».


Вас можно на афоризмы разбирать! biggrin

А первый вариант мне тоже больше нравится. Он светлее, лучше, цепляет больше.
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
samusenkogalina Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 21:50 | Сообщение # 13
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2932
Награды: 122
Репутация: 165
Цитата (Альфия)
Лично я все-таки за первый, как бы он ни был прост.

Знаете, Альфия, я тоже за первый вариант, но боюсь, что в жизни скорее будет всё-таки второй, как это ни печально.
Мои куклы и живопись. Приглашаю.
Моя авторская библиотека.
Союзники IX моя страничка
Мои сонеты. Коломенский текст
Жили-были куклы
Моя копилка на издание книги.
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 21:55 | Сообщение # 14
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
pantera2, Да и мне самой он ближе, Марина!
Отчего-то так хочется в каждом, ну, или почти в каждом,
найти что-то хорошее, доброе, ну хоть немножко...
Спасибо, Марина!
Моя авторская библиотека.
 
Альфия Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 21:56 | Сообщение # 15
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
samusenkogalina, Увы, Галина, скорее всего что так...
Потому и написала оба - на выбор...
Моя авторская библиотека.
 
pantera2 Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 22:07 | Сообщение # 16
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Цитата (Альфия)
ПРОДОЛЖЕНИЕ НЕ СЛЕДУЕТ

Чем же история закончилась? Так жалко всех в этой истории!
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
pantera2 Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 22:08 | Сообщение # 17
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
И маму, а дочь и мальчика...
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
Ворон Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 22:39 | Сообщение # 18
Хранитель форума
Группа: Автор
Сообщений: 10310
Награды: 264
Репутация: 289
Как Вы правы, Альфия, по поводу современной журналистики! Из пальца высасывают новость, а потом, сами в неё поверив, сбивают с толку читателей. "Закрома России пусты!" и народ бежит скупать сахар, соль, спички и туалетную бумагу. У газет рейтинг, у производителей -- прибыль. А что у людей, кроме головной боли?! А эта их "утка" о скором конце света? Нет, чтобы писать о бедственном положении ветеранов войны, пенсионеров и инвалидов. Или о беспробудном пьянстве и наркомании беременных женщин. Не актуально это для них! Редактор из Вашего рассказа типичный представитель псевдопатриотов, которые ради своей выгоды пойдут на всё..
Несчастная судьба у героини "Признания", но во всём виновата она сама. Вышла за нелюбимого, мол, мужиков было мало. Дочку невзлюбила, мол, не моя порода. Мужу изменяла, мол, я весёлая, а он, как бирюк. И что в результате? Дочь вычеркнула её из жизни. Двух мужей похоронила и настало полное одиночество. Только кошка, когда голодная была, ластилась.
Сева был чересчур подвержен влиянию матери, которая боялась остаться один на один со своими страхами, поэтому не давала свободы ему. А состарившись, вдруг возжелала внуков. Слава Богу, что история закончилась свадьбой!
Нет ничего милее отчего края, где каждая берёза напоминает о беззаботном детстве. Да, Турция -- это экзотика, но там чужая сторона. Совсем иной менталитет и тоска начинает мучить на следующий же день. Я поездил по миру и хорошо это знаю.
 
pantera2 Дата: Четверг, 29 Авг 2013, 22:51 | Сообщение # 19
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Хотя дочь из рассказа "Признание" могла бы и позаботиться о матери, пусть и предательнице. Родителей не выбирают. И даже самых жестоких людей можно и нужно простить. Потому что иначе рискуешь сам стать им подобным.
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
Альфия Дата: Пятница, 30 Авг 2013, 08:44 | Сообщение # 20
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
pantera2, Марина, размещала несколько раз, и почему-то всегда обрывается - объем слишком большой. Сейчас вроде бы с концовкой.
Спасибо, что читаете!
Моя авторская библиотека.
 
Альфия Дата: Пятница, 30 Авг 2013, 08:51 | Сообщение # 21
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
ПРОДОЛЖЕНИЕ НЕ СЛЕДУЕТ
(окончание)

[size=12]



***

Нина после встречи с матерью несколько дней сидела дома. На работе сказала, что отравилась чем-то, мол, отлежусь да выйду, отработаю потом. А сама… Заперлась в комнате, есть не готовила, не прибиралась, не умывалась... В зеркало даже не смотрелась. А когда взглянула нечаянно — испугалась: страшная, с кругами под глазами, волосы во все стороны. Ну прямо «красотка».

Парни райцентровские ее так и звали когда-то: Красотка. А что — видная была, яркая, не чета одноклассницам, мышкам серым. Только и разговоров у них: контрольные, сочинения… А сами о пацанах мечтают, дурочки. Да если бы она захотела, тоже была бы отличницей — только не надо ей было этого. Уже тогда решила для себя, что женщине, для того чтобы устроиться в жизни хорошо, нужны не математика с литературой, а внешность. И ум, конечно. Внешность — имеется, не то что у этих зубрилок. И ума хватает. Славка вон не зря ее среди всех девчонок выделил.

Нравился он ей, Славка этот. Ох и нравился! Высокий, мускулистый, наглый. А красивый — вылитый Ален Делон. На танцах всегда приглашал ее, девки все завидовали, даже старше нее. Потом до интернатовского общежития провожал. Лапал, конечно. Целовались. Но большего Нина не позволяла — хотя и влюбленная была в Славку по уши. Мечтала, потом, как он отслужит в армии, замуж за него выйти.

Дура наивная! Вот кто дурой оказалась, а не одноклассницы.

Повестка в армию Славке почему-то пришла летом, а не весной — по спецнабору призвали. Отвальная, всё как положено, музыка, портвейн рекой. Нина пить отказывалась — никогда до этого не пила. Шампанское в Новый год — не в счет. Когда вышли с ним на улицу, подышать воздухом, Славка уговорил-таки девчонку глотнуть немного из бутылки, прихваченной с собой, — за то, чтобы служба у него легко прошла. Нина выпила, потом еще раз… И — провал. Очнулась от боли в промежности, на грязном матрасе, брошенном прямо на земляной пол в полутемном подвале. Голая. Рядом — Славка стоит, улыбается и парням двум, дружкам своим, сидящим тут же, на ящиках, с удивлением бросает:
— Надо же, целкой оказалась. Я-то думал, так — ломается, цену себе набивает. А ядреная, сучка! Парни, подходи, пока в себя не пришла. Толян, налей-ка ей еще.

Нина попыталась встать, прикрывая руками груди, но свалилась — ноги подкашивались, а в голове стоял гул. Толян с Сергеем насильно влили ей в рот спиртного. Сопротивляться не было сил.

Что было дальше — Нина помнит смутно. Только боль, отвращение и тошнота…

Под утро Славка сам помог ей одеться, вывел на улицу. Толяна с Сергеем уже не было. На прощание Славка сказал:
— Вякнешь кому, парни и с твоей слепошарой сестрицей то же самое сделают. Да тебе и не поверит никто — ты же — сучка!
И, будто оправдываясь:
— А нечего было задницей вертеть да сиськи свои выставлять напоказ, сидела бы дома, дура, да географию учила… — плюнул, развернулся и пошел к своему дому.

А Нина… Девушка проулками, задами огородов, опасаясь, что ее увидят, шла к реке. Там вошла в воду — прямо в платье и босоножках, дошла до глубины и… поплыла. Выбралась на песчаный берег островка посредине реки. Села, обхватив колени руками. Над рекой стоял туман, от воды шел пар, вставало солнце. И Нину трясло — от утренней прохлады, мокрой одежды и внутренней дрожи. В горле стоял ком, но слез не было. Так и сидела у воды, мокрая, дрожащая, с сухими пылающими глазами…

Когда через месяц поняла, что беременна, даже не испугалась. Ей было уже все равно. Жизнь, казалось ей, закончилась там, в том грязном подвале. Она не стала рассказывать, что с ней случилось, никому. Мать не поняла бы, сказала б, что сама виновата. А отец... Ему и признаться в таком стыдно. Да что он сделает?

Когда стало заметно живот, отец, так и не узнав от дочери, от кого беременна, стал сам расспрашивать парней и девчонок в райцентре. Ну, девки, понятное дело, рады были, что эту гордячку так наказали. А парни, Толян с Серым, встретили отца и рассказали ему, что, мол, Нинка первая на шею всем парням вешалась, спала с кем ни попадя, и сама не знает, от кого беременна.

Отец им поверил. Вернулся из райцентра чернее тучи, зашел в комнату дочери и сказал, как ударил:
— Шлюха!
Нина хотела возразить, рассказать, как было, что не виновата она, но отец и слушать не стал. Только повторил:
— Шлюха! — и хлопнул дверью.

Это было последнее, что она услышала от него.

Нина не смогла простить этого отцу. Даже потом, после его смерти.

Делать аборт было поздно. Но Нина уже решила: ребенка всё равно не возьмет, оставит в роддоме.

Потом роды, уговоры матери не оставлять ребенка.

Боже, да она не смогла бы на руки его взять!

Кормить отказалась сразу. Когда приносили детей, уходила в коридор. Нина дождаться не могла, когда выпишут. Готова была в окно убежать, только бы не видеть этих счастливых сюсюкающих мамочек: «Утеньки-путеньки, какие глазки! А носик… Как на папочку похож…»

На Нинку с презрением смотрели, знали, что отказную написала.

Потом в город уехала, на фабрику устроилась. Первое время у тети Паши, сестры отца, жила, пока место в общежитии не выделили. Тетка кормила ее, ни о чем не расспрашивала. Видела, девчонке и так худо, перенесла что-то такое, что ее пожалеть надо, а не упрекать.

Нина благодарна была тетке, что в душу не лезла. Ну, и что кормила, конечно. Потом, с первой же получки, пришла к ней с большим тортом. Они пили чай, тетка Паша рассказывала смешные истории из своей длинной жизни, и Нина даже улыбалась, хотя, казалось, забыла навсегда, как это делается. У Прасковьи Андреевны отлегло от сердца: «Ну, всё, теперь жить будет, раз улыбается. Только зарубка в душе и останется. Да и та затянется с годами. Время — лечит…»

Когда от ТЕХ воспоминаний не саднило уже внутри так, как год назад, узнала от той же тети Паши, что ее «родители на старости лет сошли с ума — усыновили какого-то мальчонку». Поняла сразу — какого. «Ну, зачем, зачем они это сделали? Кто их просил?»

Тетя Паша, будто услышав Нинины вопросы, ответила:
— Нинуль, Таня — далеко, ты к родителям не ездишь — уж не знаю, что у вас там приключилось. Вот они и взяли мальца, чтобы пустоту заполнить. Так, наверное. Ты бы съездила, глянула на братца названого.

Нину аж передернуло: надо же — «названый братец». Нет, ни за что!

Но съездить всё же пришлось, через год. Тогда и увидела первый раз своего сына. Неуклюжий, глазастый, уши торчком. То хвостиком за бабкой ходит: «Мама, мама…» То к отцу на руки просится… А потом пошел к ней, глазками луп-луп, и руки тянет.
В груди у Нины екнуло что-то, вдруг захотелось взять малыша на руки. Она даже пошла ему навстречу. Но… в глазах вдруг помутилось, а в голове словно щелкнуло. Она увидела очертания ТОГО подвала, услышала голоса: «Берите ее, парни, она ваша». «Шлюха! Шлюха!» И снова: «Хороша сучка!» Потом плач упавшего ребенка — и потеряла сознание.

Пришла в себя и, не слушая причитавшую около нее мать, собралась и тут же уехала.
В следующий раз появилась дома года через три, на похоронах отца. Вовке тогда пять лет было. Выпила, интересно стало, знает он, что она его мать. Спросила даже, любит он ее или нет. А он смотрит так непонимающе. Да на бабку оглядывается.

А теперь вот, оказывается, придется взять его к себе. Зачем, дура, согласилась. Да мать, как с ножом к горлу, «прокляну да прокляну». Нашла чем пугать… Да делать нечего, пацану всё равно в школу надо.

***

В августе Мария Гавриловна привезла Вовчика к Нине. Та встретила его настороженно, даже не улыбнулась. Показала: для сна — диван, для уроков — общий стол, вещички — на полку в шкаф. Вроде и всё.

Вовка осматривается, всё ему любопытно, весь под новыми впечатлениями. Город, после их маленькой деревни и райцентра, в котором бывал несколько раз, показался большим, шумным. Столько машин сразу Вовка и не видел никогда.

А эта тетя Нина смотрит на него как-то недобро. Ему совсем не хочется здесь оставаться. Но он дал слово маме.

Остался.

А Мария Гавриловна шла по улице на остановку автобуса, и слезы бежали по ее лицу. Шла и ревела, даже люди оглядывались. Жалко было Вовчика так, что сердце вот-вот остановится.

Видела: Нинка не рада сыну, словно стеной отгородилась, холодная, чужая совсем. Как-то Вовчику будет с ней? Ласки от нее вряд ли дождешься, так хоть бы не обижала мальчика.

Не помнит, как до дому добралась. Переступила порог и рухнула — сердце. Хорошо, соседка следом зашла — узнать, как съездила в город. Тут же скорую, те — привели в чувство и — в больницу. Провалялась почти месяц, душой болея за Вовчика. Ведь обещала через неделю приехать, проведать, а сама…

Как выписали — сразу к Нине. Вовчик-то рад, на шею кинулся, обнимает, спрашивает, отчего так долго не приезжала, ведь обещала. А как узнал, что болела, с укором, исподлобья на Нину глянул: почему не сказала, почему в больницу к маме не ездили. Та только плечами повела, хватает, мол, мне и без того забот. Вот еще ты на мою голову свалился…

Марии Гавриловне сразу же захотелось забрать Вовчика домой, а там — будь что будет… Но одернула себя: а как же школа? Неучем останется, что ли? Да и Вова сказал, когда мать вышла из комнаты:
— Мама, ты не плачь, а то снова сердце заболит. Мне тут… хорошо, — пересилил себя. — Я с ребятами подружился во дворе. И учительница в школе добрая.

Вот так и стал Вовчик жить с матерью. Худо ли бедно — потихоньку привыкли друг к другу, притерлись. Вовчик старался не причинять беспокойства тете Нине, старательно учился, уроки делал на продленке. Нина какой-то особой заботой о сыне себя не утруждала. Сама питалась в фабричной столовой, Вовка ел в школе. А на завтрак и ужин обычно бывали бутерброды с дешевой соевой колбасой.

Но Вовка не жаловался. Чего ему недоставало, так это общения, но с тетей Ниной не поговоришь, отмахивалась от него как от назойливой мухи. Или взглядывала с такой холодностью, что Вовка умолкал, напуганный этим хмурым взглядом.

Зато мама слушала рассказы Вовчика о школе, друзьях, удивляясь и ахая, смеясь, радуясь его успехам. Она теперь жила от приезда до приезда Вовчика. Ждала, наготавливала ему его любимых кушаний. Словом, был он светом в окошке в череде долгих ее одиноких дней.

В первый раз Вовчик приехал к ней сам, в неурочный час, когда девять исполнилось. Он был испуган, в слезах:
— Мама, за что она меня? Ребята на улице дразнят меня… подкидышем, что нет у меня папки. Я и спросил у тети Нины… — осекся, — у мамы, кто мой папа. Она очень рассердилась и сказала, что я… ублюдок, — произнес он, запнувшись, — и замахнулась на меня, ударить хотела. А я убежал.

Мария Гавриловна, конечно, возмутилась: как можно такое сказать своему ребенку только за то, что мальчишка захотел узнать об отце.

Поговорила после той истории с Нинкой серьезно, отругала. Та, набычившись, слушала, а в ответ одно: ты ничего не знаешь, ничего не знаешь…

Так и не поняла Мария Гавриловна, о чем это она не знает. Может, чего и не знает, конечно, но, что так с ребенком обращаться нельзя, — знает точно. Так и сказала.

Потом эти внезапные появления Вовчика стали повторяться периодически, по разным поводам, и Мария Гавриловна теперь ложилась спать в тревоге, прислушиваясь, невольно ожидая стука в дверь.

Такого, как этой ночью.

Нет, терпения не осталось, сколько же она еще будет обижать пацана?! Ведь до чего дошло? Вовчик, раньше такой жизнерадостный, замыкаться стал в себе, всё думает о чем-то своем, думает, как старичок какой... И мысли, по всему видать, невеселые, ой невеселые…

Всё, пора поставить уже точку, сказать ей, какая она есть никудышная, без сердца и совести, мать, да и забрать Вовчика домой. Лучше в райцентре будет учиться, а жить в тамошнем интернате. Всё поближе к дому.

***

Решено — сделано.
На следующий день поехала Мария Гавриловна с Вовчиком в город. Нинка оказалась дома, на работу — во вторую смену. Ни «здрасьте», ни «проходите», только сквозь зубы: «Явился!»

Бабушка отправила Вовку погулять: «Ступай, сынок, нам поговорить надо, не для твоих это ушей». Закрыла за ним дверь.

— Нина, вот разъясни мне, может, я, старая глупая женщина, чего не понимаю? За что ты не любишь сына? Что он сделал тебе такого, что ты его обижаешь, руку на него поднимаешь? Я-то ведь знаю, Вовка — золотой ребенок. Не проказник, не лентяй. Шустрый, как и все дети, — так это разве ж беда? Ты вот росла без забот, — Нина хотела что-то возразить. — Нет, ты послушай мать! Всё что ты ни хотела, покупали. По дому помочь — не допроситься было принцессу. Отец любил тебя, баловал без меры, вот и выросла эгоисткой, ни о ком, кроме себя, не думала никогда.

Нина закурила, чего никогда раньше при матери не делала.

Помолчала.

— Любил, говоришь, баловал? — спросила вдруг. — Может, и баловал. Но не любил, если предал, не поверил мне… Я никогда не прощу ему этого.

Мать непонимающе смотрела на дочь: к чему она клонит.

— Помнишь, когда я… забеременела…

Еще бы она не помнила. Чуть тогда с ума не сошла, девке 17, школу еще не закончила, и вдруг брюхатая. Вот стыдоба-то!

— Тогда отец и слушать не стал, почему да от кого. Сделал свой вывод: шалава!

Нина, не докурив сигареты, затушила ее. Машинально взяла другую, но не закурила. Повертела в руках, потом, словно вспомнив что-то, смяла ее так, что табак просыпался на стол.

— А ведь я была девочкой до… ну, до того случая…

Мать слушала молча, не перебивая.

— Помнишь Славку Андреева? Сына Елизаветы Петровны, завуча.

Да, конечно, Мария Гавриловна помнила этого парня. Симпатичный такой, на какого-то артиста похож. Думала еще, вот погибель девичья, скольких дурочек перепортит. Потом его вроде в пьяной драке убили. Жалко было парня, а еще больше — его мать.

— Я любила его. Мне так казалось тогда. Да все девчонки в школе влюблены были в него. А он — меня выбрал. Меня! Я же думала, что и он меня любит. Мечтала, что когда вернется из армии, поженимся. И до себя не допускала, для него же себя и берегла.

Мать слушала Нину, затаив дыхание.

— Дура, какая же я была наивная дура! — Нина произнесла это жестко, словно не про себя говорила. — Нашла для кого беречь невинность! Отблагодарил за преданность, нечего сказать…

Мария Гавриловна начала догадываться, о чем это дочь, но боялась поверить.

— Да, да… именно Андреев да еще два его дружка тогда меня… в подвале… А Славка потом еще и пригрозил: мол, расскажу если кому, они и с Танькой то же сделают…

Мать все еще не верила. Может, сама согласилась? Ну не мог сын такой уважаемой женщины, завуча, пойти на такое.

— Да как же это случилось? Когда?
— На отвальной Славкиной… Он опоил меня, добавил какой-то гадости. А может, просто подмешал водки в вино. Много ли мне надо было? Я ведь не пила тогда совсем.

Нина замолчала, а мать ждала продолжения рассказа дочери.

— Я жить не хотела, думала, утоплюсь. Но… живу, как видишь.

Нина сидела с неестественно прямой спиной, глядя задумчиво в окно. Там, во дворе, шелестел желтыми солнечными листьями раскидистый клен. Плыли, гонимые ветром, облака. Сочные краски осени были гармоничны и спокойны.

— Когда поняла, что беременна, не знала, что делать, с кем посоветоваться. Девчонки меня ненавидели. Парни — считали шалавой. Ты не поняла бы, хоть и мать. У нас же, мама, не Танька слепая, а ты. Живешь, словно сквозь розовые очки на свет смотришь. Все для тебя хорошие. «Если к людям с добром, то и они к тебе так же»… Как же, теперь говорят по-другому: не делай добра, не наживешь и зла.

Ну, пришла бы я к тебе. И что? Уверена, ты бы сказала, что я сама виновата, что не с тем гуляла. И заставила бы сделать аборт.

А Мария Гавриловна вспомнила: тогда ведь так и подумала про дочь — сама, мол, виновата, вертихвостка. «Верно говорят: не суди, да не судим будешь! А я — осудила…»

— А отец… Он поверил брехне обо мне, сплетням.

Закурила снова.

— Я, когда смотрю на Вовку, вижу всегда тот подвал, тех уродов, что жизнь мою сломали. Мне кажется, он на всех троих похож. Мне выть хочется, крушить всё, а Вовку… порой придушить его охота. Не могу я его полюбить, мама, не-мо-гу! — произнесла она по слогам, громко и протяжно. — Это все равно, что полюбить тех ублюдков…
— Нина, но разве Вовка виноват… — начала мать, но тут за дверью раздался грохот упавшего таза, потом топот ног и стук хлопнувшей двери.

Мать с дочерью переглянулись.

Вовчик! Он слышал разговор. Что он услышал? Видимо, достаточно, что стремглав бросился вон.

Нинка выскочила на улицу — в легком халате, тапках. Следом за ней, держась за грудь, тяжело дыша, Мария Гавриловна.
— Вовчик, сынок! — кричала она вслед внуку. — Остановись! Куда ты?

Но мальчишка мчался вперед, не разбирая дороги, не видя ни домов, ни людей, не зная, куда бежать, зачем…

Бежал, а в голове стучало: ублюдок, ублюдок…

А позади голоса матери и Нины: «Вовчик! Вовка!»

Река, словно ожидая его, вынесла навстречу ему свое полноводное стылое тело. Он добежал до моста, до самой его середины, стал подниматься на перила. Ветер рвал его курточку, свистел в ушах, унося крики: «Вовка, не надо! Сынок, остановись!»

Нина, словно безумная, бежала босая, полы халата и распущенные волосы трепал ветер. Она старалась не терять из виду Вовку, который уже добрался до моста, и, неверующая, молила: «Спаси моего сына! Спаси, если ты есть!»

А Мария Гавриловна давно отстала, обессилев, осела прямо на камни от боли, сжимавшей грудь, и только шептала охрипшим от крика голосом:
— Вовчик… сынок… не надо…

Мальчишка почти вскарабкался на самый верх высоких перил, встал на них, держась за толстый металлический трос, и замер там.

Нина взбежала, наконец, на мост, задыхаясь от бега.

Когда мальчишка забрался на перила, она закричала:
— Вовка, сынок, не надо! Не смей!

Вовчик, стоя на решетке ограждения моста, посмотрел назад — на подбегавшую босую мать, бабушку, которая сидела на берегу, на деревья и дома, выпрямился, не отпуская железного троса из рук. В мозгу пульсировало: «Ублюдок! Не могу я его полюбить…» Он глянул на бурлящую под мостом воду, услышал испугавшее его «не смей», резко оглянулся и, не удержавшись, сорвался вниз… Он падал, беспорядочно размахивая руками и ногами, словно стараясь ухватиться… за воздух, а ветер разнес по реке его крик:
— Ма-ма!..

Нина — на миг — оцепенела. Она словно увидела замедленные кадры: мальчик на мосту, прощальный взгляд, падение и крик. Но уже через мгновенье сама залезла на перила и… прыгнула следом:
— Вовка, держись!
Прикрепления: 9204214.jpg (28.8 Kb)

Моя авторская библиотека.

Сообщение отредактировал Альфия - Пятница, 30 Авг 2013, 13:49
 
pantera2 Дата: Пятница, 30 Авг 2013, 09:02 | Сообщение # 22
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Альфия, вы можете разбивать рассказ на две части и публиковать его двумя сообщениями, тогда все поместится smile
Так мальчик погиб в рассказе? И Нина тоже? Я правильно поняла?
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
Альфия Дата: Пятница, 30 Авг 2013, 09:05 | Сообщение # 23
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
verwolf, Виталий, Вы прокомментировали сразу несколько моих рассказов.
Огромное спасибо!
Да, на мой взгляд, львиная доля того, что пишется в СМИ, Интернете и показывается в новостях по телевидению, - это, если одним словом, ШИРПОТРЕБ, когда забыта мораль, высокие принципы, честь, совесть. Но... есть другая сторона "медали". Если бы этот ширпотреб не имел сбыта, не пользовался спросом, его и не было бы в таких масштабах. Мне кажется, дело еще и в падении общего уровня культуры, смещении акцентов в оценке жизненных ценностей, когда псевдо начинает преобладать над истинным, нет объединяющих нацию идей, царит разобщенность одиночеств... Это вообще вопрос серьезный.
Еще раз благодарю Вас, Виталий, за такое заинтересованное прочтение.
Моя авторская библиотека.
 
Альфия Дата: Пятница, 30 Авг 2013, 09:08 | Сообщение # 24
Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 43
Награды: 2
Репутация: 9
pantera2, Мариночка, с добрым утром!
Я оставила открытой концовку как шанс - шанс им всем.
Остались ли они живы - не стану говорить, хочется,
чтобы каждый из прочитавших этот рассказ ответил сам.
А то, что он называется "Продолжение не следует" - так
и в этом есть второй смысл - ведь может не следовать продолжение
боли, непонимания, нелюбви...
Моя авторская библиотека.
 
pantera2 Дата: Пятница, 30 Авг 2013, 09:11 | Сообщение # 25
Долгожитель форума
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 2479
Награды: 47
Репутация: 82
Рассказ супер! А открытое окончание очень эффектно с точки зрения композиции литературного произведения. Еще раз вам спасибо за качественную прозу!
Марина Новиковская

Авторская библиотека
http://soyuz-pisatelei.ru/forum/35-3697-1
 
Литературный форум » Наше творчество » Авторские библиотеки » Альфия Умарова
  • Страница 1 из 3
  • 1
  • 2
  • 3
  • »
Поиск:
Издательство "Союз писателей" © 2024. Все права защищены.