Александр Коломийцев
Кораблин
рассказ


Вздыбив сетку, мяч, с фатальной неизбежностью, влетел в ворота. Рука в чёрной перчатке, пытавшая прервать его полёт, была отброшена словно зацепившееся за веточку голубиное пёрышко шквальным порывом ветра. Толя Кононов уныло поднял с земли кожаную неумолимость, и в этот момент прозвучал финальный свисток. Закончив игру с разгромным счётом 1:4, «Геолог»  уверенно занял почётное четвёртое место среди двенадцати футбольных команд района.
Дав подержаться за свою мускулистую десницу счастливым друзьям – соперникам, Валерий Карамышев, стягивая с потного тела выгоревшую до белизны когда-то красную футболку, усталой походкой удалился с поля. Сияющая свежей голубой краской трибуна, врытые  в землю под молодыми топольками, лавки на глазах пустели. Толпясь в проходах, зрители расходились, с хохотками обсуждая только что закончившуюся игру. Форвард, измотанный бесплодной беготнёй, подойдя к призывавшему жестами Игорю Кораблину, сел на лавку в благодатной тени. Морщась от едкого запаха пота, вытерся футболкой, и, расслабившись, несколько раз вздохнул полной грудью.
- Ф-фу, на речку бы, – проговорил мечтательно.
- В три часа поедем, - сообщил Кораблин. – У нас в час стрельбы начнутся, за пару часов-то управимся, к тому времени и женщины в волейбол отыграются. Все вместе и поедем.
- Сейчас сколько времени? – спросил Карамышев
- Половина первого, идти мне пора, - с лёгкой досадой ответил Игорь.
Посмотрев на часы, Кораблин закурил, сосед посторонился, отогнал от себя растекающиеся в безветрии клубы дыма.
- Тебе что осталось?
- На сегодня стрельба, - выдохнул вместе с сизоватым облачком Кораблин.
- Прыгать не будешь? – Карамышев кивнул на прыжковую яму, возле которой собирались спортсмены в разномастной форме и судьи с красными повязками на рукавах.
- Наш контингент перестарков утром отпрыгался. Сейчас молодёжь рекорды ставит, в перерыве между матчами. Эх, вы, игрочишки! – добавил Кораблин насмешливо.
- Да ну их! – Карамышев махнул рукой. – Говорил им, воздержитесь, так нет же, поддали вчера. Не могли ещё денёк продержаться. Где только нашли? Нигде нет ничего.
- То-то я смотрю, как сонные мухи все ползают. Только вы втроём, как молодые жеребцы носились.
- Вот именно, - произнёс с чувством Карамышев.
- Да-а. а хвалились – второе место обеспечено. По району, считай, всего три стоящих команды и есть, - продолжал сыпать соль на раны Кораблин, - но, вы не в их числе!
Карамышев от этих слов слегка обиделся, заговорил горячо и напористо.
- Что сравнивать? Начальнику разве докажешь? Всего неделю и удалось на тренировки выбить! «Нам главное – участие!»  - передразнил с сарказмом в голосе. – В руднике мужики месяц тренировались. Вот и результат. Они на первое место тянут, а мы кое-как четвёртое заняли. Да и мужички наши тоже – вчера бы не поддали, уж третье-то могли занять. Ты глянь, какая у них команда – старше тридцати нет. А у нас? Мне уже тридцать четыре… - Карамышев махнул рукой.
- Ладно, не переживай,  - успокоил огорчённого друга Кораблин. – Какая разница, первое – четвёртое! – спортивные лавры, в отличие от Карамышева, оставляли его равнодушным. – Пора мне, в тир побегу. Фёдоров сказал, вахтовка от столовой пойдёт, сразу, как отобедаем. Смотри, не прозевай, - и, потаённо ойкнув, встал с лавки.
После утренних прыжков у него одеревенела поясница, и неведомая сила дёргала без предупреждения за нервные волокна. Что-то нехорошее творилось с двумя нижними позвонками. Кораблин три раза собирался сходить на приём к врачу, но так и не собрался. Однажды, обломав собственную натуру, просидел полчаса в очереди, но, наслушавшись нытья и жалоб, убежал из поликлиники.
Как Кораблин полагал, причиной послужило декабрьское купание, случившееся два с половиной года назад. Весь тот день шёл наперекосяк. Если бы он не был таким взбудораженным и издёрганным, навряд ли пополнил собственной персоной список моржей.

На Трегубовскоми участке Таёжной партии произошла авария. Затяжная и противная во всех отношениях, насколько это возможно. Бурильная колонна оборвалась в кривуне направленной и многоствольной скважины. Бригада маялась четвёртые сутки, и, как предполагал Кораблин, ребята усугубили. Ловильный инструмент шёл врасклин, зацепиться за оборванную трубу не удавалось, и, для полного счастья, подваливало из-под разболтанной колонны обсадных труб. Дело оборачивалось самым дурным образом, приходилось бросать триста метров второго ствола и ставить новый клин для забурки уже третьего ствола. Как показала кавернограмма, подходящее место для постановки клина находилось выше оборванной колонны на сто с лишним метров, и ещё сто двадцать – сто тридцать метров летело коту под хвост.
С утра у главного геолога экспедиции по этому вопросу собрался техсовет. Будь аварийная скважина обычной, обошлись бы без участия геологов. Все вопросы решили на техсовете технической службы. Но на Трегубовском участке велась детальная разведка, допуски были минимальными, и новый клин ставил под сомнение выход скважины в проектное сечение. Во-вторых, скважина была рудной. Рудоносный слой подсекли первым стволом, и ожидали того же во втором. И, наконец, в-третьих, основной ствол заактировали в прошлом месяце, и теперь приходилось списывать метры.
На техсовет, естественно, приехали главный инженер и главный геолог Таёжной партии. Синюшкин, главный геолог партии, увешал стены кабинета простынями разрезов, и завёл сказку про серого козлика и злыдней-буровиков. Вроде знающий и грамотный мужик, но вечно амбициозный, с бесконечными дурацкими выяснениями отношений между буровиками и геологами, достойными зелёного первокурсника, а не серьёзного инженера.
Честь возглавить ликвидацию аварии досталась, конечно, ему, Кораблину, старшему инженеру ПТО экспедиции. Синюшкин и завёл его, допекая разговорами о том, что экспедиционным на всё наплевать, отвечать не им, и если на участок командовать приедет Кораблин, конечно же, поставят клин, и придётся перебуривать. Главный инженер экспедиции вносил свою лепту, пичкая прописными истинами. Когда они с начальником ПТО, одурев от ни к чему не ведущих споров, вернулись в свой кабинет и дружно задымили, Алексей сказал, по-дружески и сочувственно:
- Ты кота за хвост не тяни, подь они на фиг эти Синюшкины. Корчат из себя великих деятелей. Глянь на обстановку и ставь клин. А насчёт попробовать – сам знаешь, как одна попробовала.
- Да я так и думаю. Спорить надоело, вот и агакал, - признался Кораблин.
Для доставки всяких хитроумных приспособлений ему дали разъездной ГАЗ-66. Весь обед он проторчал в мехцехе, уговаривая токаря остаться на обеденный перерыв, а потом уже за компанию, для поддержки духа. Жене о выезде на участок сообщил по телефону, и неизвестно отчего окрысился на неё. Она задала обычный вопрос – когда вернётся, а он, обозлённый и техсоветом, и мехцехом, неожиданно рявкнул:
- Когда надо будет, тогда и вернусь, - и бросил трубку.
В машине ему стало стыдно перед женой за беспричинную грубость, и он сожалел о своих словах. Раскаяние мешалось с предчувствием расплаты, являвшейся чем-то вроде отложенного штрафа. После возвращения, жена, как пить дать, будет день-два дуться, пока допустит до брачного ложа.
Когда до участка оставалось всего ничего, они с Николаем вляпались, как кур в ощип. Предстояло переехать по льду речушку, вначале он и внимания не обратил на эту водную преграду. Морозы стояли крепкие, и лёд не внушал опасений. Но речушку недавно пересёк Т-130, взломав покрывавший её панцирь, образовавшийся в месте переезда молодой лёд не успел окрепнуть.  Николай газанул, но, не доезжая середины, машина провалилась. Из-за морозов где-то заторосило, вода хлынула поверху, и закрыла ступицы. Незадачливый шофёр попытался взломать лёд передком, но двигатель закидало, и он, чихнув, заглох. Николай, не теряя присутствия духа, попытался на аккумуляторах сдать назад, но под мост попала льдина, и машина, юзанув, встала. Поминая всех богов, Кораблин выбрался на бампер, и прыгнул вперёд. Льдины он достиг, но она встала дыбом, а он оказался по пояс в воде. Треснувший со всех сторон лёд обламывался под ним, не позволяя выкарабкаться, и, когда он всё-таки выполз на карачках, ног уже не чувствовал. Не пережёвывай он в мыслях безосновательные и потому ещё более обидные нападки Синюшкина, и не будь его голова занята этим пережёвыванием, Кораблин перед тем как лезть в воду, поразмыслил, и вспомнил о сколоченном из плах в передке кузова ящике для всякой мелочёвки. Разобрать его, накидать плахи поверх разбитого машиной льда, не составило бы большого труда. Но вспомнил он о ящике уже стоя на берегу.
Потом, погромыхивая заледеневшей одеждой, он бежал шесть километров на тридцатиградусном морозе. Шапка взмокла от пота, а шерстяные носки примёрзли к подошвам превратившихся в ледяные глыбы унтов. Тогда с ним ничего не случилось, даже насморком не страдал. Он обогрелся, обсушился, выпил полстакана водки из извлечённой начальником участка из какого-то загашника бутылки.
- Специально для таких героев вроде тебя берегу, - сообщил он под насмешливым взглядом Кораблина.
Вечером, после ужина, составив план ликвидации аварии, и отдав необходимые распоряжения, они прикончили её за успехи в труде и личной жизни.
Он и думать забыл о злосчастном купании, оно само дало о себе знать весной во время посадки картошки. Кораблин делал очередную лунку, и от неожиданной, полоснувшей поперёк спины рвущей боли и вонзившихся в берцовые кости острых жал, выпустил из рук лопату. Он оторопело посмотрел на нетерпеливо ждущую его с ведром в руках жену, и медленно разогнулся. Досаживал картошку он кое-как, втыкая лопату одними руками, и передвигаясь наподобие раненого краба. С тех пор боли посещали поясницу всё более и более регулярно, он помнил о том, что в нём разрастается нечто нехорошее для него, и старался избегать резких движений.

Карамышев продолжал играть большим разноцветным мячом с взвизгивающими от избытка энергии и счастья девушками и, отпускающими не очень приличные шутки парнями. Кораблин, которому лишние движения не доставляли удовольствия, выбрался на берег, улёгся на границе солнца и тени, отбрасываемой густо разросшимися клёнами. Освежённый купанием, щурясь, рассматривал белоснежные перистые облака, плывущие в высоком небе, покусывал травинку, и от нечего делать, донимал ехидными вопросами замотанного общественными нагрузками Фёдорова. Был Фёдоров на два года старше Кораблина и работал техником-геологом в поисковом отряде. Из года в год его избирали в группком, в котором он был бессменным ответственным за физкультуру и спорт. В этом году его назначили начальником экспедиционной команды на районных спортивных играх.
- Вы, ребята, когда от меня отвяжетесь? Мне  нынче в октябре сорок стукнет. Какой из меня к дьяволу спортсмен? Ну, был я молодым, - Кораблин хотел сказать «и здоровым», но прикусил язык, он никогда не касался этой темы, - ходил на лыжах, бегал, прыгал и так далее. Вы, почему молодёжь не привлекаете? Одни и те же у вас спортом занимаются, одни и те же. Вон, Карамышев, как с первого дня воткнули в спортивную жизнь, так десять лет работает, десять лет соревнуется. Одна показуха у вас, ребята. Итээр везде у нас дорога, на демонстрации – впереди, на свёклу – впереди, в спорте – впереди. Вы, почему рабочий класс в спорт не вовлекаете? Вообще-то, футбольную команду вы собрали, - Кораблин издал ехидный смешок. – Всего три итээра, остальные работяги. Ладно, не смущайся, я не девочка, про всё такое прочее давно знаю.
- И про что же ты, Игорь Николаевич, знаешь? – с ленивым вздохом спросил Фёдоров.
- Да вот про то, например, Владимир Кузьмич, как вы футболистов набрали. Вы же с профсоюзным богом ещё два месяца назад с начальником ОРСа насчёт водки договорились. При сухом законе дармовой выпивон до зелёных соплей, конечно, кое-что значит. Ты их сегодня поить будешь, или завтра? – спросил Кораблин вкрадчиво.
- Они меня до завтра на куски изорвут. У женщин в пять  часов вторая игра, просили сегодня домой после неё увезти, завтра игр уже не будет. Вот всех вместе посажу в вахтовку, выгружу в городе, выставлю, что обещал, а там их дело.
- О-ох! Показушники вы. Ведь, если взять эти соревнования, положа руку на сердце, хорошее дело задумали! А во что превратили? Показуха процентов на семьдесят. Ой-ой-йой! – Кораблин сел, обхватив руками колени, и деланно качая головой. – Тебе Карамышев ничего не говорил? Подожди, скажет. Ты их, зачем вчера поил? Игрочишки, они так-то мимо мяча пробегают, где уж там по воротам попасть? Сегодня, бедняги, чуть не ползком по полю передвигались.
- Да привязались с ножом к горлу, - оправдываясь, ответил Фёдоров и поморщился от раздражения. -  Я им и дал-то всего три бутылки.
- Ой, ли!
-  Ну, не три, пять. Остальное сами нашли, - Фёдоров опять поморщился и проговорил с осуждением: - Знаешь, Игорь Николаевич, есть в тебе отвратительная черта. Как привяжешься с этой своей въедливостью, всё настроение испортишь. Сам говоришь – не девочка, всё понимать должен. Не обязательно обо всём вслух говорить.
Кораблин не отвечал. Взор его опустился с неба на землю, и, найдя более содержательную картину, чем атмосферные явления, скользил по пышным телам резвящихся в речке сельских красавиц. Но заговорил Кораблин о другом.
- Я вот думаю про физкультуру и спорт наши, и понять не могу. Было когда-то мне, тебе, мы с тобой примерно одного возраста, лет по десять, двенадцать, тринадцать, мы в тот же футбол гоняли с утра до вечера. Никто за нами не присматривал, никто не организовывал, никаких спортивных дядечек-тётечек не было. Всё сами делали, даже соревнования устраивали. Да не просто так, на полном серьёзе улица против улицы. Поле, помню, мелом разграфим, где-то же сами всё доставали, ворота поставим, судей назначим, правда, бывало, наши арбитры сразу после матча стрекача задавали, но это детали. Всё по-настоящему. Взрослые мужики приходили смотреть. Куда оно всё подевалось? Вечером мимо остановки идёшь, пацаны – тринадцать лет! Бормотуху глушат! Ну, сейчас, правда, не глушат, нюхают – ацетон, бензин, не знаю ещё что.
- Мы не в футбол, мы в хоккей, и зимой и летом, и парни, и девчонки, все вместе. Маета с клюшками была… - вставил Фёдоров, и даже причмокнул от приятных воспоминаний.
- Куда оно всё девалось? – повторил Кораблин. Прищурившись, посмотрел вдаль за речку, на расстилавшиеся за ней поля. – На каком-то повороте не туда мы свернули, так я думаю. Плакатов понаставили про верную дорогу, а сами не в ту степь рванули.
- Как тебе сказать? Не зря одно время про вещизм толковали. Ковры, стенки, дефициты…
- Ну, знаешь, тут тоже бабушка надвое сказала. Что ж  всю жизнь по тряпичным половикам ходить да радиотарелку слушать?
Разговор на философские темы тяготил Фёдорова, он поднялся.
- Пойду, искупнусь да на стадион ехать пора, - сказал он и пошёл к воде, высоко поднимая колени, как человек не привыкший ходить без обуви, выглядывая безопасные участки травы, чтобы не наступить босой ногой на сучок или осколок стекла.
Освободившееся место недолго пустовало. Подошёл мокрый Карамышев, закинув руки под голову, лёг на спину.
- Ждал пока этот чудак уйдёт, не хотелось при женщинах материться. Смотреть на него не могу.
- Что, момент истины открылся?  - засмеялся Кораблин. – Брось ты переживать. Домой едешь?
- Конечно. А ты?
- Я до конца. Завтра с утра отжимание. Растянули это многоборье на всю неделю. Фанфары послушаю, на пьедестал за вас взойду.
- Ты что решил?
- Насчёт чего? – спросил Кораблин насмешливо, делая вид, что не понимает вопроса.
- Насчёт чего, насчёт чего? – передразнил Карамышев с лёгким раздражением в голосе. – Не придуривайся. Время идёт, не хочешь, так и скажи, мы другого искать будем.
- Не знаю, я ещё не решил, - ответил Кораблин недовольным тоном, в свою очередь, раздражаясь от настырности Карамышева, торопившего с решением неприятного вопроса.
- Чего ты мнёшься? – Карамышев сел на траву, посмотрел искоса на друга. – Сам посуди, ты – инженер, почти с двадцатилетним стажем…
- Семнадцатилетним, - уточнил Кораблин.
- Ну, пусть семнадцатилетним, хороший инженер, иначе бы мы к тебе не лезли со своими предложениями. И что ты имеешь? Живёшь от зарплаты до зарплаты. У тебя цветного телевизора и того нет, не то, что машины. Живи ты на Западе, ты бы их каждые два года менял. С твоим-то умом! За должность держишься? Из старших инженеров в мастера переходить неохота? На кой она тебе нужна эта должность, если она пустая? Тем более такие сокращения идут. Да в мастерах ты в три раза больше получать будешь.
- Ой, Валера, Валера! Дело не в том, что должности держусь. Через год-два любой должности рад будешь. Не в этом дело, - Кораблин нахмурился и занялся муравьём, за какой-то надобностью упорно пытавшегося влезть ему на ногу.
- Знаешь, Игорь Николаевич, извини за грубость…
- Давай, давай, - подбодрил Кораблин, - за семнадцать лет на буровых у меня кожа, как у броненосца стала.
- С тобой какое-нибудь дело решать, ты ни рыба, ни мясо. Ни «да», ни «нет». Главное, на работе на тебя любо-дорого смотреть. Ты знаешь, я не льстец. Я с тебя пример брал. Когда в мастерах ходил, тогда, первое время ты мне здорово не нравился. Как приедешь на буровую, ну всё, думаю, началось! Потом уж, маленько поднатаскался, понял, ради дела дрючишь.
- Да уж. Фанаберии в тебе хватало, - усмехнулся Кораблин воспоминаниям, и щелчком сбросил с ноги муравья. – Я не пойму, чего вы дёргаетесь? В этом году поезд ушёл, а до будущего лета много воды утечёт.
- Можно и зимой начинать. Ты же сам говорил, роторная самоходка под воду приходит. На ней можно и зимой работать.
- Можно, согласился Кораблин. – Она в зимнем варианте, для этого и сделана. Так её ещё получить надо, желающих-то хватает. Ишь, какая грудастенькая! – кивнул на выходившую из воды девушку. – И не боится, что лифчик лопнет. Я б на её месте эту тряпочку совсем не подвязывал, и прикрывать, не прикрывает, и смотреть мешает.
- Ничего тёлка! Выглядел! – одобрил выбор старшего товарища Карамышев. – Может, сбегать договориться? Я-то к жене еду, а ты здесь остаёшься, - он прищурил правый глаз, левым хитро посматривал на Кораблина.
- Обойдётся, ответил Кораблин потягиваясь, - я такие дела без посредников вершу. Смачная девочка, наводит на размышления.
Девушка, заметив обращённое на неё внимание, посмотрела на молодых мужчин скользящим взглядом сквозь ресницы, и, щедро давая возможность полюбоваться фигурой, прошла рядом.
- Ты решай, в конце концов, - вернулся Карамышев к разговору. – Мы с тобой мастерами будем. Мы – инженеры, нам ни погонял, ни советчиков не требуется. С экономикой сами разберёмся. Коровин – начальник, на нём вся организация, снабжение, договоры и тэдэ, и тэпэ, короче, работа с клиентами. Мы с ним уже всё просчитали. Экспедиции будем отдавать не пятьдесят процентов прибыли, как сейчас с мужиков дерут, а двадцать восемь. Остальное – наш приработок. Мы приработка будем получать в два раза больше окладов. Появится у тебя и цветной телевизор, и «жигуль» последней модели.
- Мне «шестёрка» больше нравится, - меланхолично ответил Кораблин.
Карамышев говорил не совсем правду, употребляя местоимение «мы». Коровин не очень-то и жаждал видеть Кораблина в своём отряде, хотя и отдавал ему должное как работнику. На его кандидатуру он согласился со скрипом, под давлением их общего друга. Какая-то взаимная антипатия сложилась между Коровиным и Кораблиным, тщательно скрываемая ими обоими.
Коровин считал Кораблина, как и всех экспедиционных, высокомерным с одной стороны, а с другой – любителем загребать жар чужими руками. Он опасался, что Кораблин не вынесет подчинённости ему, никогда выше мастера не поднимавшегося, и постарается подмять его. Кроме того, в Кораблине чувствовалась сила, которая никогда ему не подчинится, и будет постоянно противостоять всякому давлению на неё.
Имел Коровин за плечами техникум, двадцать лет бурового стажа, из них два года работы в Африке. Благодаря Африке раскатывал на тёмно-вишнёвой «девятке», и возвысился в собственных глазах. Техникум по нынешним временам не диво, мастеров без техникума уже и не сыщешь, но то, что был он на голову грамотней своих товарищей, и бригада постоянно числилась в передовых, этого у него не отнять. Организаторскими способностями он тоже обладал в достаточной мере, и в нынешнее неспокойное время, всё уверенней играл роль неформального лидера. Некоторые ему просто в рот глядели.  Высокопарные речи, сопровождавшиеся биенем в грудь, и сеявшую неразбериху в неподготовленных умах, Кораблин считал вредным пустозвонством, и по этой причине Коровин ему не нравился. Была у того ещё одна черта – по каждому поводу и без повода, «качать права». Выходил он чаще всего правым, но правота его, подкреплённая КЗоТом и статьями юридических справочников, имела какой-то душок, и не соответствовала кораблинским представлениям о справедливости.
Это, конечно, была не причина для отказа от денежного места. Если считать, кто тебе нравится, а кто не нравится, эдак и работать не с кем станет.
Поодаль, рядом с купой берёз, Фёдоров, подскакивая на одной ноге, натягивал олимпийку.
- Сейчас на вахтовку позовёт, - сказал Кораблин.
Он не ошибся. Водитель надавил на клаксон, подавая сигнал к сбору.

Через два дня Кораблин входил в свой кабинет. Ещё два года назад в нём обитало четверо, сейчас оставалось двое. Начальника отдела перевели в другую экспедицию главным инженером, освободившаяся должность предназначалась Кораблину. Но начались сокращения. Сейчас и сам толком не понимал, какую должность занимает. Первый год после ухода Алексея пробыл «ио», в прошлом году должность начальника отдела вообще сократили, зарплату разбросали на повышение окладов. Обязанности распределили между ним и главным инженером. Шефу достались указующие функции, ему канцелярщина, и то за что дают вздрючку. Ему бы возмутиться, но как-то смолчал, и статус-кво утвердилось само собой. Шеф по утрам вызывал к себе, они проводили малый техсовет на двоих, хозяин кабинета оставался руководить, а он отправлялся выполнять предначертания.
Пока он занимался спортом, шеф был в отъезде, и теперь их ветеран Григорий Анатольевич объяснял по журналу сводок ситуацию на буровых. Главный инженер занял его стул, и Кораблин устроился напротив. Шеф остался недоволен докладом и начал разнос, но Кораблин развёл руками.
- Я спортом занимался, с вашего согласия, против своего желания.
С Григория Анатольевича, по его незначительной должности рядового инженера взятки были гладки, и шеф обиженно засопел.
- Ладно, разберись, почему проходка упала, потом доложишь.
За шефом в кабинете появился замначальника с пожарным старлеем. Вошедшие, не обращая внимания на обитателей кабинета, старательно изучали электропроводку, пожарник фыркал, и что-то быстро чиркал в блокноте. Судя по красноте и бисеринкам пота покрывших благообразную лысину зама, фырканье и чирканье в блокноте продолжались уже давно. Ободряюще подмигнув Павлу Ефимовичу, утиравшему лысину большим клетчатым платком, Кораблин забрал журнал, и отправился на радиостанцию.
- Завтра с утра бери мой Уазик и езжай в Егорьевскую, - давал  наставления главный инженер, выслушав сводку и несколько успокоившись. – Сажай рядом с собой Чернова, и объедите весь участок. Это что такое? Две буровые сутки не бурят, а им хоть бы хны! Чем они только занимаются?
- Чернов в отпуске, - напомнил Кораблин, - за него Карамышев, а он сейчас на участке.
- Карамышев, так Карамышев, какая разница.
Кораблин вернулся в кабинет, изящным движением бросил от порога на стол журнал, отправил Григория Анатольевича, изнывавшего над циркулярами Объединения, проветриться в мехцех, заодно выполнить предначертания и попортить кровь начальнику цеха. Сам же, для успокоения нервов, решил нанести визит Павлу Ефимовичу.
В должности зама Павел Ефимович пребывал полтора года. До этого лет пятнадцать руководил Угловской партией. Партию подсократили, преобразовали в участок, её начальника усадили в освободившееся к этому времени кресло зама. Павел Ефимович был симпатичен Кораблину. Лет пять назад Угловскую партию в пожарном порядке с привычного железа перебросили на полиметаллы на довольно гнилой участок с полным букетом осложнений. Кораблин целый год держал над ними шефство, ночуя прямо на буровых, и обучая персонал непривычным методам работы. В экспедиции над ним даже подшучивали, что его пора переводить в штат Угловской партии.
При своём изрядном волюнтаризме, грубости, мужиковатости, Павел Ефимович имел неоспоримые достоинства: не подставлял подчинённых, не прятался в щелку от ответственности, и, когда требовалось, сопел, но делал. Своё появление в штате экспедиции Павел Ефимович ознаменовал лёгким скандальчиком. Ему прозрачно намекнули, что в экспедиции среди высокопоставленных работников не принято в рабочее время гонять чаи. Павел Ефимович зычным, словно находился на буровой, голосом объявил, что в гробу видал экспедиционные порядки, чай он пьёт всю жизнь, и не собирается отказываться от своих привычек. Но он не против, если любимый им напиток будет приносить секретарша в тонких стаканах и серебряных подстаканниках. На Павла Ефимовича махнули рукой. В доисторическом шкафчике из облупившейся фанеры, на котором стояли телефоны, он  держал заварку, перепрофилированную кофеварку и пяток разнокалиберных чаехлёбальных посудин. Памятуя их добрые отношения, Кораблин иногда заглядывал к Павлу Ефимовичу на чаёк.
Открыв дверь, Кораблин услышал отрывок разговора, не сразу уловив смысл. Судя по тому, что пожарник пил чай из круглой фаянсовой чашки, консенсус был достигнут. Подписанные акты лежали на столе, сам Павел Ефимович, отдуваясь, благодушно баловался свежезаваренным индийским чаем.
- Да это смертники, считай, - закончил мысль пожарник.
- Домой вернётся – бабу только за ручку подержать сможет, – вынес резюме Павел Ефимович с присущим ему реализмом.  
- Какие бабы? Какие ручки? По госпиталям лежат, догнивают.
- Что это вы за страхи обсуждаете? – с шутливой иронией спросил Кораблин, подходя к замовскому столу.
- Что, налить? – хитро прищурился Павел Ефимович, и полез в шкафчик за керамической чашкой, персонально предназначавшейся Кораблину. – Какие страхи, спрашиваешь? Да вот, старлей с Чернобыля вернулся, про вашего брата буровика рассказывает.
- Они-то какого рожна в Чернобыле делают? – Кораблин повернулся к старшему лейтенанту.
- Здрасьте, а скважины под бетонный щит? В самую гадость лезут, сам подумай.
Кораблин передёрнул плечами, и взял из рук Павла Ефимовича чашку.
- Вот так-то, друг Игорь Николаевич, повестку в Чернобыль получишь, с бабы неделю не слазь, потом уж не придётся.
- Потом уж не до баб будет, хоть бы мух, кто с морды сгонял. А, вообще, так лучше сразу, чтоб не мучаться. Н-да. Натворили ребята дел, - старший лейтенант поднялся, выйдя из-за стола, пожал поочерёдно руки. – Спасибо, Павел Ефимович, за чаёк, но мы договорились – две недели сроку.
- Он что, правда про Чернобыль? – спросил Кораблин, когда за пожарником закрылась дверь.
- Неужто врёт? Правда, конечно, вот, только что вернулся. Первую неделю работает.
Кораблин обстоятельно устроился за свободным столом, и, только хотел выяснить подробности, но зам заторопился по своим делам
- Чашку на место не забудь поставить, - велел он, закрывая дверь.

Весь следующий день Кораблин ругался с Карамышевым.
База партии находилась в четырёх километрах от райцентра в селе Егорьевском, по которому партия и получила своё название. Основная часть персонала жила в городе, почти всё снабжение шло с базы экспедиции. В Егорьевском находилась контора партии с камералкой геологов, токаркой и диспетчерская.
На двух скважинах, не приняв своевременных мер, прозевали поглощение, к нему добавилось обрушение стенок. Карамышев упирал на то, что экспедиционные водовозки работают из рук вон плохо, а Кораблин ругал и его, и мастеров за разгильдяйство, и качество раствора ниже всяких нареканий. После буровых ругались на глинстанции. Из-за болезни технолога растворы готовились кое-как, и Кораблин, не обращая внимания на отговорки, потребовал в срочном порядке закрепить за глинстанцией любого мастера. После объезда участка задержались в конторе, и он отпустил машину, предполагая вернуться в город с Карамышевым на его «Москвиче».
По заскрипевшему настилу они переехали мост, рядом с которым босоногая публика, забредя по колено в воду, удила окунишек и пескарей. Карамышев переключил передачу, и автомобиль понёсся по асфальтированному шоссе среди пшеничных полей. Выставив в открытое окошко локоть, и подставив лицо освежающему ветерку, врывающемуся в кабину, Кораблин говорил:
- В общем, не пойду я в ваш отряд. Ты уж извини, конечно, не хотелось тебя огорчать, но не нравится мне эта затея.
Карамышев вздохнул, и крутнул баранку, объезжая выбоину на асфальте.
- Ты уж если решил – уговаривать бесполезно. Хоть объясни, что тебе не нравится? Думаешь, экспедиция палки в колёса начнёт ставить, не позволит выделиться?
- Да нет. Знаешь, не нравится, как мы водоснабженческие скважины бурим.
Карамышев повернул к нему удивлённое лицо, оставив на несколько секунд дорогу без присмотра.
- Я тебя не понял.
- Да я так и думал, что не поймёшь, - Кораблин откинулся на спинку, и прикрыл глаза. Голос его зазвучал устало, словно выматывал против воли душу, но надо было объясниться, и он делал это через силу, подчиняясь обстоятельствам. – Тебе ни разу не приходило в голову, что мы не очень красиво перед хрестьянами выглядим?
Карамышев опять удивлённо посмотрел на него, и въехал на середину проезжей части, заставив вильнуть в сторону встречного мотоциклиста.
- Ты за дорогой следи, - сердито сказал Кораблин, не изменив позы.
- Мы договоры полностью выполняем, комар носа не подточит. Тут будь спокоен, иначе клиентуру потеряем.
Кораблин понимал, как смешон со своими принципами, не спрашивали – молчал. Молчал, но про себя думал. Теперь припёрли к стенке, приходилось объясняться.
- Ты знаешь норму плановой прибыли? – прищурившись, посмотрел на соседа, во взгляд сквозила только жёсткость, всякая нерешительность исчезла без следа. – Надо иногда честными перед самими собой быть и называть вещи своими именами. – Карамышев промолчал, и он ответил сам: - Двадцать пять процентов, была четырнадцать, стала двадцать пять, но не сто же двадцать пять! Даже при нынешних ценах скважина вместе с насосом и санитарной оградой, это, конечно, копейки, пятидесяти тысяч не стоит, а мы с хрестьян дерём сто десять – сто тридцать! Как это называется?
- Рынок это называется, Игорь Николаевич! – громко и раздражённо воскликнул Карамышев. Слова Кораблина задели его и, придавив акселератор, он сжал баранку до побеления суставов. – Про плановые прибыли забудь, отошло то время. Сейчас рынок, что можешь, то и дери. С нас будто не дерут, сам прекрасно знаешь, не мне тебе рассказывать.
- Дерут! – выкрикнул Кораблин, и слова его смешались с шумом ветра. – Так мы, что собаки на помойке, чтобы из-за костей драться? Не нравится мне такой рынок, - произнёс, и губы сжались твёрдо, лоб прорезала упрямая морщина. – Людьми надо оставаться даже на рынке.
- Да, да, да! Добавь ещё  - советскими. В зубах навязло – люди новой формации, люди новой общности.
- А хоть бы и так. Уж коли на эту тему заговорили, как бы наши записные зубоскалы вроде Задорнова не изощрялись, я себя считаю советским человеком.
- Ты на заседаловках СТК бывал?
- Бог миловал.
- Посмотрел бы, как люди новой общности себя ведут, когда приработок делят.
- Шукшин давно писал, на каком-то повороте с нами что-то произошло. Я так полагаю, горбачёвская перестройка не вдруг случилась, давно вызревала.
Кораблин давно пытался понять, почему одни люди в советском прошлом видят взметнувшиеся кострами синие ночи, улыбающегося Гагарина, Знамя Победы и многое, многое другое, иные же видят исключительно рождённые перестройкой талоны уже не только на водку, колбасу и сахар, но и на перловку - «кирзуху», да репрессии. Он, как и его ровесники о репрессиях знал лишь понаслышке, но почему-то некоторые ровесники утверждали, что Советская власть есть череда непрерывных репрессий.
Карамышев покачал головой.
- Советский человек! Вообще-то, таких человеков сейчас «совками» называют.
- Кто называет? Провокаторы и поверившие им глупцы. Эх, Валера! На минуту призадумайся, куда тебя несёт? Да не ради колбасы-то человек живёт. Советская власть это мечта. А вы, ребята, на колбасу, - Кораблин задумался, подыскивая единственное верное слово.
Карамышев перебил хохотком:
- Мечту променяли! – и уже чужим, злым голосом спросил: - А от зарплаты до зарплаты жить тебе нравится? Приработки получаем благодаря бригадам, которые в колхозах деньгу зашибают. Что-то я не слыхал, чтобы ты от приработка отказался.
- Ну, я не Дон Кихот, живу в реальном мире. От того, что дают, отказываться не собираюсь. Но в голову кое-что всё-таки вложено, сообразить, что есть что, могу сам, без подсказки.  
- Эх, Игорь Николаевич, Игорь Николаевич! Жаль мне тебя, значит, нет?
- Нет, - твёрдо ответил Кораблин, после откровенного разговора ему хотелось курить, но Карамышев не курил, и он сдерживался.
Машина пронеслась мимо недавно открывшегося асфальтового заводика, пятнавшим небо чёрными космами, шлакоблочного производства, въехала в город. Карамышев молча доставил несговорчивого друга домой и уехал к себе.
В следующий четверг утром, едва Кораблин вошёл в здание экспедиции, его остановила кадровичка, углядевшая интересующее её лицо в окне.
- Всё утро тебя караулю. Ты где был? В военкомат тебя вызывают, Игорь Николаевич, - сообщила через приоткрытую дверь.
- Зачем? – удивился Кораблин. – Ещё кого-нибудь или меня одного?
- Зачем, не сказали. Велели сразу с утра идти, а времени скоро обед будет. Пятерых вызвали, кроме тебя, двоих из Егорьевской, никак дозвониться не могу, - посетовала кадровичка.
- Ладно, сейчас доложусь начальству, схожу, - ответил Кораблин.
В кабинете он снял трубку, и позвонил военкому. Если ребята в боевую готовность решили поиграть, пусть без него обойдутся, у него дел невпроворот и без их забав. С тридцатипятилетним майором они сошлись на зимней рыбалке, даже единожды хорошо посидели и остались хорошими знакомыми.
- Здравствуй. Евгений Вячеславович! – бодро приветствовал старый лейтенант военкома. – Зачем я твоим орлам понадобился? Опять размер шапки уточнять? Ей-богу, некогда, а голова всё такая же – пухнуть пухнет, а расти, не растёт. Давай я по телефону скажу.
- Тебя, значит, тоже вызвали? – спросил военком, в голосе его Кораблину почудилось то ли сожаление, то ли сочувствие. – Да нет, не размер шапки. Приходи, узнаешь.
- А всё-таки? – настаивал старый лейтенант. – Мой телефон ЦРУ не прослушивает, гарантию могу дать.
Не отвечая, военком задал новый вопрос.
- У тебя чего-нибудь такого нет?
- Чего такого? – не понял Кораблин.
- Ну, чего-чего? Переломов, язвы, что ли?
- Да нет, бог миловал, без язвы обхожусь.
Ставя собеседника в тупик, майор продолжал задавать непонятные вопросы.
- А с женой ты как живёшь? Может, жена беременная?
Казарма, конечно, есть казарма. Но от интеллигентного, по крайней мере, на вид Евгения Вячеславовича Кораблин таких вопросов не ожидал. Поразмышляв с минуту, спросил:
- Слушай, товарищ майор, может тебе похмелиться принести?
На том конце провода хрюкнули, и голос майора пустился в объяснения.
- Похмеляться после пяти будем. Понимаешь, некоторые уже подошли, как узнали что, где, когда и почём у двоих жёны сразу забеременели. Мы головы ломаем, как они это дело так шустро провернули, может, за счёт сверхиндукции по телефону? Я тебе причину подыскиваю, а ты, оказывается, полностью здоров, и жена рожать не собирается.
- Слушай, Женечка, – ласково попросил Кораблин, - ты рака за камень не заводи. Зачем вызываешь?
- Команду в Чернобыль набираем. Электриков и офицерский состав для буровиков. Вот такие пироги, Игорь Николаевич, - сообщил, наконец, военком, оставив свои экивоки.
Кораблин присвистнул, и в трубке раздался возмущённый возглас.
- Тамошние господа офицеры, стало быть, свой моторесурс выработали?
- Ну, вы, геологи, всегда в корень зрите, - хмыкнула трубка.
- А, если не наберёте, тогда как?
- Одни уже не набрали, нам на добор команду дали. Мы не наберём, другие наберут, так что не расстраивайся. Раз команда дана, значит, выполним.
- Ясно, сейчас приду, - ответил Кораблин, и задумчиво положил трубку на аппарат.
В военкомате выдали бегунок на медкомиссию, и он отправился в поликлинику. В коридорах толпились больные, Кораблин заспорил, что от военкомата – в первую очередь. Ему отвечали зло и сердито. Нервов хватило только на глазного и хирурга. «Ладно, завтра ещё день, - решил он, - если им больно надо, пусть в военкомате врачей собирают». В пятницу он посетил почти всех, остались невропатолог и терапевт. Невропатолога вызвали в деревню на тяжёлую травму, а терапевт смотрел последним, и выносил заключение.
В коридоре встретил Карамышева. С того памятного обоим разговора, отношения между ними охладели, даже бывая почти ежедневно в экспедиции, Карамышев, как встарь, не забегал перекинуться словцом. Сейчас обстановка была другая, разногласия отодвинулись на второй план.
- Ну что, отбурились? – со смешком сказал Кораблин. – В Чернобыль съездим, никакие приработки больше не понадобятся. Льготы дадут, только и они нам без надобности станут.
- А я не еду! – сообщил Карамышев. – У меня в детстве травма позвоночника была. Сейчас только снимок хирургу относил. Всё – не годен! – он вытащил из кармана бегунок и показал Кораблину. – Ну, а ты как?
- Да двоих пройти осталось, - нехотя ответил Кораблин. – Невропатолог уехал, придётся ещё в понедельник сюда тащиться.
Карамышев подвёз друга до экспедиции. Его детская травма не выходила у Кораблина из головы. Ведь что-то образовалось у него в позвоночнике. Разныться на приёме у невропатолога, кстати, давно к нему на приём собирался, сделать снимок, глядишь, всё обойдётся, совершать подвиги поедет кто-то другой. Кто же тот несчастливец, над которым уже навис рок, а он ни сном, ни духом не ведает об этом, как два дня назад об этом не ведал Кораблин?
Вечером мысль о неведомом горемыке стала ему неприятна. Словно собирался бросить какую-нибудь гадость в подставленную кепку слепому нищему. Хотя этих нищих в последнее время развелось слишком много, говорят, большие пройдохи, но ведь пройдохи-то они, а не мы. Или на тонущем корабле рвался к спасательной шлюпке, распихивая локтями женщин. Ему пришла мысль, что он, Кораблин, получил власть над жизнями людей, и может по своему усмотрению решать: я больше тебя люблю жизнь, моим детям нужен отец, а жене муж, а твои, и так перетопчатся, да и сам ты серый и никчёмный, что ты есть, что тебя нет, никакой разницы.. Он терзал себя самоедством, а в душе знал, ничего не скажет невропатологу. Обнаружит, значит, так тому и быть, а спросит – скажет, что здоров. Жене про Чернобыль не говорил ни слова, не хотел слушать лишние и ненужные причитания, да и успеет ещё наплакаться, ни к чему лишние терзания. Та сама по бабьему радио узнала, но он плечами пожал, знать ничего не знаю.

В субботу Кораблин проснулся рано, в шестом часу. Жена спала, свернувшись калачиком. Он поправил завиток возле уха, показавшийся до того милым, что, растрогавшись, не выдержал, поцеловал и завиток, и ухо, подержав трогательную мочку в губах. Жена приоткрыла глаза, проговорила спросонья: «Что ты?» Тогда он начал целовать её всю – и мягкие тёплые губы, и податливую грудь, с убегающими сосками. Она противилась – утро, дети проснутся. Мягкими, нежными ласками он преодолел сопротивление. Она не устояла, приняла его любовь, щедро поделившись своею.
Он лежал в полудрёме, улыбаясь от заполнявшей тело неги. Жена принесла две чашки дымящегося, редкого по нынешним временам, настоящего кофе. Кораблин ил горячий свежезаваренный напиток, облокотившись на подушку, отставляя чашку на тёплую ещё постель. Жена поставила свою рядом, он поймал её руку, сжал пальцы, произнёс в избытке чувств:
- Олечка, я так тебя люблю!
- Что ты? - глаза её засияли, она запустила пальцы в его волосы. – Я уже сто лет от тебя таких слов слышала. Случилось что? – спросила с сердечным состраданием.
- Да нет, - покачал головой. – Утро хорошее и мы, как влюблённые.
- Ты бы почаще бывал таким, - она поймала его взгляд, устремлённый в расстёгнутый ворот ночной сорочки, и запахнулась.
Подобрав ноги, он сел возле неё, обняв за плечи, но она не позволила больше ласк.
- Танечка проснулась, встала уже. Ты что будешь делать?
После скорого завтрака семья разделилась. Отец с пятнадцатилетним сыном Максимом поехали на велосипедах в сад, мать с семилетней Танечкой взялись за генеральную уборку и стирку.
Сына Кораблин разбудил пораньше, торопился, пока в садах не начался субботний полив, и  вода шла с хорошим напором. К садоводству подкатили в восемь, насос, стоявший у речушки уже ухал. Сын взялся за картошку, отец за полив. Он не рассчитал, бросив шланг под кусты смородины, потом уже переложил в бочку. Вода не успевала набираться, и бочка вскоре опустела. Наполняя её, осмотрел ягодные кусты. Ягоды почернели, но были ещё твёрдыми и кисловатыми, зато на листья опять напала тля, и сворачивала их трубочками. Набрав ягод поспелее, крикнул сыну, облачившемуся в шорты и совмещавшему приятное с полезным:
- В четверг за смородиной приезжай!
Сын обрадовался случившейся передышке и выпрямился во весь рост. Кораблин, скрывая взгляд, залюбовался мускулистой фигурой.
- Почеиу в четверг?
- Тонкий расчёт, в среду ещё не поспеет! – пошутил Кораблин.
Он прошёлся по малине, здесь до сбора урожая было ещё далеко, лишь некоторые ягодки наливались краснотой. На верхушечных листьях, обсохших от росы, ползали божьи коровки, Кораблин, бережно захватывая пальцами, посадил несколько штук на ладонь и перенёс на смородину.
Весной он пожалел привозить в полубезнадзорный сад новый шланг и поставил старый. В двух местах шланг прохудился, под ним набежали лужицы. Сухая земля впитывала влагу, не позволяя ей растекаться по сторонам. Он взял лопату и проделал канавки к кустам смородины. Пока бочка наполнялась, присел на корточки, и засмотрелся на круглых коричневых жучков, покрытых чёрными пятнышками. Они деловито сновали по листкам, переползали на стебли, высматривая добычу.
Всё это – тишина летнего утра, нарушаемая не чужеродными грубыми звуками всевозможных машин и механизмов, изобретённых человеком, а естественно вплетающимися в неё звонкими, радостными голосами прибывающих дачников, гомоном и щебетом птиц; жучки, свежие ярко-зелёные листья, умытые росой, нежаркие лучи солнца, ласкающие кожу, предстали перед ним в новом свете. Мир открылся ему неведомой стороной, может, он и раньше открывался ему, но он за суетой забыл об этом. Теперь, когда перед ним обозначился вероятный переход в мир иной, никому неведомый, и по этой вероятности он мог распрощаться с этим миром, он подсознанием понял смысл вечно ликующей жизни.
То, что он сделал ровики, и направил воду к кустам смородины это важно, от кустов пойдут побеги, на них вырастут ягоды, которыми будут наслаждаться его жена и дети, то, что по листочкам ползают хозяйственные божьи коровки, это тоже важно, они спасут кусты от гибели. А вот его несбывшиеся честолюбивые планы, этот чепуха, и то, на чём будет ездить Карамышев, и он сам – велосипеде, стареньком «Москвиче», новой «девятке» или иномарке, это тоже чепуха. Из-за этого не вырастет ни один новый листок, не зацветёт цветок, и не запоёт ни одна птица, и перестроечная галиматья это точно такой же вздор.  А вот то, какие чувства они испытывали утром друг к другу с женой, это истинно, потому что глаза её сияли от счастья, которое подарил он. Смысл имеет только живой мир: все эти жучки, птицы, кусты, любовь к женщине, всё остальное это суета и больше ничего. И весь этот прекрасный, наполненный любовью мир, он подарил совершенно незнакомому человеку, который даже не подозревает о существовании какого-то Кораблина, не будет ведать, что ему преподнесли в подарок, просто будет жить в этом мире. От этих мыслей Кораблину стало радостно, и он засмеялся.
- Ну, ты, батя, даё-ошь! – Максим выпрямился и стоял, опираясь на тяпку. – То таракашек рассматриваешь, оторваться не можешь, то смеёшься неизвестно чему. Давай заканчивать быстрей, - добавил недовольно, - к четырём я уйду, я же предупреждал. Мне ещё приготовиться надо, и до дома, между прочим, в гору пилить-
- Успеем, времени всего десять. Ты погляди, красота вокруг, какая!
- Ты вроде трезвый вчера был, - съехидничал сын.
- Трезвый! – передразнил отец. – Больно языкатый стал. Знаешь, кого хамом назвали?
- Знаю, знаю, ты уже рассказывал.
Поливая из лейки лук, заливая вёдрами воду в канавки под помидоры, Кораблин давал наставления сыну о смородине, помидорах, которые пришла пора опять подвязывать и пасынковать.
- Ты сходи в забоку, - говорил ему, - наруби из клёна тычек десятка два, я подвяжу, сколько верёвочек хватит, остальное на неделе докончишь. Ягоду соберёте, карбофосом смородину опрыскай, - и он принялся объяснять, как разводить ядохимикаты, чтобы не пожечь листья.
- Ты точно, чудной какой-то! Ты сам-то куда денешься? Придёт время, вместе сделаем.
-  Мало ли, может, на участок на полмесяца уеду. Ты слушай внимательно и запоминай. Перед тем, как опрыскивать, убери с кустов божьих коровок, а то я их насажал на смородину, и они погибнут.
Максим внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.
К двенадцати часам сын закончил с картошкой, нарубил тычек и Кораблин отпустил его домой.
- Ревеню вначале нарежь, мать собиралась пироги вечером испечь. Езжай, я ещё с помидорами повожусь.
Солнечные лучи прогрели землю, напоив её теплом, воздух впитал запахи донника, сурепки, малиново-красной смолки, росших на косогорах за речушкой. Кораблин вдыхал этот запах и чувствовал, что сам, растворяясь в нём, становится частицей лежащего окрест мира. Он никуда не исчезнет, а будет продолжать жить в нём вечно. Нехорошие слова, которые он думал о Карамышеве, исчезли, он уже жалел его – ничего не проходит бесследно. Детская травма, пройдёт время, будет червяком грызть его изнутри, не давая покоя, лишая сна, и вызывая стыд за самого себя. «Но тебя-то будут грызть совсем другие червяки, - шевелилась ехидная мыслишка. – Тебя-то при этом не будет!»
Всех-то и дел, сказать несколько слов врачу. Это же не ложь, а истинная правда, что у него болит позвоночник. Так в чём же дело? Что за дикая фантазия приносить себя в жертву неизвестно зачем. Даже «спасибо» никто не скажет!
Кораблин до известных пределов боялся не самого перехода в небытие, его пугало, что этот переход будет длительным и мучительным. «Какие бабы! С морды мух бы отогнал кто. Лежат по госпиталям, догнивают!»  Он представлялся себе лежащим на мокрых пропотевших простынях, беспомощным, как обрубок, в волнах исходящего от него дурного запаха. Над ним сидела Ольга с залитым слезами и осунувшимся от горя лицом. Вправе ли он взваливать на неё такую тяжесть?
Солнце уже вовсю припекало, его лучи не ласкали, а обжигали кожу. К жаре добавился одуряющий запах оборванных помидорных побегов. Кораблин поднялся и подошёл к бочке умыться. Вода текла вялой безвольной струйкой. Нагревшись в трубах, она была противной и нисколько не освежала. Нарисованное воображением в чёрных красках будущее, ужасом сковывало сознание, подавляя,  не позволяя оформиться мыслям.

В понедельник он сидел на стуле перед невропатологом, и скучным голосом объяснял, что абсолютно здоров.
- Я должна проверить, - ответила врачиха, и, взяв со стола металлический молоточек, подошла к нему.
Она обстучала его по коленям, рукам, поводила остриём, расположенным с обратной стороны молоточка, по груди, спине, покачала головой.
- Рефлексы у вас заторможены. Точно ничего не болит? Вид ваш мне не нравится.
- Точно не болит, - подтвердил Кораблин. – Это у меня от перестройки вид замотанный, скоро совсем доконает, - и невесело усмехнулся.
- Не вас одного, - ответила докторша с вздохом, и, написав «здоров», оттиснула прямоугольный штампик «невропатолог».
Кораблин вышел из кабинета и мысль, не дававшая в субботу покоя, наконец, оформилась: «Мужчина должен уметь не только водку пить, но и быть мужчиной тоже, и локти ему даны не для того, чтобы отпихивать ближних от последней шлюпки. Это, во-первых, а, во-вторых, и у страха глаза велики, да и чёрт не так страшен, как его малюют».