Миры огромных звезд

Петушок

Петушок, петушок, золотой гребешок,
что тобой в это утро воспето?
Может, неба цветок, может, меда глоток?
Или радость любви, голосистый дружок,
возвещаешь в минуту рассвета?

Кто-то в небо летит, кто-то ищет покой,
кто-то делится светом и словом,
но не видят они, как за дальней рекой
облака набухают небесной тоской
воспаленно и дымно-багрово.

Там в огонь превращаются струи вина,
и шумят проливными дождями
из горящей смолы, и грохочет война,
и кровавая чаша до края полна,
и ладони пробиты гвоздями…

Только ты все поешь, все куражишься ты
на скаку у тевтонской границы!
Или сердце твое прикрывают кресты,
или пули боятся лихой красоты,
облетая тебя, словно птицы?

Не тебе умирать у Мазурских болот,
как ни бей пулемет из фольварка,
и ни хворь, ни увечье тебя не берет,
и в разливе реки открывается брод,
а в стене – триумфальная арка…

А в России, на месте расстрельного рва
(что предсказан твоими стихами)
лебеда, одуванчики и мурава,
а над ними плывет и плывет синева,
провожая века за веками…

Африка

Крикнул из последних сил исполинский слон,
словно ангел вострубил о конце времен…
Три ствола, двенадцать ран, алая заря…
Колыхнулся океан, дрогнула земля.
И закатные лучи хлынули в потир,
закатили палачи абиссинский пир,
оставляя за собой прокаженный тлен,
чередуя пьяный вой с хохотом гиен.

Красоту прожечь дотла серостью свинца,
обрубить крыло орла, удавить певца,
осквернить разливы рек, хлевом сделать храм –
научил двадцатый век дьявольским делам.
Мы не льем горючих слез, покидая дом,
мы не видим больше звезд в небе городском,
нас уже не поразят символы времен,
мы забыли, кем был взят гордый Илион!

Где же дивный мир стиха, на какой земле?
Это песня петуха в предрассветной мгле,
зарево весенних гроз в кружевах ветвей
и огни огромных звезд Африки твоей!
Купол неба голубой, как Сикстинский свод,
оглушительный прибой океанских вод!
Негасимый Божий свет счастья и добра,
совершенный, как сонет Дантова пера.

Снежный ноктюрн

Как много ночь крадет у старика!
Спешит и спотыкается строка,
мечты летят, ее не дожидаясь,
и, расстилая саван для стиха,
поземка веет, призрачно тиха,
холодная, и ведьмовски седая.

Скрещением Чукотки с Колымой,
что издавна рифмуется с тюрьмой,
рождаются пласты сухого снега.
Они хоронят побледневший юг,
и тонут острова Антильских дуг,
и тучи разрываются с разбега!

Мучительно вползают ледники
на города, и страшно далеки
заливы угасающей Эллады,
Леванта помертвевшие моря,
и догорает черная заря
в заиндевевших колоннадах…

Как горько истощение Земли,
чьи ландыши и лотосы в пыли,
чье будущее, стертое забвеньем,
лежит, как бесконечный белый лист,
и осыпаются под вой и свист
веков и стран ржавеющие звенья…

А ночь идет, и плещут волны снов,
и поднимают паруса стихов
несовременной юности фрегаты, –
наш бедный мир услышан и прощен,
и океан души пересечен
судьбой поэта, странника, солдата.

И удивишься, как они просты,
мелодии любви и красоты,
почти забытые в бумажном вздоре…
Молчи, душа, и горе не пророчь!
Как много подарила эта ночь,
седая, словно раненое море…

Миры огромных звезд и снежных гор
переполняют сердце, словно хор
стихий и ангелов небес и тверди.
Тебя он слышит, и тебе поет,
и музыка свершает свой полет
быстрее сна
и выше смерти.