Зимний пейзаж в стиле Питера Брейгеля Старшего

1971 год

Рождественского леса тишина
разорвана, орут вороньи стаи.
Ильич Второй стреляет в кабана
и точно под лопатку попадает!
Густая кровь и вороненый ствол,
припорошённый инеем каракуль,
а сзади, как египетский оракул,
простуженный Черненко подошел…
Душистым паром задышала стерлядь,
развариваясь в огненном котле…
Добычу освежевывает челядь,
и водка стекленеет на столе.

Поодаль возникает мир иной –
ханурики из леса тащат елки,
глаза коровы, тощей и больной,
как стеклотары блеклые осколки.
Шумит предновогоднее село,
получку распыляя в магазине…
Убогой потребительской корзине
пора сказать – что было, то прошло.
В Москву, в Москву – гудят локомотивы,
за колбасой несутся поезда,
порхают новогодние мотивы,
горит пятиконечная звезда.

И наступает праздник у детей,
и на санях по снеговым перинам
сменивший чудотворца чародей
везет шары, конфеты, мандарины…
А утром солнце грудкой снегиря
рождается в морозном океане,
кровь на губах, да иней на экране, -
весь Юрьевец под небом января
живой картиной, зеркалом былого
наивно смотрит в темный объектив, -
так верующий ищет образ Бога,
лампадою икону осветив.

А дальше – вся огромная страна
на перекрестках святости и скверны
смывает пелену хмельного сна,
и золото горит в прорехах черни.
Но церкви обезглавленные спят
над прахом перекопанных погостов,
а для толпы все празднично, все просто,
все суета - от головы до пят.
И следуя вращению планеты
идут в постель свободные от вахты,
а межконтинентальная ракета
тревожно спит в сухой прохладе шахты.

Сорок лет спустя

Безмолвие в завидовских лесах,
надевших горностаевые шубы.
Легко мышкует рыжая лиса,
не чуя ни стрелка, ни лесоруба.
Охота не в почете у вождей,
они теперь духовное взыскуют,
сменив ружье на свечку восковую,
пороховую копоть - на елей.
В забвение, как бабушкины моды,
ушли приметы брежневских времен,
но что-то зябко русскому народу,
и не духовным озабочен он.

Ища «следы довольства и труда»
находишь недовольство и безделье,
и поневоле вскрикнешь – вот беда! –
когда пахнет в лицо паленым зельем.
В России пьют – и закуси полно,
распухли придорожные харчевни,
где Богу душу отдали деревни
неслышно, незапамятно, давно…
Утешься – пустовать земле недолго.
Идут – Кавказ, Таджикистан, Китай…
Услышишь от Кубани и до Волги
чужое слово сквозь вороний грай.

И все-таки – посмотришь на детей,
и сам обрадуешься, как мальчишка,
за лучшую из лучших новостей,
за Новый год, за фейерверка вспышки,
за веру, что не гаснет вопреки
всему, что городит сухой рассудок…
Еще – за то, что совершилось чудо,
где словом, где касанием руки.
Как будто смотришь на скалистый остров,
на снег и уголь смотришь с высоты,
и удивляешься – как это просто –
смерть на ладони, а в душе цветы.

Россия продолжает крестный путь,
Вселенная все шире, все темнее,
и, раздувая снеговую муть,
над полем непогода сатанеет,
и будущее скрыто до поры.
Душа томится на пороге тайны
и открывает слепо и случайно
порталы в неизвестные миры,
с надеждой слыша тихие приметы
нежданных и немыслимых времен…
А в шахте все по-прежнему – ракета…
О Боже, подари ей тихий сон.