Рисовал я глаза, в них разлук неизбежность, Рисовал я слова, их назад не вернёшь, Рисовал я печаль, пропитавшую нежность... Я опять рисовал грустный дождь, грусть и дождь.
А кто-то крутит колесо арбы, а где-то слышно пенье муэдзина. А по реке плывут полны гробы по Лете в бездну, с миром что едина... Не надо слов, не надо горьких ля, не пойте песни в храме златоглавом. В шкафах одежду ест не моль, а тля – история, и мы кричим ей: «Браво!»
В таких размышлениях прошла ночь с тринадцатого на четырнадцатое августа. С первыми лучами солнца Протарас оживился. Зафырчали вечные в этом климате машины, в первой линии отелей начались приготовления к завтраку.
Ласло с легкостью поднялся с золотистого песка и направился вдоль зеленоватой глади в миг успокоившегося моря.
Шел он нарочито медленно. Под загорелой кожей спокойно бежала по венам кровь, темно-карие глаза не щурясь, осматривали окрестности. Здесь, как и там, из года в год ничего не меняется.
Первые русские туристы, выползающие на пляж до полуденной жары, с уважением косились на могучую фигуру Ласло и копну его серебристых седых волос.
«Поприветствовать их? Как это по-ихнему – «доброе утро»? Нет, не стоит». Дальше, дальше... Ласло на мгновение замер, вглядываясь в залитую солнцем даль, где чуть заметно чернели доски пристани. Она и была его ориентиром.