1
Моему дяде, Степану Михайловичу, сейчас далеко за восемьдесят... Возраст, конечно, солидный, а сам он теперь- далеко не солидный. Годы берут свое: сморщивают, ущемляют, унижают... Хотя он и по-молодости-то солидным не выглядел, так- росточком метр с кепкой, щупленький и выветренный вечно. Но жилистым был, каких свет не видывал. Ему эти "кикбоксеры" и бегуны в подметки не годились по части выносливости. Но что поделаешь, коли такие порядки, когда воспевает народ видных спортсменов и выносливых певцов, которые следят за своими формами, уделяя массу времени тренажерам и легкому бегу, чтобы жирок не завязался. У дяди Степы жирка не было по другой причине. Он сжигал свои калории трудом и строгим режимом. Подъем- в пять..., отбой- в десять вечера. А между- работа, работа, работа... Но его не воспевали и тогда, и сейчас не помнят. А кто вспомнит, тот усмехнется только; не над его трудовой деятельностью, а над каким-нибудь случаем, связанным с ним. Никто не обращал внимания на то, как он в самую рань отлавливал лошадь, запрягал в сани или телегу, потом погонял ее в сторону колхозного сенника. Выковыривал слежавшееся сено вилами долго и много, чтобы хватило на хорошо утоптанный воз. Закидывал тяжеленный бастрык на его макушку, потом притягивал, что есть мочи, эту жердь к саням или телеге. Подвозил сено к тысячной отаре овец. Те орали: "Ба-а-а..." Да так громко, что вся деревня, находящаяся в паре километров от фермы, просыпалась от этого "ба-а-а..." ровно в шесть часов. Бабы начинали греметь подойниками, шли в стайки доить коров, а мужики начинали: кто трактора заводить, кто запрягать лошадей в телеги или сани. Таким образом, деревню поднимал не церковный колокол, не будильники, а дядя Степа, который вставал раньше всех на целый час. Первого воза сена, доставленного Степаном Михайловичем, хватало лишь для "замора червячков" овцам. Чабан делал еще несколько ходок по маршруту "сенник- ферма", пока солнце не поднималось до самого верха, на какое могло подняться.
Дядя Степа трудовой деятельностью начал заниматься рано- сызмальства. Никаких школ не кончал. Походил, конечно, в начальные классы, пока не научился писать и читать по слогам, да еще считать, отнимать и прибавлять целые числа, без непонятных дробей. Зачем было продолжать учебу в военные годы, когда надо было бойцов кормить на фронтах? Да, надо-же еще, чтобы и семья не сгинула от голода... Какой-никакой, а мужик один остался в доме. Отец-то от чахотки помер. Вот и осталось одно бабье- мать да сестры. Они, конечно, тоже без дела не сидели, например, старшие на лесоразработках "мантулили", а младшие- по дому, да на колхозных авралах: то на току, то в поле... Но они, хоть и работницы, но бабы все-же... А мужик, пусть и маленький, он и есть- мужик! Правда, черенок при хорошем грузе на вилах выпадал из рук вначале, приходилось уменьшать навильники. Но ничего, со временем пальцы так скрючились, что черенок перестал выпадать из ладоней. Сухожилия сократились и не позволяли пальцам разгибаться. Так что, черенок не соскальзывал с ладоней. Это правда.

2
Но ведь моей целью было не писать о трудностях и невзгодах для современной и достаточной молодежи. Об этом читать им не интересно. По книгам они слышали о всяких трудностях, сопровождавших предков. А я продолжу рассказ об интересном случае, происшедшим с дядей Степой.
Это сейчас чуть не каждый день меняются законы и правила. Тогда Конституция и Законы были неизменными. Сейчас, к примеру, выходит закон, запрещающий ругаться с матерными словами. Тогда, при отаре, а она тоже- общество, не применять мат просто нельзя было. Да и сейчас не послушает тебя скотина, если ей по хорошему скажешь: "Не ходи туда, овца, утонуть можешь. Даже если, чуть повысив голос, крикнешь: "Стой, окаянная, нельзя туда..."- все равно будет делать по-своему. Посмотрит на тебя и подумает: "Коль не прозвучало емкое словечко из трех букв, то, значит, еще можно". Будет настырно прорываться к посевам, потом жрать зеленые всходы пшеницы и ржи. Поэтому, понимая мысли скотины, Степан Михайлович не мог обходиться без насыщенных матов при отаре (простите его, нынешние господа депутаты государственной Думы).
В трезвом состоянии дядя сдерживал себя при народе, не ругался благим матом. Но, выпив пару рюмок водки, язык развязывался и при людях. Чувство сдержанности пропадало, наступало состояние естественное и бурное, как-будто здесь, вместо людей, близкие по духу и распорядку дня овцы и лошади.
Однажды, когда Степан Михайлович гулял на свадьбе своего сына, крепко поддал и начал отплясывать под частушки, которые орали собравшиеся в застолье. Плясал до упаду, ругаясь матом. Это ему так весело было; полностью вытравил из себя скованность и застенчивость перед сватами. Сделался самим собой, естественным и неподражаемым. Потом подошел к симпатичной сватье, наряженной в такие одежки, о каких деревенские люди и подумать не могли. Схватил ее крепкой и заскорузлой ладонью за предплечье, как в обыденные дни хватал вилы с огромным навильником сена; вытащил на середину горницы, чтобы вместе с нею продолжить пляс. Сватья и пикнуть не успела, как очутилась в центре внимания всех гуляющих посреди горницы. А дядя тут еще запел радостно:
-Красотуличка, сватулька, проституточка моя...,- это он так любя и откровенно проявил уважение к сватье.
Кругом смеялись и аплодировали естественной выходке Степана Михайловича. Только не сватья. Ее лицо побледнело, а глаза сверкнули лютой ненавистью. Все-же, вырвалась из скрюченной ладони свата, как иногда вырывался черенок, когда на вилах оказывалось слишком много сена. Сватья серьезно примерила на себе пение свата; как будто на самом деле была грешна побочной деятельностью проститутки. Вырвалась и побежала вон из помещения, полного задора и веселья.
Это я сделал прелюдию к тому, о чем расскажу далее.

3
А далее было так. В районном центре по-мирному проводили всех гостей по домам, усадив всех в автобусы. Наша родня, усевшись потом на в кузове грузовика, отправилась догуливать свадьбу без сватов в свою деревню. Конечно, никто никого не пересчитывал людей и поверку не делал. Уселись на соломку и при звучащей гармошке, с песнями, радостные от того, что свадьба удалась на славу, покинули районный центр. Надо-же было случиться тому, что проглядели головного свата, то есть, Степана Михайловича. А он встретил какого-то знакомого, разговорился и, естественно, угостил тем спиртным, которое было налито во фляжку и бережно хранящееся до этого в кармане брюк. Весело-то как было! Не описать. Только его пьяного забрали в медицинский вытрезвитель. Не за то что был пьян, за пение охальных песен с крепкими насыщенными матами. Он представлял себя в естественной среде, а не в районном центре; в загоне, где вместо людей бродили овцы и лошади. Взмахивал ладонью с не выпрямляющимися пальцами и кричал: "На место...!" Дальше лилась нецензурная брань... За мат его и определили в вытрезвитель, да еще и на пятнадцать суток...
Тетя Нюся- жена дяди, узнала о случившемся только на следующий день. Накануне-то не переживала: мало ли где может находиться, да хоть у соседей... или у родственников каких в деревне... "Проспится,- думала,- придет". Не один раз такое случалось.
А утром тетя Нюся сделалась другой- взволнованной и плачущей. Она любила (да и сейчас любит) Степана Михайловича. Любовь проявляла по-своему, без показных и пустых поцелуев. Главным проявлением этого было то, что всегда вовремя и вкусно кормила мужа, понимая, что труд чабана тяжел. Утром Степан Михайлович быстро выпивал уже подогретый чай и съедал пару только что сваренных яиц с хлебом. Стало быть, тетя Нюся вставала еще раньше мужа, где-то, на полчаса. Если он не хотел завтракать, так как накануне выпивал...лишнего, она все-равно заставляла, стоя на своем насмерть. Дядя тоже любил свою (любит и сейчас) супругу. Чтобы не обидеть, проглатывал через силу завтрак и уходил из дома.
А тут она взволновалась пуще прежнего. Из конторы прибежала техничка и сообщила, что Степан Михайлович находится в тюрьме и предстоит отсидеть пятнадцать суток. Тогда меньше не давали... Жена сразу приготовила всякой еды: вареных яиц, литровую банку свежих сливок, стряпни всякой... Не мешкая, отправилась в районный центр на утреннем автобусе.
За барьером дежурки в милиции сидел майор и оформлял записи о поступивших накануне в вытрезвитель. Тетя Нюся спросила: "Кто здесь старший?" Получила ответ: "Ну, я!" Потом она так и сказала дежурному за барьером: "Товарищ командир, передайте немедленно моему мужу сливки, яйца... иначе он помрет" . Потом перечислила ряд болезней, какими будто болеет ее муж. Заключила вопросом: "Как-же оформлять-то его гибель будем?"
Майор смотрел на жену арестованного, выпучив глаза. Ему тут-же захотелось уйти от греха подальше и заявил: "Не виноват он! Забирайте быстрее, как его..?" Тетя Нюся дополнила: "Степан Михайлович." "Да, да, именно..."- майор бросил в сторону журнал и лично пошел открывать камеру, где находился арестованный.
Когда дядя и тетя ехали рейсовым автобусом домой, то вторая не переставала читать нотации: "Степка, Степка! Ну, когда ты за ум возьмешься? Нельзя себя так вести, пес ты вшивый!" И понесло, и поехало...
А Степан Михайлович, положив свою буйную головушку на плечо жены, дремал и улыбался. Ему было приятно от того, что жена материт его и называет вшивым псом. "Это она так.., любя!"