Высокие тыны скрывали боярские дворы, не выпуская на волю самого тоненького лучика света. В скудном освещении звёзд и узенького серпа месяца смутно белели крыши с призрачными дымками из труб. Дымки, белеющие крыши указывали, что девушки идут по городской улице, а не забрались в кромешной тьме невесть куда. Мороз игриво щипал раскрасневшиеся девичьи щёчки, лез под платы. Девушки перешёптывались в темноте, хихикали. Хихикали, перешёптывались весело, а сердечки стучали тревожно. Сбудется, не сбудется? Как сбудется? Кто он, кто станет ближе отца с матерью, с кем жить, с кем детей родить? Так прародитель Род и мудрый Сварог-отец, и богородица Лада, и матушка Макошь велят – всякое живое существо должно потомство оставить, род свой продлить.  Да как узнать, кто он, с кого чёботы снимаешь в первую ночь, кто отцом твоих детей станет? Будет ли он добрым и ласковым, весёлым да приветливым? Или всю жизнь тебе маяться? Потому и гадают девы и в святки, и в купальскую ночь, и в ляльники, и семик без того не обходится. Просят о том заветном рожаниц и Макошь, и Ладу. Их всегда просят – суженого ждут – просят, придёт время замуж идти – с ними же говорят, настанет пора рожать – к ним обращаются, дитё захворает – от них же помощи ждут.

- Будьте здравы, девоньки! Всё ли вызнали? – голос звучал весело, с добродушной подковыркой.

- Рано пришёл! На таких длинных на тот год выпадет! – раздался в ответ бойкий голос.

- Ой, какие сердитые! А я вам гостинцев принёс!

Парень полез в карманы, высыпал в подставленные ладони орехи, медовики. Девушки хихикали, щёлкали орехи, ждали продолжения. Парень зубоскалил:

- Ой, какие вы пригожие! Всех бы в  жёны взял, да одна нужна.

- Уж не я ли? – фыркнула востроносенькая, подталкивая парня плечом.

- Не скажу.

Делая вид, что хочет обнять всех хохотушек сразу, парень раскинул руки, и, склонившись к невысокой, пухленькой девушке с ямочками на щёчках, зашептал жарко:

- Зворунка, тебя ждал.

- Откуда знаешь меня? – спросила насторожено.

- Да уж знаю. Приглянулась ты мне.

- Э-э! Да он вон кого ждал! Рано, рано пришёл, Зворунке паздерик выпал.

Девушки хохотали, толкали и парня, и товарку. За воротами забухтел сиплый голос:

- Эй, сороки! Спать не даёте. Живо во двор, ворота запру, на улице ночевать останетесь.

- Пойду я, - молвила засмущавшаяся девушка. – Боярыня заждалась поди, к ней приставлена, и воротник, вишь, серчает.

- Я завтра приду, - скороговоркой молвил парень, и сунул в руку девушке платочек. – Вот, подарок тебе принёс.

Не знала, не ведала боярыня Ростислава, через две-три седмицы после святок каждый её шаг стал известен княжьему человеку.

Ой, берегись, боярыня! Не ходи из мужней хоромины. Да разве усидишь взаперти в восемнадцать лет? Муж бы ещё дома был, пил бы меды, с князем толковал о важных делах, да любился с молодой женой. Так нет же, укатил невесть, зачем за тридевять земель к чёрным клобукам.

Зиму просидела боярыня дома, по хозяйству хлопотала – хозяйка! – песни с девками пела, вышивала. На Масленицу  разгулялась. Выпорхнула птичка из клетки.

Зима с морозами, вьюгами уходила восвояси. Солнце поднималось всё выше, лучи его, казалось, с каждым часом набирали силу, превращали вежи зимы в говорливые, неугомонные ручьи. День сравнялся с ночью. Скоро дрогнут, сломаются оковы на Днепре-Славутиче, и унесут их могучие воды в далёкое Русское море.

Душа томилась, тревожилась. Утром, в кожухе нараспашку выходила Ростислава в сени, смотрела на голубое небушко. Хотелось раскинуть руки словно крылья, и подобно вольной птахе взмыть вверх к солнцу, в бездонную голубизну. Вечером, свернувшись под одеялом, роняла слёзы. Одна она одинешенька. Никто не приласкает, не приголубит, не скажет заветных словечек, от которых сердце заходится.

Не было у Ростиславы крыльев, чтобы уподобиться вольной птахе. Добрый, ласковый муж пропадал неведомо, где, не слал ни весточки, ни поклона, забыл, видно, птичку свою.

На княжьем дворе шумно, весело, скоки да голки. Жгут соломенную, в цветастых лоскутках Масленицу. Ряжёные, скоморохи пляшут, поют, играют, представляют комоедицы. И старые, и молодые бояре, мужи, дружинники, все тут, от них и  жёны не отстают. Не долго крепилась Ростислава – как на княжий двор идти, коли муж в отъезде. И самой того хотелось, и Зворунка, с которой толковала вечерами о всяких женских разностях, звала, уговаривала повеселиться. Было б хмуро на дворе, ненастно, осталась бы Ростислава дома. Но солнышко так пригревало, звало на волю из хором, о том же и пташки неугомонные щебетали.

Завихрила, закружила Масленица Ростиславу, заполнила голову туманом.

Великий князь был тут же, во дворе. Уперев руки в боки, хохотал над ряжёными, потешками скоморохов, потчевал нищих медами.  Заприметил и молодую боярыню, попенял за затворничество, велел завтра непременно быть. Вспомнил и Позвизда. Рек: всяко судьба у ратного мужа складывается. Может сгинуть в чужой стороне, или в убогости и немилости дни коротать. А может прославиться, княжьим милостником стать, тогда – земли, подарки, дом – полная чаша. И жена мужу пособница в том. Пропустила Ростислава мимо ушей слова князя – праздник же, шутки да прибаутки – вечером те слова на ум пришли. Ойкнула про себя. По-другому княжьи слова зазвучали, всерьёз, или, захмелевши, князь на то самое намекал? Молва всякое о великом князе носила. Кто только не ночевал в его ложницах. Неужто и её к себе завлекает? Не пойдёт она на княжий двор, Позвизд вернётся, всё ему расскажет. А если не вернётся?

Утро, ясно солнышко разогнали чёрные мысли. И чего только ночью в холодной постели в голову не войдёт. Ноги сами понесли боярыню на княжий двор. Ночью думала одно, а днём глаза сами искали князя. Князь был приветлив, улыбчив.  Улыбался словно не празднику, а ей одной. И она не могла не улыбнуться ответно, тоже ему одному. Владимир поднёс чару ромейского вина, баба подала блин. Как не принять из рук князя чаши? С непривычки голова закружилась. А кругом пляски, музыка, песни,  и ей захотелось того же. И вот они уже вдвоём с князем в санях. Сани мчатся, только ветер посвистывает. Куда мчатся непонятно,  да и всё равно ей. Князь шепчет что-то ласковое, вот уже к устам прильнул, целует жарко. И она отвечает на поцелуи, томится в ожидании.

Ночью Владимир обращался в Позвизда, Позвизд во Владимира. Она и не пыталась сообразить с кем она. Тело само льнуло к тому, кто ласкал, утолял женское томление.

Улеглось буйное масленичное веселье, остыла страсть князя к молодой боярыне. Сидя в своей светлице во втором ярусе, боярыня с ужасом вспоминала  наваждение, владевшее ею седмицу. Зворунке, ведавшая о всех её похождениях, со злостью от страха, тонким, срывающимся голосом молвила:

- Боярин узнает, всю жизнь свиней будешь пасти, за последнего обеля замуж отдам.

Испуганная девка  запричитала, замахала руками.

- Что ты, что ты, боярыня! Никто про то не узнает никогда.

Причитала, а сама глаз не сводила с перстенька с яхонтом, подарке князя. Боярыня поняла, сдёрнула с пальца перстень, и, словно, тот обжигал ладонь, сунула в руки девке.

- На, носи, да помалкивай, - смягчившись, добавила: - Не обижу, одаривать буду. Только смотри у меня.

Зворунка отнекивалась, но взяла перстенёк.

Летом уже, потягиваясь вечером под одеялом, боярыня думала, было ли то наяву, или приснилось ей в одиночестве, и желала себе ещё хоть разок увидеть такой же сон.