или

О роли пуговицы в искусстве убеждения.




Тем, кто когда-нибудь
куда-нибудь вступал,
посвящается.




Эпизод второй (как в „Звёздных войнах“ - не по порядку)


Он держал меня за пуговицу и противно дышал мне прямо в лицо. Снизу вверх. И я уже занёс руку, чтобы со всей дури зарядить ему в репу. А что, в нашем дворе частенько именно таким немудрёным способом решают подобные непонятки. Какого чёрта он на меня дышит? И, главное, кто он вообще такой?
Но тут он, наконец, отдышавшись, обрёл способность говорить и я великодушно разжал кулак.
- Ф-ф-у-уфф, еле тебя догнал, быстрый ты, чертяка! - начал незнакомец и, покосившись на мой кулак, попытался мило улыбнуться, не ослабляя, впрочем, своей хватки. - Ты ведь у нас этот... как его... фу, пропасть, забыл фамилию... ну, в общем, ты у нас факультетским ансамблем руководишь?
- Ну и? А тебе чего? - ни в какую не желая удостаивать незнакомца ответной улыбкой, я попытался освободить свою пуговицу от его цепких пальцев.
- Ах, да, извини, не заметил! - он брезгливо потряс пальцами, будто только что обнаружил, что случайно вляпался в собачье дерьмо. Правда, после этого действа его рука не остановилась, а продолжала активно жестикулировать, в то время как другая крепко держала коричневый „дипломат“ под крокодилью кожу и, скорее всего, по этой, единственной, причине не могла составить дуэт беспрестанно мелькавшей первой руке.
- А я ведь, дорогой товарищ, за тобой давно-о-о охочусь. Ну, верно люди говорят, на ловца и зверь, сам понимаешь... - рука не прекращала хаотичного движения, и я даже слегка пожалел, что не позволил его клешне мирно висеть на моей пуговице. - Надо же, главное, думаю, ты - не ты мне навстречу, а ты, вон как, на три этажа от меня уже усвистал! Нет, брат, шалишь, постой. Ты что ж, прячешься от меня?
- Да ты кто такой вообще, придурок?! Я тебя первый раз вижу. Ты на себя посмотри вообще - бегать я от него буду! Сопля голландская!
- А это ты, мил друг, напрасно. Я, между прочим, секретарь комитета комсомола. Твоего, между прочим, факультета.
Я чуть опустил глаза. Верно, как же я сразу не заметил! С лацкана моего преследователя из рамки красного знамени на меня весело щурился золотой Ильич и даже, казалось, озорно мне подмигивал. Да уж, нормальный человек на себя комсомольский значок никогда не нацепит. Если и обнаружится что-то на теле нормального человека из подобной бижутерии, то это, скорее, будет нательный крестик, повешенный бабушкой в детстве. И будет этот крестик где-нибудь глубоко-глубоко под исподним, чтоб не дай бог! Потому как комсомольцы все - убеждённые атеисты.
Так значит ты секретарь, подумал я. Не простой - факультетский! Фу ты, ну ты!..
- Да хоть генеральный! Иди давай, своим комсомольцам мозги компостируй, а меня уволь - не вашенский я. Отвали, я на репетицию опаздываю.
- Нет, мил человек, постой. Я с тобой ещё не договорил. - И он снова потянул меня за пуговицу.
Вот сука! - в бессильной злобе я ещё раз сжал кулаки. Но только сжал. Пустить их в ход у меня теперь даже и в мыслях не было. Слова словами, но бить секретаря комсомольской организации, пускай такого невысокого уровня, считалось дурным тоном. Очень дурным тоном. Не сталинские, конечно, времена, но всё же. Огребёшь - мало не покажется.
- Ты ж мне, мерзавец, все показатели портишь! Ты знаешь, что ты на всём курсе один не комсомолец остался?
На понт берёт комиссар. Я-то точно знаю, что именно в нашей группе есть спортсменка, которой этот ваш комсомол тоже до пиз... эээ… не близок, короче говоря, по идейным соображениям.
- И что с того? - спрашиваю, - Очнись, парень, двадцатый век уже, свобода совести на дворе! Ты конституцию-то почитай на досуге.
Вот, думаю, козёл. Сейчас трепологию высокоидейную заведёт, опять за вступление в их счастливые ряды агитацию зарядит. Того гляди, действительно, опоздаю...
Но он и не думал разводить долгие церемонии с прологом и эпилогом. Видимо, у него тоже было мало времени. А может, он был хорошо проинформирован о моей „непокорности“, чтоб тратить силы на бесполезные уговоры.
- Так-то оно так, мил человек, да вот только... - и тут он сделал паузу. Коротенькую такую, едва уловимую, однако в неё успело уместиться многое: его милая улыбка превратилась в иезуитскую, тон стал жёстче, а я, каким-то звериным чутьём почувствовав неладное, слегка напрягся…
Он так и не договорил что „только“. У них так принято, у блюстителей нашего правильного мировоззрения. Совсем как у других блюстителей - правопорядка. Они все почему-то любят поиграть в доброго и злого следователя. Хлебом не корми. Похоже на то, что их одни и те же люди обучают. Утром, положим, в школе милиции, как все советские преподаватели - за сто двадцать рэ в месяц плюс тринадцатая зарплата и профсоюзная путёвка в санаторий МВД, а уже вечером, на общественных началах - а иначе как, иначе никакого карьерного роста! - на курсах комсомольского и партактива. И, по всему видать, время, отмеренное для доброго полицейского, кончилось, и настал черёд злого.
- Не нашенский он, надо же! А в стране ты в нашей живёшь или как? Хлеб чей жуёшь, а?! - он перешёл на крик, - Может, тоже не наш, не советский? А? Тогда смотри, с тобой уже в другом месте разговаривать будут. Пропишут тебе там и свободу совести, и конституционные гарантии! По самые гланды тебе их вставят, сучонок! Не нашенский, тоже придумал!
Ну, напугал, ты гляди! Сам ты сучонок. Пугать меня удумал, смехота! Пугалка не выросла! Да ты дедушку моего родного не видел! Когда мы с братцем моим, с Антошкой, в детстве пытались его как-то раз плотницкому делу поучить. Не помню уже: то ли доску мы не так приколотили, то ли распилили не в том направлении, что дед поручил. Помню только его перекошенный рот, занесённую над нашими стриженными под полубокс головёнками ту самую доску и дикий визг. А фраза его мне до сих пор является в предрассветных кошмарах. Мол, у него уже яйца седые, а его какие-то молокососы уму-разуму... Ну и ещё пару абзацев изысканного текста, что не в каждом порту услышишь, что-то там про его богатый жизненный опыт. Вот где страшно было!
Да и вообще, если честно, словесные угрозы меня никогда особенно не тревожили. Зато когда оппонент явно превосходил меня физически, и то самое моё звериное чутье подсказывало мне, что скоро будет больно, тогда я проявлял удивительные чудеса сноровки и спасался бегством. А если вдруг ноги унести не получается, то... Да-да, так вы там себе и запишите: неблагонадёжен, в разведку не посылать. Честно, ребята, я пыток не вынесу: если больно, Родину могу продать…
А с этого-то „вожака“, прости господи, ну какая боль может быть? Тьфу, от горшка два вершка! Разве только от смеха кишки скрутит.
Так что я мигом расслабился: о продолжении своей безмятежной беспартийной жизни беспокоиться вряд ли стоит. И, саркастически-снисходительно бросив что-то типа „ну-ты-всё-сказал-я-могу-идти?“, продолжил путь в актовый зал…
Хотел продолжить.
Нифига! То есть, я хотел сказать: не тут-то было! Нееет, видать, заслуженно победили коммунисты тогда, в семнадцатом. Ты смотри, какой настырный! На амбразуру! На танки! На ежа голой задницей!
Привычным движением ухватив меня за пуговицу, он не дал мне и шагу ступить. И, пока я мучился сомнениями - а может, всё-таки врезать ему чутка для ума... или... или хрен с ним, с блаженным, - он, как ни в чём не бывало и снова почему-то удивительно ласково, продолжил:
- Ну, дорогой мой человек, ну рассуди ты здраво. Ты же наш, ты советский, так? Ты тогда должен знать, что на руководящих постах у нас не могут беспартийные работать…
Вот теперь уже глубоко и тяжело, как после стометровки, задышал я.
Вот гад! Я сразу понял, куда он гнёт. Он ведь, гад, в самое дорогое ударил. Прямо в сердце метит, швондер! Нет, шантаж на меня не действовал никогда, я не отрекаюсь от своих слов. Но, ребята, я что же, зря старался, зря полгода пороги обивал, выбивал, выпрашивал, на коленях умолял?! И вот у меня есть мечта моей жизни, моя музыка, моя собственная рок-группа, моё долгожданное счастье, а этот сморчок идейный меня с ним разлучить замыслил! Всё похерить из-за какого-то комсомола драного! Подловил, гад!
А я что, в конце концов, думаете, такой убеждённый и упёртый? Господь с вами: какие могут быть убеждения у семнадцатилетнего пацана в век освоения космоса, всеобщего счастья и мирного атома? Ну да, магазинные полки, мягко говоря, не блещут изобилием, но ведь никто даже и не догадывается, что бывает по-другому. Железный занавес, язви его в качель! Так что - как бы это помягче - клал я на ваши убеждения! И на левые и на правые. Нашенские и ненашенские. И на красные и на белые. На зелёные, голубые и розовые. И даже на фиолетовые, если таковые вдруг отыщутся. На лю-бы-е! Да мне просто тупо лень учить устав этот дебильный и играть в их показушные игрушки, как это может быть не ясно? Что мне, заняться, что ли, больше нечем?!
А самое главное, надо тащиться в райком комсомола, отсидеть там долгую, как дедушкина жизнь, очередь страждущих приобщиться к священному делу вечно живого Ленина, и с торжественной рожей ответить на десяток вопросов с подковырками. А затем, опять же на перекладных, переться через весь город получать вожделенную красную книжицу. Ту самую, с ликом Ильича и с длиннющим иконостасом из орденов. И с твоим собственным, как новоявленного послушника, образом за фиолетовым окладом райкомовской печати - чуть пониже на первом листе. И уже, наконец, самое-самое трагически и непоправимо обидное: с этого самого момента часть твоих доходов пойдёт на содержание таких вот клоунов, один из которых сейчас прочно ухватил меня за пуговицу.
Об этих своих душевных терзаниях я и поведал нашему комсомольскому вожаку, приправив для вящей убедительности свою пламенную речь парочкой цитат из дедушкиного репертуара. Я ничуть не пытался смягчить горькую правду жизни. Напротив, в моей душе продолжала теплиться надежда, что, увидев такую политическую незрелость и идеологическую неблагонадёжность, наш духовный пастырь плюнет в сердцах, проклянёт меня как грешника и ...отпустит восвояси. Расти над собой и повышать уровень классового самосознания до требуемого уровня. Дозревать, одним словом.
Думаете, он внял моим мольбам? Ха! Плохо мы с вами ещё это швондеровское сословие, оказывается, знаем. Надо же, как правильно в народе говорят: как с гуся вода! Он и бровью не повёл! Ни одна жилка не дрогнула на просветлённом высокими идеалами челе.
- Что ты! Наоборот, ты просто обязан быть в наших рядах! Ты посмотри, как ты умеешь отстаивать свою позицию! Нам очень нужны такие стойкие марксисты! Не то, что некоторые. Что ни скажешь - ура, вперёд, горячо одобрЯм, да здравствует!.. Стадо. Как с такими коммунизм строить? Вот видишь - это раз! - часто-часто затараторил он. - Другой твой плюс: ты же наверняка работы Владимира Ильича Ленина конспектируешь... Так? Таак. И общественной работой занимаешься. А говоришь, не достоин. Вооот, значит, ещё и скромный. То, что надо! Ты же наш!
- Да какой я, к чертям, ваш! - всё, моя минутная растерянность прошла и во мне снова проснулось ослиное упрямство и неуступчивость шантажу. В мозгу щёлкнул какой-то потайной выключатель, который вечно побуждает меня резать правду-матку, даже когда я прекрасно осознаю страшные последствия, понимаю, что могу всё потерять. Что-то заклинивает. Лишь бы не было больно, я же говорил. Тогда меня расклинивает и я даю дёру. - Ты разве не понял, что ни в какие райкомы я не поеду?!
- Ты что, чудак-человек, какой райком!
Вот гусь, опять даже глазом не моргнул!
- Наш институтский комитет на правах районного, дурья твоя башка! Не говори мне только, что тебе на первый этаж трудно спуститься. Ты от меня сейчас три пролёта за две секунды сиганул и не запыхался даж!
Ну не паразит разве? Паразит! Опять меня в угол загнал. Всё, дескать, к твоим услугам - только вступай! Теперь, если откажусь, меня обвинят в непоследовательности. А я, как-никак, всегда был хозяином своему слову. Это, если хотите, моя фишка. И ещё я очень горжусь своей пунктуальностью. А вот третью мою фишку, мою непричастность к толпе, к стаду, кажись, только что отняли. Без ножа и кастета, отжали средь бела дня. Караул! А что караул? Сам отдал, простофиля! Так что, ребятки, если не хотите садиться в лужу - овладевайте искусством риторики!


Эпизод первый (как выяснилось)


А диалогу тому предшествовали такие события...
Мне, признаться, даже в голову не пришло тогда спутывать их все причинно-следственными связями. Лишь недавно, сидя в зубоврачебном кресле и готовясь навеки распрощаться с последним из четырёх зубов мудрости, я догадался о возможной причине невесть откуда вдруг взявшейся прыти нашего активиста, комсомольский значок ему в печёнки! А в то время, когда о мудрости я вообще пока не помышлял, было ровным счётом наоборот - ни в зуб ногой.
Остатки мудрости благополучно исчезли из моей жизни, не причинив, вопреки ожиданиям, никакой боли, а, следовательно, никакого урона моей мужской чести. Слава российской медицине! Гмм… К чему я это? Ах, да! Гнилой зуб исчез, а версия осталась. Каковую сейчас и изложу, дофантазировав, правда, кое-какие факты. Сами понимаете, в силу известных причин они не могли мне быть известны.
Короче, всё происходило так:
Был у нас один хорёк. При чём тут это милое животное, возмутятся наверняка те, кто хоть раз в жизни поил молоком из соски ручного хорька. Ну как при чём? При том же, при чём и „олень“ у нынешней молодёжи. Тогда это было обидное прозвище - вот при чём.
Так вот, хорёк. Хорёк был из парткома. И был у нас один предмет, который назывался „Введение в специальность“. И этот хорёк его вёл. Точно, вы правы, в моём мозгу тоже не сразу срослись эти два понятия: партком и специальность. Строго говоря, нашей будущей специальностью там и не пахло. А пахло там - сильно и нехорошо пахло - именно той организацией, к которой и принадлежал этот хорёк. И не только принадлежал, а фактически возглавлял. Ибо должность, занимаемая хорьком в нашем партийном комитете, была одной из ключевых в работе всех партийных комитетов нашей необъятной советской родины. И гадливее должности зама по идеологии в те годы ничего и представить себе было невозможно. Право, не знаю даже, здоровались ли с ним за руку хотя бы его коллеги. Мне, если честно, было не до того.
Как мы и подозревали с самого начала, хорёк вводил нас вовсе не в специальность. В лице хорька партия учила нас, как будущих инженеров и руководителей, уметь выкручиваться из щекотливых ситуаций при общении с рабочим классом. Видите, какая партия у нас заботливая и экономная, как бережёт народные денежки?! Не то что нынешние! Вместо двух человек - один. То есть, мы должны быть едины в двух лицах: командира и комиссара. Совмещать, значит, и руководить с идеологически выверенных партийных позиций. В свете решений последнего съезда КПСС. Со священным огнём в глазах. За те же самые сто двадцать рублей.
И попробуй сачкани! Сука, я сопромат так не посещал, как эту партийную байду!
На его занятиях мы дружно клеймили позором те „ужасы“, которые вы слышали о Советском Союзе. Точнее, хорёк клеймил, а мы хихикали про себя. Не дай бог, вслух! Мы давали решительный отпор всем вредителям и злопыхателям. Мы зарубали у себя на носу, что в СССР секса нет, что наши гвозди самые прочные, солнце самое яркое, а мороженое - самое вкусное. Мы расстреливали предателей и бумагомарак, которые даже в главной партийной газете ухитряются тискать свои грязные пасквили. Оказывается, если просматривать газету на просвет, то можно найти много интересного, совмещая заголовки на разных страницах. Надо ли говорить, что с его лёгкой руки я долго потом рылся на антресолях, перебирая папины газеты. Папа нарадоваться не мог: надо же, чадо за ум взялось. Эх, знал бы папа...
А Димон, сосед мой по парте и мой клавишник в свободное от учёбы время, как-то принёс на занятия вырезку из газеты и украдкой показывал её только самым проверенным людям. Ну конечно, попади она вдруг к такому вот хорьку - не видать бы мне больше ни друга по институтской скамье, ни коллегу музыканта. Пропали бы оба.
Что вы, фотошопа никакого ещё не было - всё натуральное! То была фотография высших чинов государства. И озаглавлена весьма немудрёно: „воры в кремле“. Нам ха-ха, а редактор, говорят, повесился. Недоглядел, бедняга. А как тут углядеть?! Там же все вроде верно сначала напечатали - „переговоры в Кремле“. Но если вырезать аккуратный прямоугольник вдоль границ фотки - как раз крамола и получится.
На тех же его лекциях мне вспомнилось, как в далёком третьем классе, когда нас дальше собственного двора погулять ещё не отпускали, а в штанах у каждого был пока не писюн, а так - смех один; ломанулись мы с приятелями тайком от родителей на другой конец города - посмотреть на писюн Ленинский. Прошёл слух, что у „танцующего“ на Московской площади Ильича неожиданно вырос член. Нет, никакие шутники-вредители на этот раз ничего ему не привинчивали. Все проще. Обычный обман. И опять не какого-то злоумышленника, а нашего с вами собственного зрения. Если найти правильный ракурс, встав сбоку от памятника, то вот он, родимый, на нужном месте виден.
Он и поныне, кстати, стоит. Кто стоит? Да оба стоят. И вождя не свергли с пьедестала, и член его всё так же, по-прежнему, в анатомически идеальной позиции. Только кому это сейчас интересно?! Во времена стриптиза, разгула в прямом эфире и порнухи в „три дэ“ и с „Долби Сурраунд“? Ой, да я вас умоляю! Но тогда-а-а!.. Когда из всех двух миллиардов членов на планете на всеобщее обозрение выставляли только членов Политбюро, да и то в черно-белом варианте - ну, сами понимаете!..
Я про хорька-то зачем начал? В нём, оказывается, вся суть. Вся подоплёка и скрытая пружина. Он, как я уже упоминал, кроме того что нам извилины полоскал, ещё и во всём институте за идеологией следил. Активный был, падла. Бдил и стоял на страже. Студенческие стенгазеты срывал почём зря - это ему удовольствие доставляло. Одну, помню, как раз перед занятием дёрнул со стены и нам показать притащил.
За что, спрашиваем. Тут вроде про партию и двадцать пятый съезд - всё чин чинарём и подковано в нужной позиции - за что?
- Остолопы! - был ответ, - Вот из таких как вы, недотёп, и получаются потом враги советской власти! Вы только поглядите - „ХХV съезд КПСС“ в чёрную рамку обведён! Это что такое, я вас спрашиваю?! - зловеще шипел хорёк, - Они, вражьи сыны, уже, значит, нашу партию хоронят?! Ну ничего, в армии их быстро родину любить научат. Я уж постараюсь!..
- А если это девочки? - пропищал голос с дальних рядов.
- Девочки? - хорёк вроде даже сначала не поверил в такую возможность, но тут же нашёлся и выпалил - Ничего, для девочек у меня тоже своя дубина найдётся.
Скорее всего, он имел в виду какую-то особую партийную „дубину“ для наказаний ослушников, но юная аудитория, усмотрев во фразе иной потайной смысл и памятуя о строгом запрете на смех, дружно захрюкала в кулак.
Поняли теперь, как важно мнение партии в деле стенной печати? Вот.
А я не понял. Дебил, я же говорил!
Ну и свой плакат, красивый такой, сочинил. Товарищи дорогие, я ведь честно не знал, что с партией нужно всё-всё-всё, буквально, согласовывать! У меня же в афише ни полслова не было про неё, про нашу родную и горячо любимую партию. А было только про музыку. Одна музыка и ничего кроме, клянусь!
Подготовили мы тогда свой первый концерт, вот я на радостях и наваял афишу в самый большой формат, который смог найти. Афиша торжественно и немного загадочно призывала к знакомству. Так и было написано: Давайте, дескать, знакомиться. А дальше название группы, дата и время концерта, всё как положено. И эпиграф такой красивый. И главное, моё отношение к своему творчеству подчёркивающий:
„Есть у меня песни различные:
Есть необычные - вам ни к чему.
Есть у меня песни обычные,
Но безразличные мне самому... “
Красиво, да? Это я не сам сочинил, нет. Я бы так красиво не смог. Позаимствовал у одной популярной тогда группы, полуподпольной. Тогда ведь как оно было? „Машину времени“ уже вроде без намордника водили, как выигравшую первый официальный рок-фестиваль, но ещё на поводке. А все остальные популярные, как не выигравшие, пока в полуподвале так и оставались. Ждали своей очереди.
А я ждать никак не мог, поверьте - вот стихи и одолжил. И на стену у входа в институт - кнопками. Крепко. И забыл. А назавтра в профком, как ни в чём не бывало, вваливаюсь. И нахожу свой постер немного изнасилованным, но ещё вполне читаемым, в углу, за столом „самого“. „Сам“, то есть председатель студенческого профкома - хороший дядька, он мне очень с мечтой моей помог. И в положение вошёл, и денег на аппаратуру дал, и вообще, везде за меня горой. Вежливый и интеллигентный. Лишь однажды я подслушал, как он с кем-то на повышенных тонах разговаривал. Да нет, не с „кем-то“ вовсе, а с нашим недоброжелателем - замдиректора клуба.
Я - орёт на него - Ничего слышать не желаю про твою мифическую пантомиму под джаз. Она ещё вилами у тебя по воде! Ты посмотри на парня (это он про меня - а вы что думали!) у него огонь в глазах! А я хочу, чтоб институтский ансамбль был в надёжных руках!
Так и сказал. Больше я от него ничего подобного не слышал. Крика, в смысле. Никогда. Даже сегодня, когда, может, и стоило бы. Ну да, именно сегодня, когда я ввалится в его кабинет и обнаружил его слегка взъерошенным над моим малость потрёпанным плакатом.
- Это что?- спросил я обескураженно. Я никак не ожидал увидеть афишу здесь. В настоящий момент она должна висеть у главного входа, привлекая будущих благодарных поклонников и, возможно, даже фанатов. Чёрт, нам же так концерт сорвут!
- Да нет, родной мой, это ты мне лучше ответь, что это, - ровным вежливым голосом парировал председатель профкома, поправляя роговые очки на переносице, - Твоя, спрашиваю, работа?
- Т-так мы же всё с вами согласовали вроде. И дату и место. Всё ведь правильно?
- А текст? Ты разве не знаешь, что надо текст согласовывать?
- Д-да я думал…
- Ну что ты думал?! Почему, ты объясни мне, почему я должен стоять во фрунт в парткоме и выслушивать всё это, а? Я что, мальчишка сопливый, чтоб меня так мордой по столу, а?
И в моём воображении вдруг сама собой нарисовалась ясная картинка, как этого воспитанного добряка-интеллигента наш вонючий хорёк дубасит моим плакатом по пунцовым от обиды щекам; и тычет, как наделавшего в тапок котёнка, в самый-самый смрад пухлым носом, приговаривая в духе швейковского командира: Вы меня ещё не знаете!.. Но вы меня узнаете!.. Наплачетесь вы у меня!
- Из-звини-и-ите! Но что же там не так-то? Там ведь только информация!
- А эпиграф ты свой читал?
- Так он вроде не запрещённый, вот и на кассетах иногда продают…
-Да?! А ты знаешь, что этот... этот... ну, в парткоме меня спросил?
- Не-е-ет…
- А если они, говорит, про Родину песни будут петь - они им что, тоже безразличны?!
- Так нет же у нас песен про родину!
- Вот! И я ему, дурак, так же сказал. И вообще чуть строгача с занесением не схлопотал.
„Как так нет про Родину?!“ Бе-бе-бе... И … ещё полчаса лекцию о напряжённой международной обстановке впитывал, да о внешних и, главное, внутренних врагах! Так что, парень, о концерте пока забудь. - Он поднялся из-за стола, в задумчивости сделал круг по кабинету и подошёл ко мне вплотную. Поковыряв ухоженным ногтем пуговицу на моём пиджаке, будто счищая с неё что-то прочно прилипшее, он доверительным тоном продолжил:
- И вообще, не светись пока, ладно? Я про тебя не сказал, пожалел тебя, дурня, но и ты пока сам на рожон не лезь. А то и мне по новой за тебя влетит.
… Но, видимо, хорёк наш на этом не успокоился и про меня таки прознал.
Хвать, а меня и наказать никак нельзя. Недотумкали, получается, наши отцы-основатели. Промашку дали. Беспартийного студента, оказывается, приструнить нечем. Нету у них методов против беспартийных студентов. Не-ту!
Можно отчислить за неуспеваемость... Да! Но для этого нужна, как минимум, неуспеваемость. Можно, вроде как, за аморалку... Тоже да! Но тогда хотя бы самый простенький протокол из милиции нужен. Не-е-е, ну вы несправедливы к советским властям: такие мелочи они не фабриковали. Нашли, тоже мне, диссидента! Буковский, бля, с гитарой!
Вот и кумекаю я, что неспроста ко мне юный соплеменник нашего хорька в коридоре подвалил. Решили меня принять, чтоб в узде держать. В общей упряжке, значит. C комсомольцем-то всё проще гораздо. И милиция никакая не нужна. Раз - выговор, два - строгий, три - с занесением. А там и исключить нахрен выродка можно. А уже исключение из рядов ВЛКСМ - это автоматическое отчисление из института. И - здравствуй, армия! Вот такая занимательная казуистика.


Эпизод третий (полёт нормальный)


Но тогда я даже и не задумывался об этаких хитросплетениях. Я просто проиграл словесную баталию этому хлыщу с „дипломатом“. Да и ладно, думаю, не девственности, в конце концов, лишают, а всего-то значок на грудь прицепят. Снял потом дома и забыл, как дурной сон. Если честно, то я и в школе бы ещё вступил, как все. Мы же в таком возрасте вообще глупые и податливые, как пластилин. Все в пионеры - и я в пионеры. Ура! Все в комсомол - и я в комсомол. Троекратное ура!
Хотел. Честно. А мне Устав ВЛКСМ в руки - учи! Читаю. Вспоминаю - ничего в голове не задержалось. Ещё раз читаю - тот же результат. Ну не могу я бессмысленную информацию усваивать - мозг противится! А наизусть, как „Отче наш“ - попробуй-ка! Он чуть не с „Евгения Онегина“ толщиной. Но „Онегин“ хоть с рифмами, а устав - со сплошной белибердой в прозе.
Про один только демократический централизм удалось понять. Это, если без наворотов, по-простому, примерно так: Я начальник, ты - дурак. И чем выше он начальник, тем больше ты дурак. Теоретически, говорят, начальника, даже самого высокого, можно всем миром переизбрать. Но попробуй подступись - там всё схвачено. Хотя это объяснять вам уже не надо: нынче хоть и почил уже комсомол, а выбор всё тот же - никакой.
Попробовал на шару - вдруг проскочит? Не проскочило. Иди, говорят, ещё поучи.
Да пошли вы в задницу! Я, говорю, пойду на гитаре „имровиз“ поучу, а устав свой вы давайте туда же, в задницу, засуньте. И не вступил.
Потом в другую школу перешёл. Там тоже говорят: попробуй ещё раз - вдруг уже дорос и даже созрел. Пробую ещё раз - нет, не дорос. Так и пришлось дальше несознательным элементом жить. А вот теперь этот наш секретарь недоделанный привязался.
Ну, я вздохнул тяжело, и перечитал устав. Ничего не изменилось. Ладно, думаю, группу пройду, а дальше видно будет.
Там ведь порядок какой, если кто забыл: сперва собираешь кучу рекомендаций. Почти как сейчас на кредит, но только не от поручителей и прочих разных гарантов, а исключительно от коммунистов. Можно и комсомольцев, но их нужно больше. Впрочем, есть и спасительный вариант, которым все пользуются: рекомендацию тебе даёт собственная студенческая группа. Она же и комсомольская. И всё - больше ничего не нужно. Почти. Потом тебя „всего лишь“ шерстят на факультете - а это уже малознакомые люди, с ними держи ухо востро. А затем уже - комитет комсомола. Вот там - звери. Идеологические монстры! Кровососы от светлого будущего. Там шара не прокатит. Заклюют. Вопросами каверзными прям по башке!
А скажите-ка, милейший, допустим, сколько стоит хлеб? И не приведи милейшему господь ответить что-то про четырнадцать или шестнадцать копеек. Пробкой вылетишь, так и не успев вступить! Потому что хлеб - он бесценен! Смотри, Козлодоев, не перепутай!
И вот, наконец, час пробил. Собрание группы. Не простое - расширенное. Пьеса начинается, занавес!
Участвуют:
куратор группы - милейшая, вечно пунцовая от смущения старая дева, по моим тогдашним представлениям запредельного возраста - лет тридцати или даже больше;
доцент кафедры истории КПСС, он же член парткома - удивительно, но тоже милейший дядька - однако, не смущается и не краснеет;
тот самый хлюст от факультетской „епархии“ - вообще, как вы помните, никогда и ничем не смущается;
комсорг нашей группы - Дрюня - краснеет в меру, но, в основном, только после второго стакана.
Я, главный герой - бледный как смерть.
И, как говорится, другие официальные лица. Или, в просторечии, массовка. То есть наша группа. Вся. Весь списочный состав.
Свет в зале гаснет и на сцену в свете софитов выходит Дрюня…
Да, всё так в точности и было, только про сцену и софиты я придумал. Сидели в малюсенькой аудитории…
- Господа! - Дрюня умеет быть торжественным... Хотя, нет - почему меня никто не поправляет?! Как же он мог сказать „господа“? В те годы! Он, конечно, сказал „товарищи“.
- Товарищи! - один хер, подлец, помпезный, как коллекция орденов на груди у Брежнева, - У нас сегодня знаменательное событие!
Он выдержал многозначительную паузу, как заправский шталмейстер перед оглашением имени величайшего во всей вселенной мага и факира. Сюрприз, ёптить, готовит - а то никто не знал, ради чего сюда припёрлись штаны просиживать! Тоже мне, тайна мадридского двора!
Товарищи! - (задолбал, мля!) – Товарищи, …наш товарищ, наш последний беспартийный товарищ, наконец, написал заявление с просьбой о вступлении в комсомол.
- Зачитать!
- Да, давайте зачитаем…
Это уже ритуал пошёл. Он неписанный, но все его неукоснительно соблюдают. Сейчас зачитают моё заявление. Потом кто-нибудь скажет: Может, дадим кандидату слово? И, конечно, дадут. Дальше я должен выйти и во всеуслышание объявить, мол, дорогие товарищи, примите меня, потому как я хочу быть в первых рядах прогрессивной молодёжи, служить делу партии и правительства, жить и бороться, как завещал великий Ленин и протчая, и протчая, и протчая... Аминь. Короче, та же хрень, что во всех передовицах пишут.
Выходит виновник торжества, почёсывая в смущении нос. Я почему-то всегда, выходя к доске, нос чешу. Я не замечал, пока профессор наш не заметил. Этот молодой человек, говорит, когда его вызывают, сначала возмущается, потом удивляется, а затем уже думать начинает. Умнейший дедуля. И потешный такой - даром он, что ли, член-корр Академии Наук! Злые языки, правда, утверждали, что не единожды видели его, бредущего с туманным взором и с авоськой пустых бутылок в руке и ещё одной - полупустой и аккуратно заткнутой газетным пыжом - в кармане пиджака. Но я не верю. Всё-таки он - светило советской науки. И бросьте там всякие ваши инсинуации!
Вышел я, в общем, стою, смущаюсь. А Дрюня, демосфен хренов, дальше свою линию гнёт. Нагоняет, в общем, эту обязательную ритуальную пургу. Тут сам Люцифер бы краской залился, а этим деятелям - хоть бы хны. И такой он, говорит, растакой хороший, и товарищ замечательный, и всем всегда поможет (!),и учится хорошо (!!), и в общественной-то он жизни шуршит, аки пчёлка (!!!), и в художественной самодеятельности тоже, говорит, не раз замечен в самом лучшем свете (хоть здесь не соврал). А главное, говорит, ежедневно конспектирует первоисточники и, особенно, Владимира Ильича Ленина. Словом, если бы комсомольская религия это позволяла, нарисовал бы Дрюня огромный ослепительный нимб над моей патлатой безалаберной головой.
Так я ему потом за стаканом портвейна и высказал. В смысле, чтоб подпрыгивал хоть иногда, когда брешет так вдохновенно.
А Дрюня, как глухарь на токовище, всё заливает и заливает. Наконец, после нескольких многозначительных покашливаний из зала, очнулся, прозрел, меня заметил. И, как бы извиняясь, развёл руками: мол, я, всё что мог, сделал; дальше уж ты, мол, сам, дружище, выкручивайся...
Я первым делом тоже хорошенько прокашлялся. Вы помните: в таком высоком слоге я слабоват. Поэтому сказал просто. И сказал чистейшую правду. Я же исповедовался, помнится, вам, что меня иногда клинит, и чёрт меня за язык тянет. Я хотел сразу же исправить свою ошибку и поведать-таки высокому собранию о моих еженощных чаяниях построения коммунизма в отдельно взятой стране и, впоследствии, во всём мире, а также в галактическом пространстве.
Честно, хотел. Но мне не дали.
Едва я произнёс вступительную фразу: Вообще-то, я не хочу вступать в комсомол. Меня заставляют...
Едва я её произнёс, как... Что? Как вы думаете - что? В воздухе повисла гробовая тишина!..
Да, любой мало-мальски смыслящий в своём деле автор именно так и написал бы. А я ни черта не смыслю в драматургии, поэтому приходится рассказывать всё, как есть.
Забудьте про тишину. И даже молнией меня не ударило. Но гром был. Аудитория взорвалась хохотом, и я понял две вещи. Первое: прямо сейчас меня не расстреляют. И второе, главное: эти люди для истории не потеряны. С такими можно и в разведку, и на Луну, и даже коммунизм строить. Только самих коммунистов сначала выгнать к чёртовой бабушке.
Гром, признаться, был коротким, как „Ура“ на параде Красной Площади. Едва только доцент наш обернулся через плечо - смех так же резко и оборвался, как начался. А он не в гневе обернулся, я же видел! Глаза тоже улыбались. Это он от удивления, не иначе: как могут всего двадцать человек поднять столько шумовых децибелов!
Не надо, полагаю, напоминать, что мне договорить не дали. Решили не усугублять. Посему не ройтесь в архивах, ничегошеньки вы там не обнаружите: социалистической родине так и не довелось услышать моих клятвенных заверений в верности тем самым идеалам.
Собрание быстренько свернули на радость всем присутствующим. Смущённый (!) Дрюня пробормотал что-то типа: ну как такого гарного хлопца не принять… И предложил рекомендовать. Проголосовали - все „за“. Пьесе конец, публика расходится.
Что - всё?! А вы что, ждали чуда? Так я, вам скажу: чудо таки свершилось. Наш факультетский прощелыга сидел краснее варёного рака! Это дорогого стоит! Вот, а вы говорите, я ничего в драматургии не понимаю. Всё по Чехову!
Жаль только, публике закулисной работы не показали. Рекомендаций, так сказать, художественного руководителя театра по работе над ролью зелёному и неопытному актёру. Ну так я вам сейчас ту дверку в кулуары-то приоткрою... „Режиссёр“ этот, ну тот, красный как рак, в присутствии старшего по званию ничего не сказал. Соблюдает, стервец, субординацию. Выпустив только сквозь зубы: - Я с тобой после поговорю, - так же, не меняя кумачовой окраски, исчез за дверью аудитории. А художественный руководитель, он же доцент и он же член парткома, остался. И я остался, хотя меня никто не просил. Нутром ощутил: надо! Едва публика разошлась, подходит „худрук“ ко мне с протянутой рукой. Я, смекнув что к чему, выпячиваю грудь вперёд, чтоб ему легче было пуговицу мою нащупать. И он её, конечно, тянет. И говорит ласково. Именно не назидательно, не требовательно и, тем паче, ни в коем случае не гневно. Ласково так, даже умоляюще говорит. Хороший дядька.
- Ты, - говорит, - так больше нигде не ляпни, ладно? Поверь, так будет лучше. Особенно в Комитете, хорошо?
- А что, это же правда! - я уже оседлал своего конька и не хочу слезать даже в отсутствии публики. - Партия разве против правды? На комитете тоже так скажу, обязательно - пообещал я.
Я всё ещё был под впечатлением того фурора, что произвела моя игра на сцене.
- Поверь мне, мой мальчик, седому и старому: иногда лучше промолчать...
И мы разошлись.



Вообще не эпизод (про пчёл, Ленина и Карнеги и, вообще, не обязательный к прочтению. Так, для прояснения политического момента)


Вот именно: мальчик! Вы поняли теперь, почему я себя так вёл? Нихрена вы не поняли! Про то, что я был абсолютно аполитичен - если культурно выражаться, а по-русски: насрать! - я уже вроде говорил. А правду-матку я рубил по глупости, потому как ни разу ещё не обжёгся.
Я в сопливом детстве точно так же пчёл и шмелей ловил. Голыми руками. Просто зажимал в кулак и всё. И хвастал всем: смотрите, насколько я крут! Долго ловил. Лета два, а то и три. Пока одна пчела, наконец, не вспомнила, для чего ей её грозное орудие в попе дадено, и не тяпнула меня хорошенько. Больше я пчёл не ловил. Даже сачком.
А вообще я никогда против социализма не был. Ни тогда, ни сейчас. Коммунизм, конечно, утопия, по крайней мере, пока род Хомо Сапиенс не эволюционировал в кого-то ещё. А социализм - круто. Нам бы тогда из голов идеологов наших идиотизм ампутировать; на рынок - конкуренцию и свободные цены, а в магазины, следовательно, - товары. И не надо страну отбрасывать на сто лет назад - ни к чему совсем всё заново, аж с начала двадцатого века, затевать. Мишаня ставропольский вроде начал - не дали. Вмешался этот дьявол трёхпалый и всё испоганил.
И Ленина, главное, Ленина бы поменьше! Нет, я не знаю, может, он, действительно, классный чувак и новоявленный христос. Пусть будет. Но давайте ему как-то поспокойнее поклоняться! Без фанатизма, как сейчас бы сказали.
Так, стоп! Про мои взаимоотношения с Лениным, вождём мирового пролетариата, пожалуй, стоит рассказать особо. Ну, пару слов, больше я вас не задержу.
Это только сейчас мне противно, когда все кому не лень норовят пнуть его, низверженного и беспомощного, побольнее: вот, мол, смотрите, люди, я тоже свой, буржуинский, видали, какой я крутой антикоммунист - у-у-у, злодей! Ну да, в драке у нас тоже особым шиком считают лежачего ногами добивать, что уж там про словесные излияния особо распространяться. Они это называют - рейтинг. Куда сейчас без него. Неважно, ты сам кому-то ногой челюсть сломал или показал сей увлекательный процесс по ТВ, твой рейтинг растёт. А мне обидно. Мне, которому и стоящего человека в лицо ударить - рукой! - особая причина нужна. Все же помнят, как меня раздирали душевные противоречия при встрече с молодым партайгеноссе, а ему ведь стоило вломить, ой как стоило! Согласны?
Так вот мне - обидно. Где ж вы, храбрые портняжки, тогда были? Когда не то что словом, а даже косым взглядом и полунамёком - ни-ни. Когда он был сильным и могучим. Не сам, конечно, - сам-то он и тогда уже лежал себе спокойненько в Мавзолее, да принимал ежегодно формалиновые ванны. Или чем его там ещё смазывают специально для этого обученные профессора от мумифицирования? Для улучшения цвета кожи и задорного большевистского румянца на щеках. Ну, это если деликатно сказать. А если марксистско-ленински, по партийному открыто, большевистски-прямолинейно выразить, то просто от плесени. Чтоб не только дело, но и тело его не загнило.
Вот. А партия, да-да, та самая, которая тогда одна-единственная была и всем и всеми руководила, потихоньку до полного даунизма вырождаясь, спокойно жить таким вот пачкунам не давала. Бдила. Чтоб любили и поклонялись. Вот они и молчали в тряпочку, любили и поклонялись. И рапортовали о выполнении и перевыполнении.
А я, идиот последний, не молчал. Мне было глубоко начхать, что он вождь, тотемный столб и икона в одном лице. Нет, не то чтобы я сомневался, что он бравый парень и спаситель человечества. Мне было просто не до этих скучных размышлений. Я ведь только-только окончил школу - неужели я буду забивать себе башку подобной ерундой, когда вокруг веселье, симпатичные девчонки и друзья наперебой тянут то в пивнуху, то на дискотеку. Сказали в школе: Ленин - наше всё! - и я ни на минутку в этом не усомнился. Ну всё и всё, мне-то что с того? Мам, я гулять - можно?
Но мне, как и сейчас, было обидно. Правда, тогда мне было обидно по другой причине. Я ведь лентяй, вы помните? Лентяй, но не совсем дурак. В смысле, конечно, наличия мозгов, а не соображения где, кому и что можно говорить. Этого соображения у меня и по сей день нет. И, пожалуй, это чуть ли не единственная причина, отчего я радуюсь победе феодализма в нашей стране. Ой, я, конечно же, хотел сказать - демократии и свободы слова. Валить бы мне лес в бескрайней северной дали, задержись коммунисты ещё хоть на годик порулить. Лишь по младости лет мне всё сходило с рук. Или люди на моем пути просто попадались хорошие, не скажу наверное.
Да - о чем я? О Ленине - точно! Так вот, я был лентяй, а не дурак, и мне было потому обидно. Хотя нет, неправильно. Никаких „но“ или „а“ здесь быть не может. Именно в этой ситуации лентяй и не дурак во мне не конфликтовали ничуть, а, напротив, объединились. И им обоим было обидно. И они выступили единым фронтом. Почему мы, то есть я, лентяй и не дурак, должен конспектировать эту муть?! А? А надо вам сказать, что конспектировать работы Ильича было так же обязательно, как военнослужащим при встрече козырять друг дружке правой рукой. Не знаю почему, но у них это называется отдать честь. Но не дурак и лентяй во мне, они оба подозревали, каким-то шестым чувством чуяли, что вместе со временем, потраченным на это бесполезное занятие, они как раз и отдадут незнамо кому эту самую честь и постепенно окажутся совсем обесчещенными и оболваненными. Абсолютно. И сопротивлялись, как могли, изо всех своих юношеских сил.
Нельзя сказать, что я демонстративно отказывался от этого глупого дела. Первое время даже искренне хотел научиться конспектировать его фундаментальные творения, но неизменно двойка была моим неразлучным спутником.
Я пытался пересказывать своими словами - получал „два“. Переписывал абзацы целиком - опять „два“. Комбинировал оба способа, нарезал цитаты и даже передирал статьи от первой буковки до последней точки - может, так надо? - „два“ и баста! Я спрашивал: как? Никто не объяснял. Ни преподаватели (сам должен понимать!), ни, тем более, сосед по парте (откуда мне-то знать, ты что?!). Может, заговор? Как жидо-масоны? А может, всё проще: никто и не знает КАК?
В общем, так и не научился. К стыду ли, аль, по нынешним временам, гордиться этим надобно, не знаю. В конце концов я на это дело положил сами знаете что, или, прилично выражаясь, забил, и списывал уже готовые конспекты у своих более удачливых соучеников. Ну не может моё строгое и логическое мышление разложить по полочкам этот бред, хоть ты тресни!
Вы сами-то Ленина читали? Думаете, я тупой все-таки, раз чего-то у меня в голове не укладывается. Эх, молодёжь! Да нет, там как раз всё наоборот. Слишком просто. Как все гениальное, не иначе. Эээ... как бы вам получше объяснить... Ну, вы хотя бы Карнеги читали? Как приобретать друзей и всё такое прочее. Во-о-т, один в один. Они с Лениным, наверное, родственники. В смысле, три десятка Ленинских томов я легко бы переписал в один, а старина Карнеги - уж не обижайся, братец - не занял бы собой и пары страниц.
Читаю я, значит, у Карнеги, каждую последующую главу и не понимаю, а чем она, собственно, от предыдущей отличается! Ну, разве что порядок слов малость изменил, а информации новой - ноль. Вот если б он пояснял, кому и сколько давать по табели о рангах, то оно конечно, без второго тома с приложениями и справочными таблицами никак не обойтись!
А так… Какие там две страницы - это я погорячился - я вам сейчас одной фразой смысл его первой книжки изложу: давай взятки и всё у тебя будет. Хорошо, в смысле. Правда, автор политкорректно использует слово „подарки“, но к чему нам эти лишние экивоки, раз мы уже давно живём по его книге и называем вещи своими именами.
И у вождя нашего, титана человеческой мысли, смотрю, то же самое: масло потому масляное, что оно и на вид маслянистое и на ощупь маслообразное, а если бы масло не маслянилось, то и не звалось бы маслом, хотя масло... ну и так далее.
Да, конечно, если ты писатель - неважно, бульварных ли романов, женских ли грёз про любовь, белого коня и алые паруса, или ты творишь великохудожественную вечность – тогда да, ты призван покорить сердце читателя красотой слова. И тогда объём - о, да - имеет немалое значение. Но если твоя цель - донести до ума важную информацию, то к чему, скажите, эти горы макулатуры? И если Карнеги хоть с каждой буквы имел вполне весомую монету, то вождь-то попервоначалу ничего, кроме хороших дюлей от царской власти не получал. Хорошо, хоть не побуквенно его „благодарили“, а по совокупности, а то, не дай боже, и не дожил бы до революции и светлого будущего.
Вы думаете, это я ВАМ сейчас, осмелев, рассказываю? Ага, как же! Это я всё ИМ говорил, тогда. Чаще в кулуарах, конечно, - своим. Но иногда и в аудитории вдруг язык развязывался. А что преподавателю, бедняге, делать прикажете? Конечно, в первый момент - шок! А вдруг провокация? И, не найди ты правильных слов для этого недоноска-злопыхателя (меня, меня, если кто недопонял) то тебя самого, может, из аудитории под белы рученьки - да на заседание парткома, да раком тебя на ковёр, да чтоб впредь неповадно! Доброхотов-то, стукачей то бишь, в те времена и среди студенческой братии хватало.
И доценты с кандидатами находили-таки слова, не терялись.
Ох, во все времена завидовал я этим мастерам общественных наук. Болтологам, как я их ласково величал. Сам-то я и двух слов связать не могу, а они молодцом. Хоть ночью разбуди. Возьмите, для примеру, хоть нашего Вольфовича из одной известной русской партии: пускай полного придурка из себя строит, но из любой коллизии выкрутится, в любую щель без мыла влезет и любого говоруна за пояс заткнёт. Во как надо!
Зато после лекции или семинара - я же говорил, что мне везло на людей хороших - доценты волокли меня осторожненько за пуговку на пиджаке из аудитории куда-нибудь в тёмный и тихий закуток бесконечных институтских коридоров, подальше от зорких посторонних глаз, и горячим шёпотом увещевали меня не ломать свою едва начинающуюся, уже не детскую, а взрослую жизнь. Никогда, слышишь, никогда не говори подобные вещи в общественных местах. А лучше вообще молчок, ладно? Ты юн ещё, но скоро ты сам всё поймёшь и нам спасибо скажешь. Давай, дружище, не подведи! И отпустив мою многострадальную, чуть не вырванную с мясом от нервной дрожи пуговицу, растворялись в полумраке кафедры...


Эпизоды 4,5,6 (малозначительные, но пусть будут)



- На, - говорит, - возьми мой Устав, тут я тебе подчеркнул для Комитета, что обязательно наизусть, что близко к тексту, а что - вообще не спрашивают. А вот шпаргалка со всеми правильными ответами на вопросы. И прочитай хоть одну газету накануне, сволочь!
- А как же факультетское бюро?- спрашиваю, освобождая пуговицу от цепких клешней.
- Не надо тебе туда, мы тебя уже заочно рекомендовали...
А-а-а, зассал, гнида, торжествую я мысленно. Если меня на комитете, такого красавца, завалят - тебе тоже, небось, как недоглядевшему, по первое число достанется. Ёрзаешь теперь, сучок факультетский! Спесь-то сразу слетела.
- Иди ты в пень, - говорю. Мне ведь уже вожжа под хвост попала, меня не остановить. - Выпендриваться не буду, обещаю, но если спросят - скажу как есть. И забери свою макулатуру.
- Ты что, дурак? Это же комитет! Это мы тут между своими понимаем, что к чему, а там стебаться и миндальничать никто не будет.
- Ладно, давай, я попробую - „сжалился“ я, лишь бы он отвалил...

- …Молодой человек, вы не забыли, что в четверг на СНО (студенческом научном обществе) ваш доклад? - единственная, пожалуй, кто ещё не подержался за мою пуговицу, наша дева-куратор беспокоится.
- Э-э-э...
- Наталия Батьковна! - вмешивается наш комсорг (спасибо, Дрюня!) - Ему никак нельзя в четверг, он в комсомол вступает. Ему учить надо. Очень надо! Ну, пожалуйста, Наталия Батьковна!
И, утянув меня за пуговицу подальше от её вечно-розовых ушей, гневно шепчет:
- Ты что, забыл, мы в четверг в „Трактор“ договорились, пиво пить?!

- Ты не знаешь, где достать станковый пулемёт?..
Это Дима. Нет, не тот Димон, который у меня на клавишах. Тот здоровее меня раза в два, а этот, наоборот, тощий, словно студенческая стипендия. Он парень из центра. Ну, то есть, совершенно другой закваски человек. Вы не замечали никогда, что центровые с теми, кто в спальных районах живёт, даже порой и разговаривают на разных языках? Почти как янки со всем миром или, положим, москвичи с остальной Россией. И если мы, с окраины, объединяемся в группы, допустим, чтоб просто морду друг другу начистить, то центровым этого мало. Они объединяются, чтоб наполнить битьё морды глубоким идейным содержанием. Они наслушались разных забугорных голосов, что де есть в мире разные молодёжные течения, и тоже норовят себя то панками, то хиппи обозвать, нисколько, впрочем, не заботясь о соответствующем внутреннем наполнении. Так, названия нравятся и некоторые обрывочные лозунги да атрибутика. А Дима, по всему, от одних к другим шастает, всё выбрать никак не может - у всех так прикольненько!..
Сейчас он - пацифист. Поэтому ходит в хаки и с противогазной сумкой с намалёванным от руки фломастером пацифистским знаком.
И вот этот пацифист (!) требует у меня станковый пулемёт.
Ёбнутый!
- У меня просто друзья - экстремисты, - оправдывается Дима, добрая душа, - ну как я могу им не помочь!
Я бы вам вовсе не рассказывал про этот случай, но... Но Дима дёргает мою пуговицу так нервно, что раздаётся треск и пуговица повисает на ниточке. И это в тот самый момент, когда я, с помытыми подмышками и гладко причёсанный, направляюсь на первый этаж, прямиком в Комитет. Всесоюзного. Ленинского. Коммунистического. Союза. Молодёжи!..



Эпизод седьмой (апофеоз)



... Так отсчитывал я последние мгновения перед публичной „казнью“ моей совести, чеканя шаг в комитетском коридоре. В коридоре никого. Хм-м. Стучусь. Ответа нет. Странно. Вхожу. Ах, вот оно что! У них ещё и предбанник тут и секретарша. Зажрались, краснопузые!
По какому вопросу? Я - вступать. Важный такой. Вот за этим молодым человеком будете. Оглядываюсь: человек пять к стеночке жмутся. Незаметные, потому как от бледности своей, со страха, видимо, с побелкой сливаются. И ни одного стула. Ну точно, оборзели комиссары.
Все вступать? Нет, не все, оказывается. Есть такие, кого раком уже будут ставить - те чуть порозовее; а есть кандидат на исключение - тот со стенкой идентичен. И парочка, как я, новобранцев - по губам видать, „Отче наш“ шепчут. Ну, или устав повторяют, я не разобрал толком.
Делать нечего - я тоже со стенкой сливаюсь. Только моя бледность не от страха - у меня отчего-то с рождения кожа такая.
Каждого пытают минут по пятнадцать-двадцать и я уже начинаю опасаться за судьбу своего вечернего мероприятия. Портвейн со Славиком - дело святое, но у него, как назло, до получки три дня. Голяк, значит. А у меня, наоборот, позавчера стипендия. Если до семи в магазин не успею, Славик меня придушит.
А этого бедолагу, которого исключают, того вообще полчаса мутузили. Наверное, его, в назидание потомкам, ещё и секли перед строем. Ну да, точно - секли! Выскочил весь в поту, но радостный, как дьякон на Пасху. Не исключили. Отделался строгачом с занесением. И эти, мои коллеги по несчастью, ну, новые рекруты, тоже - лоб в испарине. Приняли! Замучили, паразиты, но приняли!
Моя очередь. Смотрю на часы. В пятнадцать минут не уложусь - всё, портвейну хана!
Захожу. Сидит ареопаг. Лица - наждак, в глазах - электрошок. Чувствую, надо прямиком в центр становиться, чтоб каждому из них было сподручнее меня „пнуть“.
- Вы как стоите, молодой человек! Это вам не бордель, это вам комитет комсомола!
И лица ещё пуще напряглись. Глаза сузились.
Встаю по стойке смирно.
- Фамилия?
Называю. Голос, предатель, дрожит. Я ли это?!
- Тэ-экс...- палец председательствующего, самого невзрачного из присутствующих, скользит по списку, - А-а-а, это же он! Ну он, тот самый!
Лица чернеют, как у Петра, грозящего шведам властным перстом. Я уже сомневаюсь, стоит ли мне открывать им страшную тайну своего желания служить идеалам Ильича, и слегка жалею, что не перечитал на ночь устав. А их главный уже выбирается из-за стола, ковыляет ко мне и тянет руку.
Коленки дрожат. Руки тоже дрожат мелким бесом. А бледнеть мне дальше уже некуда. А надо бы, потому как рука главного хищно направлена в мою сторону. Задушит? Совсем рядом... Ммма-ма!
И тут случается невероятное. Сверхъестественное! Никак не ожидаемое и непостижимое. Причём, не только для меня, но и, похоже, для доброй половины комсомольских вожаков. Потому как челюсти у некоторых давешних „петров“ отвисают чуть не до колен.
А главный комсомолец трясёт мою руку и торжественно объявляет:
- Поздравляю, дорогой товарищ, со вступлением в славные ряды Ленинского комсомола! Завтра с фотографией пожалуйте в соседнее окошко за членским билетом. И удачи Вам в свершениях!
Тут его рука выпустила мою и потянулась было в направлении моей груди (значок прицепить хочет, что-ли?), сделала неопределённый пасс воздухе и зависла в раздумчивости.
- Э-э-э, а вот пуговицу, дорогой товарищ, лучше пришить. Негоже комсомольцу в таком виде ходить. Вы же подаёте пример подрастающему поколению. Так что считайте это первым комсомольским поручением. Всё, свободны. Заходите к нам, не стесняйтесь, всегда рады...
С этими словами и с улыбкой радушного хозяина он собственноручно прикрыл за мной дверь. Никто кроме него не проронил и слова...
Вот она, пуговица! Надо же, прямо у входа в кабинет упала - машинально, всё ещё не осознавая происходящего, подумал я, заметив пуговицу прямо под ногами.
Я наклонился, чтоб поднять.
И услышал.
Прямо за моей спиной.
За дверью.
Знакомый голос:
- Придушил бы щенка! Вот этими самыми руками!



Послесловие



Комсомольский билет я храню, как память. Это вы свои сожгли. Тайком или прилюдно, не имеет значения. И памятники сломали. А я свою историю чту. Хоть и краснею иногда. Теперь это у меня получается.
А вот за пуговицу меня в последний раз держал наш цеховой парторг, пытаясь затянуть в свой кабинет. Но я уже знал, что он мне скажет, и потому сказал ему „нет“ ещё до того как он успел открыть рот.
Нет, вру: в последний раз был батюшка. Как же я забыл! Я стоял на панихиде со свечкой в руке, отрешённый от всего происходящего вокруг. Воск капал на рукав его рясы. А он не замечал и, не отпуская пуговицы, жарко дышал мне в ухо:
- Кого хоронишь?
- Бабушку…
- Веруешь?
- Верую…
- Соточку в карман положи…
С тех пор я не ношу одежды на пуговицах. Но, господа, это не значит, что меня теперь можно тянуть за замок молнии. Надоело. Ей-богу, дам в рыло!