- Бабу, а как же это мы оказались здесь, на постели?- тихим голосом обозначила себя Элисо, хотя, конечно же, было бы правильнее спросить по-другому: что мы с тобой делаем на этой постели? или: почему я так беспоща- дно голая? Но она ничего подобного сказать не решилась, потому что уже со- всем не боялась того, чего должна была бояться, оказавшись в навзничном положении поверх свежей постели, которая рисковала потерять свою свеже- сть.
Человек, которого Элисо с чувством назвала «бабу», в данном конкрет- ном случае уже никак не мог так называться даже с большой-большой на- тяжкой, он был искуситель, причем коварный; вперед не продвигался и на- зад не отступал, топчась у порога, как гусь, вытягивая шею.
Разбросав у ног оранжевый атлас и атлас сочно лимонного цвета, слов- но для того, чтобы некий художник современности написал эту композицию маслом, а может, и акварелью, Сталин насмешливо глядел в глаза Элисо, ко- торая, сгруппировавшись, как парашютист для затяжного прыжка, только и ждала, когда это произойдет...
- Бабу,- почти сердито прошептала она, хотя в подобной ситуации обяза- на была поступить не менее дерзостно, чем та итальянка из провинции Рима в постели того же Августа Октавиана... По-грузински это прозвучало бы куда динамичнее: »- Проходи вперед или проваливай отсюда!» Но мингрельская девочка так сказать не могла, а потому сказала более деликатно:- Бабу, отпу- сти меня, я хочу в душ!
Бабу отпустил Элисо в душ, а когда в душевой комнате зашумела вода, а за стеклом под дождем смесителя засверкало девичье тело, тело потенциа- льной мингрельской махи (не одним же испанкам и испанским доньям ста- новиться ими), Сталин тоже проследовал туда. И, постояв немного перед сте- клянной дверью, стал любоваться прелестной грудью, точно такою же, какую Карл Брюллов в своей картине - «Итяльянское утро»- явил всему человечест- ву такие же свежие груди предметом страстного обожания.
Элисо, разглядев из-под ливня смесителя голого генералиссимуса, по- пыталась было, повернуться к нему так, чтобы стать менее уязвимой от рас- стрельного его взгляда, но вскоре поняла, что как не поворачивайся, не спа- стись от него. А потому откровенно, можно сказать даже по-мингрельски бесстрашно и нагло, повернулась к нему тем местом, показ которого (усло- вно назовем спиной) считается оскорбительным в большой дружбе или ещё в каких-нибудь ситуациях, но не в случае с женским полом.
Сталин откровенный показ такого места посчитал приглашением в душ и вошел туда смело, хотя очень уж большой-то смелости не требовалось в под- ходе обнаженной женщине, обнял её сзади, а потом, поборов в себе чувство близкое к похоти, дал своим рукам испытать истинное наслаждение в купа-
нии девочки.
Он прокручивал её вокруг собственной оси и, смывая с плеч, с шеи и с других обворожительных мест мыльную пену, смачно потом целовал эти места и почти причитал умильным голосом:
- Пощади внучка, дедушку своего за его, дедушкино, бесконечное (лю- бят же дедушки себе польстить!) безобразие!
И, Сталин, не переступив сегодня, к тому же с утра, то, что полагалось, по крайней мере, вечером, а именно, так желаемого всеми мужчинами по- рога и, конечно же, первыми, прохождение которого означало бы налажи- вания прямого контакта на какое-то время, стороны решили взять разумную паузу, поскольку ими была достигнута от такого воздержания огромная поль- за ради пользы, а не выгода пока в пользу выгоды.
Сталин не терпел всякого рода вранья, брезгливо относясь к врунам, а потому сам никогда не врал, только лишь лукавил, считая лукавство продук- том большого ума.
Следуя этому высокому принципу и сегодня с Элисо, он ни в чем не со- врал ей в своих чувствах к ней. Лишь немножечко, совсем уж немножечко, слукавил от большого ума, подводя девочку к самостоятельному решению стать добровольной жертвой, вдруг возжелавшей схлестнуться со своим охо- тником для обмена понятия «польза» на жертвенную «выгоду».
И эта цель прямо с утра, не откладывая её на далекую перспективу, была достигнута не только лукавым Сталиным, но и простодушной мингрель- ской простушкой. А это значит, что она ещё сегодня может вернуться к своей бабушке с чистой совестью, оставаясь той девочкой, какою мечтала бабушка Минца передать её, как реликвию, достойнейшему жениху.
И вот, пройдя это важный для себя урок, Элисо, как никогда весело кру- тилась на террасе, то набивая трубку батоно Сталину, то отвечая на его шутки шуткой, и сама не заметила, как к ним крадучись поднялся сияющий от сча-
стья Берия.
Его лицо, сверкающее стеклами и позолотой пенсне, таило что-то такое,
что не могло не только порадовать Сталина, а с ним и Элисо, но и всё челове- чество, узнай оно о причине такой радости. Это было что-то очень важное.
- Здравствуйте дорогие дачники-удачники!- пропел Берия, готовясь не только, подражая сталинской речи развлечься, но и отобедать вместе с дач- никами-удачниками.
- Если меня покормите хорошим обедом,- сказал он, снимая пенсе и
украдкой взглядывая на Элисо.- Я сделаю вам такое предложение, которое доставить всем большое эстетическое удовольствие, то есть, если позволите, во всех проявлениях красивое удовольствие!
- То-ва-ариищ, Лаврентий,- подал свой голос Сталин, подозрительно прислушиваясь к словам Берия.- Не слишком ли мы в этом климате стали
разговорчивы с тобой? Не много ли мы транжирим запасы русского словаря? Подумайте на досуге и доложите в письменной форме!
- Есть такое,- согласился Лаврентий, снова украдкой ища глазами Элисо, чтобы получить от неё знак тайной поддержки к их взаимной симпатии.- Мы в этом нашем климате,- Берия слово «нашем» особо подчеркнул,- становим- ся больше открытыми, потому и болтливыми. А наша болтливость, то-ва-ари- ищ Сталин, проистекает из другой причины – большой необоснованной по- дозрительности!
Сталин лучезарно улыбнулся в этом климате, хотя его улыбка лучезарно- стью никогда не грешила, выбросил указательный палец пистолетом вперед в сторону Берия, прохуркал горлом, как гукающий младенец, а потом, в до- вершение всего, выдал собеседнику аплодисменты.
Аплодисменты Сталина в большинстве случаев имели циничный окрас и соответствующую подоплеку и, конечно же, редко, но и одобрительный ха- рактер.
Свои первые аплодисменты циничного окраса и соответствующей подо- плекой Лаврентий заработал весной сорок первого года на дружеской вече- ринке на даче Сталина.
Сталин подозвал к себе Валиа, так он звал Валентину, замечательную блондинку тридцати лет, которая была великой мастерицей (в барском доме назвали бы её стряпухой) по выпечке сдобных булочек и шепнул ей на ухо:
- Валиа, проводи этого мингрельца в другую комнату и дай ему всё, что
сможешь дать... Он – хо-оро-ший мальчик!
- Иосиф Виссарионович, я же...- Будто бы возразила тогда Валя, шокиро-
ванная словами Иосифа Виссарионовича Сталина, человека-бога, в которого беззаветно была влюблена всем своим женским существом. Она ему по ве- черам мыла ноги, перед сном под них подкладывала грелку, и сама его грела горячей выпечкой своего тела.
- Знаю, Валиа, знаю... Но скажу тебе так. Женщине всегда есть что дать, мужчине, если она даже этого не хочет, чем похвастать не может мужчина, если он тем же самым пожелает отблагодарить женщину! А знаешь, почему, Валиа? Потому что мужчиной управляет в этом деле его детородный орган... Это вроде Политбюро...
Валя вернулась из другой комнаты не скоро, заняла привычное место за столом напротив Сталина с сияющим лицом; вслед за ней пришел и Лаврен-
тий, тот всего лишь проимитировал любовника там, в соседней комнате с ди-
ваном, но не на диване.
Сталин, видя два счастливо сияющих лица, встал и, как сейчас, расстре- ляв указательным пальцем Берия, поаплодировал ему.
С тех пор, сколько не убеждали его «случайные любовники» в том, что между ними ничего не было, Сталин по сей день не верил, продолжая отно-
шения с Валией, к кому до сих пор он был сильно привязан. Не простил и Берия, хотя и в самом деле между Лаврентием и Валией так и ничего не было.
Сейчас его аплодисменты и расстрельный жест должны были повторить прежнее недоверие, тем не менее, на этот раз Сталин выдал те редкие апло- дисменты, на которые мало кто рассчитывал им удостоиться.
- Присядь-ка к нам,- сказал Сталин Элисо, опуская натруженные ладони на скатерть! Послушаем предложение товарища Берия. Присядь и ты, това- рищ, Берия!- по тому, как игриво был настроен в эту минуту Сталин, потому, как он менял свои обращения непоследовательно «то-ва-риищ», на «това- рищ», можно было судить, что подозрительность, какою он сильно страдал, сейчас отступает. Итак, сперва предложение! Потом – обед, товарищ Лавре- нтий! Мы слушаем тебя!
Лаврентий всё понял и поспешил ещё больше утвердить генералисси- муса в том, что для его подозрительности нет здесь никакой почвы:
- Болтливость, хоть сестрой таланта не назовешь, но она сейчас будет уместна!- начал Берия. Сталин его перебил:
- Просим без предыстории!
- Хорошо, товарищ Сталин! Есть одно, на мой взгляд, интересное пре- должение!
- Ещё короче, товарищ Лаврентий!
- Итак, приглашаю всех в субботу на прогулку по вечернему городу. Прогулку совершим на лошадях... Это будет хороший выезд на хороших ло- шадях из погранотряда...
Сталин вопросительно посмотрел на Берия, желая, что-то сказать, но промолчал, чтобы не пасть низко в глазах Элисо.
Лаврентий это понял и успокоил Меджнуна:
- Поскольку мы все не пограничники, поскольку и не наездники тоже не очень себе так... Я сам лично плохо сижу в седле, несмотря на свое широкое седалище, то мы три вечера можем посвятить урокам верховой езды. Нам в этом поможет военный инструктор...
Элисо переглянулась со Сталиным, но сама ничего не сказала, чтобы, не
дай бог, не испортить ему хороший настрой.
А Сталин, прежде чем дать свой ответ, от которого во много зависело, будет ли заслужен обед Лаврентием или нет, вяло пожевал правый ус, желая языком добраться и до левого, но вдруг, осененный здравым смыслом, чуть насмешливо, в своем привычном духе, сказал:
- Предложение принимается! А это, значит, что то-ва-риищ Лаврентий получит заслуженный им обед с представлением к награде... К какой именно награде, я решу чуть позднее...
После чудесного обеда, на даче поварами работали лучшие представи- тели поварской профессии Грузии, а из чего им приготовить и что - они были вольны; бедная, но счастливая Элисо с трудом поспевала все это грузинское наслаждение в блюдах поставить на стол. Было отдельно парное отварное мясо, умело напитанное слоем аджики и политое гранатовым соусом. Отде- льно хохоби (фазан), ещё несколько часов назад летавший в предместьях Ба- бушары и Варче. Если говорить короче, всего того было больше, чем не было того, что имелось тогда на балансе в самой природы. Было поставлено белое вино цоликаури с названием от производного слова «жена», к этому произ- водному был добавлен абхазский лумунад, произведенный Фазилем Искан- дером на поляне Козлатура... И ещё много чего, в описание коего вдаваться никому не советую в голодный год в голодном месте и в плохом рассудке. И, тем не менее, среди всего этого присутствовала одна большая горечь, что всю эту невидаль нельзя показать бабушке Минце и красивой женщине Фи-
ре.
Теперь, когда участницей застолья такого коммунистического обилья стала и Элисо, ей страшиться больше было абсолютно нечего, кроме раннего увядания молодости, поскольку именно её молодость сделала её же прису- тствие возможной на этой великолепной террасе. Представьте себе только на минуту, что и вы сидите на этой на роскошной террасе дачи, да ещё в присутствие настоящего генералиссимуса и маршала – защитника Кавказа.
Элисо как раз вот в это время и бросила свой томный взгляд (как только хватает на такое этих потенциальных женщин) на Лаврентия, разумеется, ук- радкой от генералиссимуса.
- Вот, что я думаю о нашем верхом выезде в город,- он отодвинул от себя не докушанный, так будет точнее, хохоби и стал набивать трубку.- Ду- маю, нам непременно (заимствованное у Ленина слово здесь пригодилось)
надо будет себя разжаловать до... ну, скажем, чина майора...
- Это очень разумно!- сказал Берия.- На майора может броситься лишь
свора голодных собак, но никак человек. За майором последует капитан, потому что капитан Копейкин как презренное существо, не привлечет на себя внимание даже Соломона Мудрого, чтобы выпросить левый ботинок для правой ноги. Кстати, они, его ботинки же с ним, давно просят, да простят меня Маркс с Энгельсом с остальными, кашу.
Большой цинизм не свойствен был большому мингрельцу, но обед - кого ещё в этом винить? – сделал с ним такое, о чем он скоро пожалел.
- Боже, откуда вы знаете, дядя Лаврентий, Соломона Мудрого!- с таким состраданием к ботинкам и Соломону Мудрому вдруг, резко поведя плече- ми, словно приставали к ней голодные матросы, спросила Элисо.
- Соломона Мудрого в городе знают все!- сказал Лаврентий Берия.- И как его не знать, если с мудрыми людьми ночует большая нужда?- улучив время для передачи тайного знака, Большой мингрелец пообещал Элисо помочь мудрецу в обретении ещё одной скорби...
- Итак,- сказал Сталин, встав на защиту девичьей чести, которая к этой минуте лишь уязвлена была не удавшимся на неё покушением.- Мы за этим столом упустили одно имя...- Он посмотрел на Элисо... Очень надеюсь, то- варищ Лаврентий, что это упущение будет исправлено сейчас и здесь же... И доложено мне по форме об исправлении ошибки!
Лаврентий только этого и добывался, но делал вид, что не помнит дево-
чку, ради коей им, Большим мингрельским хитрованом, и был затеян вы-
езд в город.
- Так точно, товарищ Сталин! Сейчас позвоню и всё исправлю сам, пос- кольу это была моя личная ошибка.
Звонил или нет, теперь не расскажет даже история, зато в назначенное время молодой лейтенант доставил на дачу трех отменных лошадей одина- ковой масти: Арапку, Миледи и Орлика.
Привел их цугом сам инструктор, он же поставил их в парковой аллее, потом он же их и распределил.
Миледи передал Элисо, Арапку – Берия, а Орлика генералиссимусу, и там, на длинной кипарисовой аллее тут же незамедлительно начались уроки верховой езды.
Лаврентий подержал стремя Элисо и помог ей подняться в седло, не преминув этим случаем воспользоваться для того, чтобы коснуться шико- лотки девочки, на что в ответ ею была отпущена застенчивая многообеща- ющая улыбка в виде небольшого аванса.
Инструктор, сопя, как мокрый ёж, помог Сталину вдеть левую ногу в стремя, а правую перебросить через круп Орлика и внедрить генералисси- муса в седло, он же потом помог и пузатенькому Берия. И сразу же начались сами уроки инструктора, сидевшего на чалой лошади и ведшего за собой этот караван с командными окриками, ничуть не стесняясь старших по зва- нию учеников.
Занятие проводилось на гаревой дорожке аллеи около двух часов с ко- роткими перерывами. А в конце занятия инструктор позволил себе фриво- льную вольность, хотя фривольность не нуждается в вольности, в отношении Элисо.
Он подошел к ней близко и попытался навскидку определить размер её формы для выезда, но, не сумев с этим справиться (это потом, сегодня, ска- жется на Элисо должным образом), обхватил её руками и, счастливо улыба- ясь, заключенной в объятиях девочке, победно воскликнул:
- Сорок четвёртый свободный размер!- сказал он, почему-то скашивая глаза на Берия, который не скрывал к нему своей зависти, пытаясь тоже быть счастливым, как и инструктор.- На сегодня достаточно! Вы были усидчивы! Ещё два сеанса и вы будете готовы участвовать на скачках.- Лейтенант узду лошадей накрутил на луки седел, сел на своего чалого и цугом за собой вы- вел их на улицу.
Сталин, получив такой разряд ездой верхом на Орлике, который чутко
относя к нему, был в восторге от первого урока, да и намного бодрее, чем все прошедшие дни.
Сейчас довольный собой и тем, как прошел день на гаревой дорожке аллеи, генералиссимус бросал на Элисо дико-устрашающие взгляды в шутку, словно готовясь к веселой мужской мести. Плотоядно щелкал зубами, сидя за ужином, так и ни разу не поинтересовавшись ярко-красным диском солн- ца, успевшего наполовину погрузиться в воду.
Зато Лаврентий, знавший все повадки Сталина, был чрезвычайно грус- тен, особенно потому, что проигнорировал советы Генриетты по ухаживанию за девочкой, которая стала для Большого мингрельца кошмарным наважде- нием.
Он встал и, направляясь к лестнице, сказал:
-М-дааа, господа!,- торопливо, должно быть, в сердцах, покинул терра- су. Спустился вниз, так и не обернувшись назад на Элисо, ждавшей получить от него того самого таинственного знака в подтверждение их взаимности в хранении высочайшей государственной тайны.
Но, не дождавшись знака от Берия, Элисо прошла в спальню и, скинув
с себя свой праздничный костюм, босиком протопала в душевую, не в силах, ни согнуться, ни пошевелить ногами. Нестерпимо болели ляжки, впрочем, не только у неё, с такой же болью в ногах час назад поднимались на террасу и два грузинских джигита, подтрунивая друг друга замечаниями о том, что те- перь, во всяком случае до вечера, не ждать от них никакой агрессии прекрас- ному полу – не тот случай, чтобы угрожать...
Вот это ощущение испытывала сейчас и Элисо, стоя под дождем смеси- теля и, потирая те места, стыдно называвшиеся ляжками, и массировала их слишком заботливо, когда к ней незаметно присоединился Сталин, тоже с гримасой боли на чуть загорелом лице:
- Плохие мы с тобой кавалеристы,- сказал он, невольно прикипая глаза- ми к обнаженной девочке; забилось, как говориться, в зобу дыхание, потя- нулся рукой к бедру, но получил шлепок по рукам, никак не достойный зва- нию генералиссимуса.
- Бабу, нет никаких сил... Больно...
Бабу обиделся, но свою мужскую обиду (ох, уже эти мужчины, они зна- ют, когда выместить свои обиды на обидчицах!), но скрыл её за простодуш- ной улыбкой. А вскоре простил ей эту свою мужскую обиду, так как обижа- ться на девочку, да ещё обнаженную, было не естественно и глупо, равно как
на стол поданный деликатес (плохое сравнение).
Элисо на сей раз помылась самостоятельно, самостоятельно вытерлась за порогом душевой комнаты, самостоятельно, уже без прежних болевых ощущений добралась до кровати и прилегла с краю, не совсем отдавая себе отчета, зачем это она делает, но сделала на уровне подсознания... Значит, так нужно было.
Она только-только смежила ресницы (боже, какое точное слово!), как над собой услышала бодрое:
- Салям алекум, бабу!
- Бабу, ты так быстро?- отозвалась Элисо, отодвигаясь к стенке, чтобы дать место на кровати пришельцу из средней Азии, человеку без верхней и даже нижней одежды и, невольно скосив глаза (и опять, о, боже!) на уровне подсознания сработало не предвиденное для восклицания вслух:- Ого-оо!
Сталин, польщенный столь своевременным невольным восклицанием, вобрал в свою охапку Элисо и стал ей в ухо что-то смешное вдувать и, вдувая, турурукать до тех пор, пока не перевел её в навзничное положение. И тут, проявив всё врожденное мужчине лукавство (тут же позабыл о своей и чу- жой боли в ляжках), мужчина Сталин привел в действие глагол «раздвинуть» не в порядке рекомендации, а подлежащий неукоснительному исполнению женским полом в тех исключительных случаях, которые трактуются, как по- льзы для.
- Ага?- прошептал он, глядя сверху на опрокинутое лицо Элисо.
- Ага!- отрапортовала Элисо и на всякий случай сгруппировалась, как парашютист, для затяжного прыжка, приветливо помахала верхнему ярусу ресницами и повторила.- Ага!
И вдруг, откуда не возьмись, над комнатой парашютным куполом зави- сло отрывисто и тревожно:
- О-оой!!!
Элисо прислушалась к этому восклицанию и поняла, что оно прозвучало преждевременно, расскажи про это Фире, она бы, это уж точно, расхохотала- сь, она именно так и хохотала всегда, когда она сама рассказывала о пикант- ных ситуациях самой себе перед зеркалом. Сейчас ничего для того, чтобы трагически ойкать, пока сделано не было; неприятель держал осаду, стоя лишь перед порогом...
«Если он,- подумала Элисо,- будет меня испытывать на разрыв и растя- жение, я пошлю его ещё не так дерзостно, как та римлянка... Я скажу: «Про-
ходи уж, гражданин, не стой на пороге, или других пропусти!- только она так
о себе и о нём подумала, как он прошел порог, никого другого не пропустив раньше себя, хотя никого другого и не было, чтобы опасаться конкуренции.
Элисо прикусила губы, напрягла лоб и злорадно себя наградила усмеш- кой:- Крутись, джуа (сучка), позорная! Иначе карьеры тебе не сделать!»
А бабу, посопев-посопев, как младенец в люльке, нежным голосом уча- стливо спросил:
- Что ты, бабу, чувствуешь сейчас?- спросил он, потеряв такт победителя.
- Чтобы понять это, бабу, надо быть в эту секунду девочкой, перестав- шей ей быть!- ответила Элисо вполне в мингрельском стиле, не всхлипнула, не стала метаться на подушке головой, вопя, рыдая или царапаясь. Она вы- держала паузу, встала, деловито перестелила простынь, словно она уже это делала в той другой жизни, откуда пришла в день сегодняшний, грязное ме- сто застирала и вернулась в постель и, прижимаясь разгоряченным телом к нему, лукавому Сталину, нет-нет, не вруну, прошептала:- Ну, кавалерист, нелегко теперь тебе придется...
Что Элисо имела в виду, для Сталина так и осталось загадкой, но одно он
понял, что для дальнейшего развития событий ему уже не понадобиться ни-
какой инструктор, сам справиться.
Утром, когда они – Элисо и Сталин – встали, дрозды во всё серебро сво- их голосов, пели со всех кустов и кипарисов, разбавляя тишину звонкими псалмами. А далее всё повторилось как встарь, и после обеда продолжили занятия верховой езды в том же составе, что и вчера. Так же украдкой пог- лядывали друг на друга Лаврентий и Элисо, чтобы послать засекреченные государственной службой послания. Одно только было не так, как вчера. Это настроение кобылицы Миледи. Она всё скашивала глаза на Орлика, когда тот пытался зайти к ней сзади, но бдительный инструктор, несмотря на то, что сам Сталин сидел на жеребце Орлике, бил его плеткой по морде, объя- сняя эти меры вынужденными в отношении него.
- Лошадь,- хвалил Орлика инструктор,- она прекрасная во всех отноше- ниях; она и умная, она и послушная, она чуткая, но...страдает одним недоста- тком, но каким, не сказал.
- Каким недостатком?- усмешливо (говорят, предчувствие тревоги, это всего лишь предрассудок, но это не так) спросил Сталин.
- Теряет рассудок, когда рядом, особенно впереди себя, чует кобылу; нет-нет, не подумайте, что любую... А вот, как только почувствует ту, кото- рая... тут-то - мама не горюй - всё пропало! Обязательно свой норов пока- жет...
- Ну, это так и должно быть,- сказал Сталин, лукаво улыбаясь инструк- тор.- Жеребцовая горячность должна присутствовать у такого молодца!
- С Миледи он пока только заигрывает, показывая эту самую жеребцо- вую прыть, но, слава богу, её не трогает, да и она его пока не подпускает.- Лейтенант так тактично и умно рассказывал о характерах своих лошадей, что Сталин в раздумье сказал себе: «Не был ли этот юноша в прошлой жизни то- же Орликом?»
Занятия в этот раз прошли относительно вчерашнего дня намного луч- ше; Сталин, вдевая левую ногу в стремя, а руками ухватившись за луку седла, с трудом, но самостоятельно забрасывал через славный круп Орлика правую ногу и отмечал эту свою победу хурканьем в горле. Да и расходились наез- дники после занятия бодрее, особенно Сталин, всё остроумнее подтрунива- вший Лаврентия, в ответ на что тот не пожелал подняться на террасу, как го- вориться, откушать легкий ужин.
Отпросилась у Сталина и Элисо, сказав, что поедет утешать бабушку за русский чудовищный глагол:
- Бабу, попроси дядю Лаврентия подбросить меня поближе к дому, мне
неудобно, он один раз уже подвозил.
Берия этих слов Элисо не слышал, но по её мимике догадался, о чем она просить, и опечалился тем, что между Элисо и Сталиным зародились уже ка- чественно другие отношения.
«Ах, опоздал ты, сукин сын, Берия! Что я теперь напишу Генриетте?- по- думал он, собираясь выйти за территорию дачи к машине, поджидавшей его за воротами.- Вот такие дела, сучка-овчарочка! Сяду за стол и помастурби- рую! А что ещё мне остается...»
- Лаврентий,- вдруг бросил вослед уже собравшемуся уходить Берия Сталин.- Подбрось Элисо к дому, пусть отчитается перед бабушкой за про- шедшую проказу...- Он хотел сказать «ночь», но пощадил девушку.
Элисо запунцовела от этих слов, она не ожидала такого разоблачения от Сталина, виновато опустила глаза, боясь ими встретиться с глазами Берия, но Берия, не оборачиваясь назад, сказал, что будет её ждать в машине, и пошел безрадостной походкой к выходу.
За воротами встретил Элисо Вартан.
Берия, насупленный, как хищный зверек, сидел на заднем сиденье, туда
открыл Вартан дверцу, помог ей влезть, источая мингрельские, но не сов-
сем ритуальные любезности.
Дорога на этот раз, к удивлению Элисо, быстро кончилась – она самос- тоятельно, без поддержки посторонних рук, вышла там, где и в прошлый раз. Неторопливым шагом направилась во двор, чтобы по ходу поступательного движения вперед найти убедительный аргумент своего отсутствия бабушке Минце, наверное, проведшей первую бессонную ночь по причине не возвра- щения внучки с работы.
Элисо открыла дверь в комнату, и увидела захмелевшие глаза бабушки
рядом с Фирой, пришедшей её утешить.
- Где ты была, чертовка окаянная?- накинулась на Элисо бабушка, гото- вая занести свой шамар (пощечину) по щекам внучке, но внучке нашлось, что сказать, причем очень строгим голосом:
- Как будто я тебе не говорила, где работаю! Успокойся! Зашла на неско- лько минут... Машина меня ждет...- Впервые соврала своей бабушке-воспи- тательнице.
Бабушка, сменив гнев на милость, пустила слезы и, приобняв работницу секретного государственного ведомства, обвинила себя во всём:
- Забыла!.. Старая уже стала!- Она, тем не менее, внимательно пригля- делась к внучке взыскующим взглядом, но особых перемен не обнаружила,
ни в походке, ни в повадке, а Элисо тем временем шепотом проговорила:
- Может завтра не смогу вырваться! Дела, бабушка, дела секретные!
Фира понимающе улыбнулась:
- Не переживай, мы с тетей Минцей найдем, чем заняться. Скажи толь- ко, скоро ли прибудут эшелоны с зерном? Все в городе их заждались! Неу- жели Таганрог так далеко отсюда, что?..- сказав это, Фира дерзко хохотнула, сперва голосом, а потом и глазами.
- Это государственная тайна!- бросила, смеясь Элисо, и с легким серд- цем спустилась с крылечка и, уже стоя на земле, бросила взгляд на крылечко Фиры. Оно ей показалась очень родным и похожим на всех других, как близ- нецы.
Поднимаясь на террасу торопливым шагом, Элисо невольно подвела ладони грудям и синхронно их приподняла и, обнаружив это действие, про- деланное впервые как бы вчуже, сообразила, что в ней уже – не рано ли?- просыпаются инстинкты зрелой женщины.
Не успев ещё подняться на последнюю ступень лестницы, она застыла в
раздумьи, наблюдая за тем, как Сталин сердито раскуривает трубку, пытаясь нанизать колечки дыма на выставленный перед собой палец.
Элисо замерла на месте, изливаясь тоской, ещё до конца не осознанным чувством раскаянья.
- Разрешите доложить, товарищ генералиссимус,- вдруг, неожиданно для самой себя, выстрелила Элисо в широкую спину курильщика трубки.
Сталин неторопливо обернулся на голос и, обрадовавшись такому ран- нему её возвращению, обиженным голосом, сказал:
- Распорядительнице Маро Самсоновне я объявил голодовку. Покорми кавалериста... Он намахался, как Буденный в Гражданскую войну!
Вечер вдвоем на террасе под пение дроздов оказался романтическим, да настолько, что все тревожные чувства, поселившиеся в душе Элисо на пу- ти к даче, плавно рассеялись, как мгла с лиловым рассветом.
Сталин, похлопав себя по правому колену, он в себе больше любил им- енно правую сторону, с правой стороны у него лучше ладились все дневные и ночные начинания, отставил дымящуюся трубку и предложил сесть Элисо на колено, конечно же, правое.
- Дай-ка уберу со стола,- дразнясь, сказала Элисо, плавно наплывая на курильщика.
- Рановато, нам может ещё захотеться...- Сказал он, но уточнять, что именно, не стал.
Элисо села на колено и вскрикнула:
- Ого!
- Нет, бабу, это новая трубка! Хотел её раскурить, но теперь не буду.- Ну, как ты съездила домой? Что видела? О чем с Лаврентием говорили?- Сталин, задав эти торопливые вопросы, ждал неторопливого ответа на них, подозри- тельно прищуривая правый глаз.
- Лаврентий молчал,- начала Элисо.- Ни единого слова не произнес, то- лько процедил сквозь плотно сжатие губы «М-дааа, господа!»
Сталин засмеялся, нежно потрепал за щеку девушку. Ответ ему прише- лся по душе.
- А что на улицах говорят?
- Кто о зерне... Кто о Таганроге. Ах, да в парке Сталина, «Парк Сталина» она произнесла так, словно сам Сталин никак не был причастен к нему, как и Ришелье или Бонапарт к историческим местам, названным в их честь.
- И что в парке том?- иронизируя, спросил Сталин.
- В глубине, прямо за спиной памятника, в кустах кипариса и Иудиного
дерева, оно всё ещё кровоносно цветет, что-то небольшое строится; все хо- дят вокруг и подозрительно улыбаются...
-Говоришь, «подозрительно...» А Иудино дерево цветет, ну, такими ка- пельками крови по всей коре?..
- Пошли, а потом вернемся...
Элисо соскочила с колена и пошла вослед Сталину в спальню, избегая его называть «бабу».
Войдя, принялась раздеваться, но Сталин остановил:
- Вот что, девушка (он поменял обращение «девочка» на «девушку»), запомни это на всю жизнь: Раздеваться нужно только перед мужем, зачем ещё усталого человека утруждать процессом раздевания... А во всех других случаях, это норма, надо бы это законодательно закрепить, должен потру- диться тот, кто желает обнаженное тело подвести к кровати...
И, действительно, процесс раздевания, Элисо оценила сразу.
Такой трогательный обряд оказался настолько приятным и насколько сладко-стыдным, что от нетерпения сладко заныла душа девушки.
Ложась в постель, она решила об этих ощущениях как-нибудь подели- ться с Фирой: «Не чужая ведь теперь, эта неувядающая красавица?»
Следующий этап ещё больше понравился девушке, она даже не могла предположить, что при реальном ощущении боли и жжении можно ощути- тить несказанное удовлетворение...
«И один лишь бог его знает, что это такое! И это, наверное, всё-таки удовлетворение (всяческое)... Оно ведь может стать главенствующим, если при этом, время от времени, не возникала бы мысль о том невозвратном... Разве не грустно об этом думать, если ещё и родная бабушка с какого-то боку ко всему этому примешана? Только, причем тут Берия? Почему же о нём думается с такой грустью, с такой болью, что будто бы я его лишила чего-то ему по праву принадлежащего изначально? О, если можно было бы два раза стать невестой на одной своей большой свадьбе! Нет-нет! Даже не это, а два раза стать девочкой за короткое время! О, грусть! Грусть! Как спрятать тебя в своих глазах? О, бог тебя знает, что это такое ЧТО!»
Элисо уснула подле Сталина, не хватило сил и желания ещё, в послед- ний раз, сбегать в душевую, раскинулась в постели и потеряла ощущение собственного тела.
И вот, непонятно - ночь или утро?- а старатель – снова рядом, шарит ру-
ками, будто что-то потерял, ищет, бормоча дурацкие слова: «Элисо, скажи, что любишь!..» Говорит о тоске, о сиротстве, о смерти, словно смерть это профсоюзная путевка от хлебзавода Сухуми... И удивительно, что тело, воп- реки её же, Элисо, желанию, откликается рукам старателя и, купаясь в озно- бе, сгорает на невидимом костре потерянного страха в пламени чуть задре- мавшего любопытства.
Постельная идиллия продолжалась три дня и, захватив частично утро и полдень четвертого дня, стала убывать, как река после весеннего паводка, растекаясь в отдельные лужи и в лужицы, а под вечер того же, четвертого дня, в субботу, сели на лошадей: Сталин на Орлика, Берия на Арапку, Элисо на мадам Миледи, и выехали цугом за ворота, держа дистанцию в полкор- пуса.
Меткий взгляд Элисо заметил одну особенность этого выезда в город, а именно, что они выезжают под наблюдением сильно озабоченных людей в штатском.
Одни из них возникали на странных машинах, другие – на помятых и изувеченных и старых мотоциклах с колясками.
«Охраняют генералиссимуса,- подумала Элисо. Она уже не была той де- вочкой, той провинциальной простушкой (спасибо генералиссимусу!); мно- гое сама могла определить и понять с мимолетного взгляда и дать заключе- ние тому или иному явлению быстрее и точнее, чем полагалось ей по возра- сту.- Всё-таки это дело рук Берия. Это он устроил такую охрану: как же может быть иначе?»
Сталин на своем послушном Орлике, важно приплясывающего под ним, словно ощущая важность своей миссии перед человечеством, устрашающе сверкал белками глаз на тех, кто хоть чем-нибудь выдавал свои намеренья приблизиться и посягнуть на жизнь седока, держался именно как майор, не более.
Группа из четыре наездников шла друг за другом на расстоянии в пол- корпуса; выехав с дачной территории, вскоре она прошла под железнодо- рожной эстакадой и, взяв правее по улице, пошла вдоль речки Беслетка и, вскоре поднявшись на дощатый настил Красного моста, дробно застучала по нему подковами.
Лаврентий чуть обернулся на Элисо, послал ей, младшему сержанту в гимнастерке (такое ей было определено звание) улыбку, которая была им от- пущена ей в знак примирения не только с ней, но и с ситуацией. Что же ему
ещё оставалось?
Элисо это знак приняла с радостью, обозначив эту радость очень трога- тельной ответной улыбкой, окрашенной сожалением и легким раскаяньем невесты, не способной дважды за вечер стать невестой разным двум жени- хам одновременно...
Сталин, прежде чем совершить этот выезд, поставил условие, чтобы не мешали ему в выборе маршрута:
- Следуйте за мной! Мне не нужен поводырь! Сам определюсь, куда и когда сворачивать.
Так и ехали. И Сталин сам определял дорогу по наитию.
И вот, съехав с моста, он повернул налево, где вдоль реки Беслетка тя- нулись ряды колхозных духанов с распахнутыми ставнями, за которыми ви- дны были стеллажи с фруктами, овощами и прочими сельскохозяйственны- ми товарами колхозов. А перед этими духанами, на тротуаре, в тени под кафарными деревцами, теснились вчерашние фронтовики в вылинявших гимнастерках, расстёгнутых до основания, и зазывали пьяными голосами покупателей на трофеи.
Под деревцами было развешано женское белье с самого разного цвета, начиная от бледно белого и заканчивая изумрудным, но более всего в глаза бросались ажурные женские трусы с замысловатым орнаментом, и, конеч- но же, совершенно роскошные пеньюары из которых не то что бы ночью, но даже и днем невозможно было бы выудить женские прелести, настолько они были сложны для ужения. Глядя на всё это разнообразие и количество, искусно, и со вкусом (с вышивками-дразнилками) изготовленного на фабри- ках изделья, создавалось впечатление, будто бы раздели всех женщин по всей Германии от тринадцати лет до сорока лет и теперь их нижним бельем наводнили Сухуми, маленький городок, шокированный такой заморской невидалью.
- Подходим! Глядим! Щупаем! Мнём! Покупаем!- кричали солдаты,
кивая головами на женское белье из вражеской Германии, поверженной силою русского оружия и, пуская дым в свои же глаза, кисло щурились, так как их слова также бесследно рассеивались в воздухе голодного города.
И женщины, оказавшиеся здесь волею судеб, застенчиво опустив глаза, не могли мысленно не примерить на себя всё это обилие шелка, сотканное из эротических фантазий, стыдно и сладостно потом разглядывая себя вчуже весь остаток своего женского пути от детства до брачной постели.
Но не этим был богат стихийный рынок на улицах, тупичках, не это то- лько привлекло внимание Сталина, облаченного в мундир майора, не только обилие часов, каковое было выставлено на грязных тряпицах под деревца- ми, но многое-многое другое, что стало его раздражать в свой первый выезд верхом.
А голоса, возвышаясь над часами разных конфигураций с деревянными и прочими корпусами, над часами с мелодичным боем и без оного, сами ле- зли на глаза и просились на полки, на стены, а голоса, не жалея голосовых связок кричали. И, мешаясь с другими крикливыми голосами, казалось, прев- ращаются в некую плазму времени и безвременья и сейчас насмешничают над собой, над временем и безвременьем количеством этих разнообразных диуров.
- Покупаем диур! Трусики фрау мадам! Ордена! Медали! Меняем са- поги на мыло! Деготь на мед! Подходим, не краснеем! Краснеем и подхо- дим!
Сталин, подъехав к солдатам, обменивавшим желтоватый орден с
профилем Ленина, медаль с блеском серебра и с профилем самого победи- теля войны, спросил:
- На что меняешь?
- На вино и хлеб! На водку и селедку! Дуй отсюда, полевая крыса, твой базар – на другом базаре!
Сталин в сердцах отступил и погнал Орлика, точнее сказать, Орлик понес Сталина согласно своему чутью туда, куда звало его жеребцовое оно – серд- цебиение.
Берия и Элисо, пользуясь замешательством предводителя, на мгнове- венье жадно вцепились друг в друга глазами и столько успели сказать без слов, а словом, ровно столько, сколько нужно было сказать, чтобы после этого можно было надеяться, когда они потом встретятся, ограничиться лишь двумя-тремя простыми жестами, двумя-тремя словами, чтобы прийти к обо- юдному согласию в главном вопросе...
А в воздухе между тем, расплываясь всё шире и шире, гремел мужской голос, захмелевший окончательно:
- Берем диуры! Диуры с боем! Диуры без боя! Ставим! Вешаем! Хохочем и плачем над циферблатами!
Лаврентий тронул Арапку с усмешкой на губах; его вдруг поразила ша- льная мысль о том, будто Германия осталась совершенно без диура за не- надобностью вести отчет времени, будто бы остановившемуся для того, что- бы дать роздых германской истории.
Нагнали Орлика (теперь он управлял Сталиным) возле парка Руставели; он был сердит, как говорят французы, как сто чертей, плевался во все сторо- ны, пучил глаза на всех, готовый заржать от плоти и предощущения:
- Скажи, товарищ Берия, почему эта солдатская рванина меняет ордена и медали, на чурек? Омерзительно! Это омерзительно, товарищ Берия! Так ни один уважающий себя солдат не поступил бы в своей стране...
Берия знал ответ на «почему» Сталина, но отвечать на него не стал, счи- тая, что такой ответ ещё больше расстроит Сталина, как если бы сказать ему: сытый голодному не разумеет!
«Отвечу, товарищ генералиссимус, обязательно отвечу на твой вопрос, но на террасе, когда сядем мирно обедать. В прохладной тишине чистого воздуха в палящую жару...» Вслух стал его успокаивать:
- Дисциплину утратили, дисциплину, товарищ майор! Головокружение от успеха! Не стоит, Коба, обращать такое внимание на один частный случай! Не пристало принципиальному коммунисту возводить частный случай...
Сталин взял управление Орликом в свои руки и, переломив его жереб- цовое упрямство и прыть, повел, как говорится, куда-нибудь, а пришел куда надо – в парк Сталина.
Здесь он огляделся по сторонам и неспешным шагом подъехал к памят- нику, ещё издалека высокомерно взглядывая на него снизу вверх.
Он встал на стременах, чтобы сравняться с памятником, но это у него не получилось – беломраморный генералиссимус оказался во всех отношения на высоте, так что, сколько оригинал не старался казаться величественнее своего более благообразного копия, вровень с ним встать не состоялось - остался подле.
Всё это и много другое со стороны наблюдали Лаврентий и Элисо, стоя буквально в пяти метрах от оригинала и его копия в белом мраморе:
- Дядя, Лаврентий,- указывая взглядом на небольшое строительство в парке, спросила Элисо.- Что там будет?
- Это, государственная тайна!- сказал Лаврентий мягко, давая понять Элисо, что он готов уже простить ей измену, но пока лишь только на словах...
И тут, как черт из табакерки, из-за кустов парковой туи выскочил Соло- мон Мудрый, потешный как Арлекин и втиснулся в разговор всадника и вса- дницы:
- Девочка, прошу прошения, но капитан Копейкин обязан так отвечать из большой скромности. Я же, ежели меня спросить по поводу того, что там ст- роиться, могу сказать однозначно: это сужет (автор тут, уверяю вас, нипри- чем, это особенность речи Соломона Мудрого) для небольшой шутливой по- вестушики о нешуточных вещах...- Черт из табакерки резко повернул голову к другому всаднику, взиравшему снизу вверх на памятник, и заметил:- Зави- сть губительна, как, впрочем, и богатство – лишает человека свободы и разу- ма!
- Это интересная мысль, сказал Лаврентий, показывая всем своим ви- дом, что сожалеет о том, что не может продолжить беседу с таким мудрым человеком, как он, Соломон Мудрый, но, тем не менее, кое-что успел ему сказать.
- Я, конечно, бочку тебе, философ подарить не могу, так как виноград- ный сбор на носу, а богатым уж точно тебе не быть, но начальником будки на переезде в Келасури обещаю назначить. Будешь вместе с Клавой поднимать и опускать шлагбаум, обслуживая личную свободу от себя и Клавы, а завтра в этом время тебя здесь встретить красивый юноша по имени Вартан и обмун- дирует. Прощай, философ! Да снизойдет к тебе милость философской бочки!
- До свиданья, капитан Копейкин!
Пока капитан Копейкин и славный сухумский философ при посредниче- стве молоденькой особы в солдатской форме (никакая форма не в силах ис- портить молодость девушки и её хорошенькость!) перебрасывались фраза- ми, Орлик, вынюхивая в воздух родной запах, выбрался из парка и направи- лся в сторону большого базара.
- Нельзя нам нарушать дистанцию,- усмешливо проговорил Берия, выи- скивая кого-то по сторонам.- Надо нагнать майора, пока он не вляпался в историю. Видно, Орлик чует в воздухе запах интриги! Да и настроение у него шаловливое. Боюсь, что после этого выезда в город...- Только-только хотел как можно тактичнее сформулировать свою устную речь Лаврентий, но не успел, да уже и не до этого стало.
Орлик, вынюхав в воздухе очень волнующее для себя нечто и держа морду, как гончая собака, по ветру, устремился к базарной площади и вскоре
обнаружив это свое нечто, тревожно и призывно заржал издалека, словно паровоз, подходящий к очередной станции.
На его призывное ржание оттуда ответили ещё более долгим и страст- ным призывом.
- Дядя Лаврентий!- вскрикнула Элисо, приподнимаясь на стременах и напряженно вглядываясь в два силуэта.
