А Орлик, заметивший ещё издали под деревцем коротко привязанную кобылу золотистой масти, с небрежно наброшенной кое-как на спину меш- ковиной вместо попоны, понесся к ней со всей жеребцовой страстью, не за- бывая при этом обозначиться поступью настоящего иноходца-гуляки.
Он был настолько напорист и красив в своей поступи, что кобылица, обернувшись на его шаги с короткого поводка, почувствовала, как по её зо- лотистой коже скачет орда беспокойного озноба галопом. И она, скосив гла- за на несущегося к ней жеребца, резко вскинула вверх морду и в хищном оскале призывно заржала ещё раз на всю базарную площадь, дернулась из стороны в сторону, свирепо раздувая ноздри.
- Товарищ майор!- предупредительно вскрикнул капитан, готовый сор- ваться на помощь седоку на Орлике, но, поняв, что уже опоздал, в ожидании курьеза, застыл на месте, чуть привстав на стременах с застывшей на губах кривой и усмешливой улыбкой.
А там, впереди, непростительно замешкавшийся Сталин, тоже попыта- лся было предотвратить позор на целое сообщество майоров, но времени у него для такого предотвращения уже не достало, как и не достало и уменья управлять обезумевшим от страсти жеребцом.
И тут жеребец, потерявший в один миг своё собственное имя, восполь- льзовавшись непростительной оплошностью майора, подлетел сбоку к крупу кобылицы, чтобы та сдуру не лягнула его, потерся об неё мордой, а затем, перенеся голову на спину, пощипал игриво жесткий загривок... И только уж потом, поднеся свою угрожающе оскаленную в страсти морду к уху, наше- птал совсем неслучайные комплименты своей случайной подружке и, встав на дыбы со стальными копытами, свирепо вскочил на неё.
- Дядя, Лаврентий!- кокетливо пряча лицо за ладонью, в шепоте захны- кала Элисо, живо приподнимаясь на стременах.
- Ничего-ничего,- отозвался Лаврентий в насмешливом шепоте, и тоже в
нетерпеньи взволновано вытянулся струной, чтобы лучше видеть то, что происходить в десяти шагах от него под деревом.
А там, на базарной площади, откликнувшись на призывное ржание же- ребца ржанием - кобылица и жеребец - приступили к главному действу.
Кобылица предусмотрительно осадила круп, а жеребец, пользуясь этим положением, с наскока наехал на неё аж до загривка вместе со своим седо- ком, и начался легкий откат с очень твердым накатом. И Сталин, которому уже поздно было что-то предпринимать, приняв условие Орлика-жеребца, тоже накатывал и откатывал вместе с ним, ухватившись обеими руками за луку седла, отдав поводья насильнику.
- Дядя, Лаврентий,- уже с сочувствием в голосе тихо-тихо, словно боясь спугнуть, приладившихся друг к дружке пару животных, прошептала Элисо, пряча лицо уже за широко растопыренными пальцами.- Надо что-нибудь придумать... Придумайте что-нибудь, дядя Лаврентий!
- Ничего придумывать не надо, девочка... Жизнь сама придумает себя!- отозвался Лаврентий, весело, следя за тем, что происходит на базарной пло- щади под деревом одного из красивейших городов земли.
Элисо, поняв, что стоять так на стременах, неудобно, вскоре опустилась в седло. И, не зная, как ей, женщине, вести себя дальше в присутствии муж- чины, сочувственно вздохнула.
Она и раньше не раз видела, с каким неистовством и злобой вязались в её дворе бродячие собаки, вызывая омерзительное любопытство, но никог- да не доводилось подсмотреть спаривание таких крупных животных, как лошади, а потому, всё, что сейчас происходило здесь, было внове и никакого омерзения у неё не вызывало. Ею лишь разом овладело огромное любопытс- тво всё это досмотреть до логического конца. То, что она сейчас наблюдала, было грандиозно во всех отношениях и, конечно же, жутковато от этой гран- диозности; такой упругий и впечатляющий до восхищения фаллос (может ли это так называться у жеребцов!) и... О, боже!
- Браво! Браво!- вдруг услышала подле себя Элисо. Это так восклицал Лаврентий Берия, не гася своего восхищения, горячо и искренно аплодируя, не столько жеребцу за жеребцовую доблесть, сколько лично майору за та- кую правдивую аллегорию во славу Эроса.
- Дядя Лаврентий, дядя Лаврентий, это вы кому так аплодируете?- вдруг вырвалось непроизвольно из груди Элисо, не понимая, что происходит с ка-
питаном Копекиным.
- Конечно же, майору, Элисо! Конечно же, ему, нашему то-ова-рищ-щу майору!
- За что, дядя Лаврентий, ему?
- Как – за что? За то, что он это делает со всем своим народом по боль-
шой и взаимной любви! Разве не так его любят люди и отдаются, как эта вос- торженно ржущая кобылица? Это же дорого стоит! Не всем удается слиться в таком экстазе со всеми своими подданными! К черту слова! Давай поспешим к нему! Есть с чем его поздравить товарища майора, который и есть генера- лиссимус!
Элисо ничего не разобрала из слов Берия, но послушно поехала вослед за Арапкой на своей мадам Миледи, а когда подъехала к доблестному май- ору (таким он виделся Берия, а не жеребец Орлик), Лаврентию удалось ра- звести жеребца с кобылицей, дергая за уздцы самим деликатным образом.
Отведя подальше любовника от любовницы, Берия, не скрывая своего восхищения, поздравил седока за благородство и долготерпение (всё это длилось довольно долго, если исходить из человеческого опыта):
- Браво, товарищ майор! Но нам срочно нужно делать ноги, пока хозяин потравленной кобылицы не предъявил нам обвинение в изнасиловании...
- Не было ведь никакого изнасилования! Всё было по обоюдному согла- сию...- Постарался пошутить и доблестный майор, не срываясь на оскорбле- ния младшему офицеру за то, что тот не смог предотвратить инцидент...
«Да-да, конечно,- про себя подумал Берия:- По обоюдному согласию
народа и власти!» А вслух сказал:
- Имею честь, товарищ майор и вас, Миледи, пригласить в духан... Нас ждет там хорошо прожаренная барабулька!
Элисо хотела подтрунить Берия тем, что он пригласил не Элисо, а Миле- ди, но мингрельское воспитание не позволило ей так поступить.
Она улыбнулась и попросила разрешения у офицеров на пути к даче, на пару минут заглянуть к себе во двор:
- Хочу бабушку предупредить, чтобы она не беспокоилась.- Хотела ска
зать, что не придет ночевать, но пощадила честолюбие Лаврентия. Он всё ещё продолжал серьезно дуться на неё за измену, ревнуя её к Сталину.
Подъехав к одним из сухумских задворкам, скрывавшихся за фасадом города, всадники осадили лошадей и, шлепнув Миледи по убористому кру- пу, отпустили Элисо договариваться с бабушкой.
Элисо приосанилась и, пройдя мимо гостиницы «Абхазия», резко заве-
рнула во двор и через пару минут въехала в «Шанхай», так назывались тогда густонаселенные дворы ветхими жилищами, и сразу же дохнуло родным и близким духом.
На крылечке Фиры сидел смуглый мужчина в шоферской промасленной кепке и нервно курил, дожидаясь хозяйки, которая, как оказалось, крутила пластинки с бабушкой Минцей, треская вместе с ней американскую закон- сервированную конскую колбасу.
Элисо дважды огрела плеткой деревянный столбик крылечка и чуть про- гнулась вперед, чтобы окликнуть бабушку, но этого не понадобилось – бабу- шка Минца, почуяв ознобом сердца приезд внучки, сама вышла на крыльцо и, приложив к седой голове руку по-военному, приветствовала.
- Слушаюсь, товарищ начальник!- выдохнула она, не зная, как совладать с собою.
- Слушайся!- сказала Элисо и развернула Миледи боком к крылечку.- Живите мирно, да дом не подпалите! Буду завтра! А может, и нет! Будь ум- ницей бабушка Минца! Я поехала выполнять большое государственное за- дание!
«Изменилась,- подумала Минца, глядя вослед Эли, развратно пританцо- вывашей на Миледи.- Ой, не приведи господь!»
Званый ужин в честь доблестного похода, так доблестно завершивше- гося аллегорией (вряд ли заранее Лаврентий рассчитывал на такой резуль- тат), был устроен в духане с вывеской: Колхоз имени Берия.
Духанщик, ровесник Берия и его одноклассник по училищу, тоже Лав- рентий (он и в жутком сне не мог предположить, что Лау Берия, по прозвищу Головастик, введет в этот тесный духан ещё и генералиссимуса) впустил на- ездников в духан и разместил в обычном для посетителей закутке.
- Пройдите,- сказал он и провел гостей в пристройку духана, стоявшей на сваях, омываемых струистой рекой Беслетка. Усадив их за дощатый скоблен- ный ножом стол, долго ко всем прилаживал взгляд, но никого из них так не узнал, лишь лицо Элисо показалось ему знакомым.
- Так, где же обещанная барабулька, Лаврентий?- спросил Берия, тоже – Лаврентий, стараясь изо всех сил просветлить память тезки.
- Всё, как обещал, товарищ капитан... Сейчас-сейчас.- И вдруг осенило
духанщика: «Неужели Головастик? А это?- Этого он узнал по акценту, такого акцента, каким одарила природа Сталина, никакой другой из предместья Гори больше не страдал.- Гуляют! А девушка-то – кто? Духанщик не допускал и мысли о том, что среди этих людей возможно нахождение девочки в стро- гом смысле... Жалко... Хорошая мордашка! Будет у нас ещё одна Фира! Сер- добольная женщина... Это по глазам видно».
Ужин, судя по грустному выражению глаз Сталина, несмотря на то, что бесшабашно шутил и смеялся над собой по поводу совокупления с кобы-
лицей, было видно, что он вновь возвращается в свое привычное состояние
грусти, а потому ужин ему не понравился.
- Мингрельская еда – для мингрельцев! Мне же, сугубо русскому чело- веку, предпочтительнее разговаривать с сёмгой...
«Русское откровение,- подумал Берия, торопясь завершить званый ужин,- хуже незваного гостя!» Но вслух поблагодарил высокого гостя из Ро- ссии:
- Всегда будем рады вам, русским человекам!
Берия, это сразу заметила Элисо, злился на себя, бескомпромиссно раз- бираясь и наводя порядок в потемках собственной души.
Сталин шагнул к выходу, заговорщицки выглянул из открытой двери ду- хана, спустился к лошадям, стоявшими треугольником мордами друг к другу, отстегнул от остальных Орлика и, одобрительно похлопав его по крупу, про- ворно взобрался в седло. За ним последовали Лаврентий и Элисо и лошади, тут же набрав ход, развратно зацокали, приплясывая копытами по дощатому настилу моста, у которого стоял военный «Виллис» с двумя офицерами на переднем сиденье, отбиваясь от пацанок с густо напудренными мордашка- ми.
- Ну, дядечки, ну, дяденьки офицеры, прокатайте нас! Ну, что вам стоит? Ну, пожалуйста!
- Куда же вас катать, отозвался один из офицеров, угрюмо сидевший за рулем.- Вы такие все ещё маленькие!
Элисо резко обернулась назад, чтобы услышать ответ, и услышала-таки реплику этой дерзкой и назойливо банды пацанок в замурзанных длинных до щиколоток сарафанах.
До такого сама Элисо, будь она и старше себя, никогда бы в жизнь не додумалась.
А девочки легко и непринужденно додумались.
Они заучено хором ответили:
- Маленькие девочки к большим дядьям, лучше пристегиваются!
А утомленное тем временем солнце, поменяв свой оранжевый окрас ещё на спуске с небосклона, стало наливаться гранатовым соком, брызжа во все стороны капельками сока, допрежь того, как превратиться в утопленни- ика, разметав свои златые космы по воде.
У ворот дачи их встретили Вартан и знакомый уже инструктор – оба они
одним охватом взгляда возжелали Элисо, не скупясь заплатить за неё даже
смертным грехом, которое уже не грозило им и в особенности Лаврентию.
Сталин устало и молчком покинул седло и, не оборачиваясь на Орлика, ославившего на всю Европу – что там Европа!- на весь свет. И не только его, генералиссимуса, но и всех майоров разом, пешком направился к себе на террасу; за ним послушно последовала Элисо, соблюдая некую дистанцию от сумрачной грусти Сталина.
Как только с поля зрения исчезли оба за парковыми кустами, где уже дрозды репетировали свои песни, Лаврентий сунулся в машину и вскоре в пути нагнал инструктора, ведшего за собой цугом коней, поскольку лошади- ную миссию они завершили.
Пока Вартан, старался понять причину расстройства своего прямого на
чальника, пока сам в себе копался относительно того, встретиться ли он сно- ва с Элисо и о том, на чтобы смог решиться при встрече, Лаврентий строчил устное письмо Генриетте, рассчитывая на её поддержку.
«Дорогая моя овчарка! Если бы ты только знала, насколько уязвлено мое мужское честолюбие, ты непременно бы помогла мне избавиться от себя...
Он обокрал меня, надсмеялся над моими грешными мыслями! Он ли- шил меня возможности совершить смертный грех... А Она, ты не можешь се- бе представить, даже не испытывает передо мной ни капельки, капельку всё же ещё может быть, угрызения совести! Какие нравы! Какие времена!
Я знаю, что человек допрежь того, как завершить свое земное путешест- вие, должен пройти все испытания неимоверными страданиями... Чем я луч- ше других? Но скажи, пожалуйста, а впрочем, ничего не говори! Кажется, я сам знаю ответ, только не знаю, зачем это нужно богу...» Лаврентий готов был упиваться своими страданиями и выйти в развитии начатой мысли сов- сем на другой уровень, но не тут-то было – помешал ему Вартан.
Он неожиданно громко завопил у него под ухом и прервал его тайные размышления о грехе, о любви и расплате, а когда Лаврентий, наконец, по- вернул к своему шоферу лицо, Вартан объяснил свое обращение вопросом к
нему:-
- Дядя Лаврентий,- сказал он с лукавой улыбкой:- Нерсес просил узна- ть, когда можно будет к вам приехать? Говорит, большой разговор у него накопился, это он обо мне хочет...
- Ты отца называешь по имени?- удивился Лаврентий.- Ну-ка, рассказы- вай, чем ты так огорчил Нерсеса?
- Боится, что я женюсь на этой русской женщине, с которой мы Бабуша-
рах у кирпичного завода иногда рыбу ловим...- Вартан улыбнулся.- Ну, это... не совсем рыбу, а так, как будто рыбу...
- Ты уже стал ловить рыбу? Похвально-похвально!- сказал Лаврентий,
всё ещё продолжая думать о своем.- Ну, хорошо, поезжай быстрей, сейчас у меня разберемся, какую ты там рыбу ловишь у кирпичного завода на свою удочку...- Потом с хрипотцой засмеявшись, но, как показалось, Вартану, гру- стно-грустно, добавил:- А вот я на свою удочку пока ничего не поймал...
- Товарищ Сталин тоже ничего не поймал?
- Товарищ Сталин тебе не друг! Жми на педаль газа, мне срочно письмо написать надо, утром по нашей почте с аэропорта отправишь.
Пока Вартан и Берия здесь, на трассе Сухуми-Тбилиси, к самим подсту- пам Мачарки, откровенничали, там, на террасе дачи, Сталин сидел в глубо- ком одиночестве, глубоко увязая в него.
Это привычное состояние нисколько не тяготило его; находится в нём и никого за спиной не ощущать и больше ни в ком не нуждаться, было удоб- ным состоянием для него, чтобы разматывать свои давно укоренившиеся в
голове мысли в одну логическую линию.
«Вот,- думал он,- накопит-накопит в себе белену и взбеленится народ, как тот персонаж «Медного всадника» и скажет: «Вот что, сударь, хочу жить не вчера, не завтра, а хочу жить сейчас и сегодня! Вчера и завтра живите са- ми, вы все там с усами?- Такая мысль позабавила Сталина-актера и даже ра- ссмешила его на глазах горюющей Элисо, не знающей, как себя теперь ве- сти, прилечь ли в спальне или продолжать незамеченной стоять на террасе. А мысли текли, одна сменяя другую: - Народ забудется, товарищ Сталин!!! А Иван Грозный и Петр Великий и Сталин Могучий, да-да,- забавлялся он,- ос- танутся навсегда! Но останется ли наша планета Земля в строю, чтобы дер- жать всех великих в своей Памяти? Грустно-грустно! Тогда и реквиема на полстраницы не будет, не понадобится! Ничего вообще не будет!- Вскоре мысль о конце света, катастрофе планеты сменилась мыслью о близких отно- шениях с женщинами:- Мне на этой стадии развития Эрота совершенно не нужны контакты с не родными людьми, только к родным должно тянуть. А кто у нас родной человек? Это Валиа! Она заботлива, предана до сих пор, хотя этого не заслуживаю сам...- Горечь о той весне 41-го года и сейчас отзы- валась в нём чуть ли не физической болью в его сердце.- Да, Коба, любить надо родного человека, и особенно его тело, в теле много правды! Тело никогда не соврет, даже не слукавить, а если и слукавит, то себе лишь во вред... Чем же мы, товарищ Сталин занимаемся? Тем, что, как насекомые, переносим свою сперму от одной особи к другой, для того лишь чтобы ею зарядить весь свет! Коба, Коба, ах, зачем же опять сам себе врешь! Врать – омерзительно для умного человека! Умный человек не должен врать! Лукавый человек никогда не опустится до грязной лжи себе, то есть, вранья. Все скверно пахнущие мужчины - большие вруны! Потому что они тоже есть насекомые, товарищ Сталин?- товарищ Сталин, продолжая перескакивать с одной мысли на другую, как непоседливое насекомое с одного панциря на другой в удовлетворении своей полигамной сущности, и продолжал обща- ться таким способом с собой в глубоком физическом и духовном одиночес- тве. И так бы, наверно, продолжал, но Элисо, не зная, как себя обозначить, подняла с кухни поздний ужин с вином и фруктами и вмешалась в развитие Эрота кротким обращением.
- Батоно Сталини,- сказала она со слезами отчаянья в голосе.- Я ужин вам принесла... Вы же ничего в духане не съели... Пожалуйста, хоть немного что-нибудь...- Элисо, наблюдая за тем, как Сталина захватывает одиночество, переходящее в черную скорбь, готова была часть этой скорби перераспреде- лить на своё существо.- Батоно Сталини, пожалуйста, съешьте хоть что-нибу- дь, а я посижу с вами рядом.
Сталин, с трудом выйдя из своего привычного состояния (он не допускал к себе жалости), да и сам такой гадостью не помышлял оказывать другим сочувствия, поднял скорбный взгляд на Элисо и, ничего ей не ответив на её жалостливую нотку, придвинулся вместе с креслом к столу.
- Что у нас на ужин?- проговорил он, не взглядывая на Элисо, словно продолжая разговор с самим собой.- Мясо! Мясо лучше, чем рыба, но и рак на безрыбье тоже хорош!- Он поточил нож о вилку и стал им угрожать куску мяса.- Вот я тебя сейчас съем, а ты меня съесть не сможешь...
- Батоно Сталини,- затаив дыхание, Элисо вновь подала свой голос.
Сталин на голос чуть повернул лицо, но ничего не сказал, даже, как по-
казалось Элисо, её не заметил, а может, не захотел заметить, чтобы не оско- рбить одиночество двуличием. Девушка попятилась назад и встала между дверью в спальню, куда уже боялась заглянуть и лестничным маршем.
«Ну вот!- подумала Элисо, как бы отмахиваясь от дурного предчувствия, вдруг посетившего её существо.- Приехали! Граждане, прошу вас на выход! Станция - Гергемиш! А вы девушка, чего стоите? Прошу, да-да, не стойте, на - выход!»
Девушка Элисо, доехавшая до Гергемиша, до той вымышленной стан- ции, которая означала конец перспективе и начало безрадостного конца, продолжала стоять на прежнем месте и наблюдать за Сталиным, как он, отв- лекая её внимание скоморошничаньем, продолжает упиваться своим одино- чеством.
- Заа-ррее-жжу,- продолжал Сталин, пытаясь себя раззадорить своим актерским лицедейством на глазах единственного зрителя, разрезая ножом кусок отварного мяса. А сам между тем думал о себе, о Валии-Валушке, ко- торую, как, оказалось, продолжает болезненно любить и тосковать по ней, по её ласковым рукам, по нежности, по заботливому голосу: «Иосиф, ты не напрягайся, не думай, пожалуйста, обо мне, своё здоровье побереги, мне и так всего достаточно!.. со мной ничего не сделается. Я, женщина, перетерп- лю!» Сейчас лицедей с легкой грустью сожалел о том, что не прислушался совету доктора и использовал паркетный флирт, как средство для достиже- ния близких интимных отношений, и расплескал все свои позитивные эмо- ции для того лишь, чтобы одержать победу, превратившуюся в поражение.- Ты почему стоишь, Элисо? Садись, генацвале, садись!- Его, не очень сильно, но раздражало неуклюжество партнерши в постели, её неумение прислуши- ваться к его порыву, уже сложившемуся стилю для ведения интимного диа- лога – много чего в её действиях не нравилось. Однако больше всего его ра- здражало то обстоятельство, что было напрочь потеряно само стремление что-то достигать за завтраком, ужином, в игре в карты: внимательно прочита- нная страница – и всё! Теперь клубника оставалась всего лишь клубникой, ягодой с сильным ароматом, но не стратегической штучкой; игра в карты и вовсе потеряла свою актуальность – теперь можно было, не играя в карты, свободно получить доступ к губам партнерши и целовать их без ограничения, не распинаясь в дурацких комплементах. А потому оставалось одно, восклик- нуть: как скушно, с вами пролетарий!
Элисо так и не присела к столу, не поужинала со Сталиным, не пригуби-
ла вина, к которому успела приноровиться перед сном, да и никто её повто- рным приглашением не удосужился побеспокоиться и посадить рядом с со- бой или прежнее кровобурлением в жилах пересадить на колени, чтобы услышать девическое восторженное: «Ого!»
Теперь Элисо оставалось ждать самой волнительной минуты: будет ли продолжение или нет отношениям, которые у них сложились совсем ещё недавно...
Каково было удивление Элисо, когда она подошла к постели, её не по- пытались раздеть руки Сталина, которые это делали всегда с таким эстети- ческим наслаждением, как это делают скульпторы со своими изваяниями в последнем акте перед публикой, чтобы сбросить марлю в парке, в сквере или на площади, чтобы насытить художническое тщеславие.
Сталин ничего этого на сей раз не сделал, лишь сам себя раздел до ни- жнего белья и завалился на кровать, притиснувшись к стене, стал там, у сте- ны сопеть простуженным ежом.
Элисо после него погасила свет и тоже, уже сама себя раздев до ниж- него белья, такого притягательного ещё вчера, легла подле него, сложив- шись, как младенец в утробе матери, и всё прислушивалась, не пошевели- ться ли он, батоно Сталини, чтобы отозваться с ознобом в голосе: «А вот и я!»
Всю ночь во сне без сна тело Элисо, независимо от воли самой девуш- ки, уязвленной невниманием желавшей держать стойку обиженной особи, ждало прикосновения рук, живя памятью прошлых ночей, но не дождалось, лишь только на рассвете послышалось индюшачье улюлюканье:
- Уль-уль-уль...- А потом уже слова, заряженные зарядом похоти, теперь уже скупые в желаньях:- Ах, вот она где!
Элисо напрягла тело, сгруппировалась, как парашютист перед свобод- ным паданием.
- Ах, вот она где!- повторно, но уже чуть насмешливее прозвучали те же слова, но руки раздевать Элисо, как она того ждала сквозь слезы обиды, её не стали; они лишь заворотили нижнее белье, но только мысленно, так как этого белья не было. А был только лоскут из атласа, чуть-чуть успевший по- блекнуть...
- Ах, вот она где!- ещё раз громче прежнего прозвучали слова, а руки, расстегнув три пуговицы на изделии, сшитого Фирой, поползли вверх и ос- тановились на сосках, теребя их как пуговичку.- Ах, вот они где наши пипо- чки!
Элисо, не смея отказать или противиться желаньям батоно Сталина, а также своему телу, предательски ждавшего этой минуты измены ей, терпе- ливо сносила его обидные восклицания, стараясь не отвечать согласием на его заметно остывшую страсть, лишь слегка покачивалась ладьей на тихой волне.
Теперь было совершенно очевидно, что их молодые отношения дока- тили до станции (любопытно, где она находится?) до Гергемиш и что дальше ничего уже не будет, разве что дружба с Фирой, давно сюда, в Гергемиш, до- катившей по молодости сиротской жизни.
Плакать теперь было поздно, если тогда, в первую ночь... отказалась от слез: а кому они были нужны?
«Вино выпито!- подумала Элисо, спускаясь вниз за завтраком, она уже
не помнила, за каким – первым или вторым.- А осадок кому, батоно Стали- ни?»- и вдруг так расхохоталась на лестничном марше, чуть ли не кубарем полетела вниз до нужного места, где её (женщинам не дано сочувствие к себе подобным) ждали с холодной ухмылкой...
- Правда ли, что батоно Сталини на днях отбудет из Сухуми?- поинтере- совалась жутко толстая повариха, насмешливо пристреливаясь вприщур к лицу Элисо.
- Да-аа!- удивилась Элисо, а удивившись такому неожиданному сооб-
щению, чуть было не произнесла традиционное женское вопрошание:- А как же я?- Но не сказала, зная своё место в этих курортных развлечениях генера- лиссимуса, приехавшего не для того, чтобы искать себе невесту. И всё же бы- ло обидно, что он таким своим решением не поделился с ней. Элисо рассчи- тывала, что его отдых ещё продлиться почти на целую неделю. А неделя – это почти что вечность для девушки такого маленького городочка, как Суху- ми. Здешнее время не укладывалось в привычное течение времени. И вот тебе, получите, и в получении распишитесь!
- Что, батоно Сталини тебе ничего не сказал?
- А почему он должен был мне это говорить?- ответила вопросом на во- прос Элисо и, взяв завтрак, поднялась на террасу, где батоно Сталини раску- ривал новую трубку. Завтрак поставила на стол, пригласила его за стол, а са- ма, вернув себе прежнюю заботу по уборке спальни, принялась там перести- лать простыни, понимая, что больше к ним не прикоснется спиной: хватит! Теперь она после ужина будет отпрашиваться домой, а днем находиться вн- изу среди обслуживающего персонала. Однако отпрашиваться после ужина
не пришлось.
Сталин, чуть улыбаясь из-под усов, спокойным тоном сказал:
- Бабу, не огорчай бабушку, не оставляй её совсем одну... Сходи, бабу, домой и утешь сердце своей воспитательницы.- Он даже намеком не сказал, чтобы вернулась после утешения бабушки сегодня же, как он это делал.
Элисо, понурив голову и не оглядываясь назад, и не ответив генералис- симусу, полетела вниз по деревянным ступеням, сердито стуча каблуками
своей легкой обуви.
Выйдя за ворота, она не спеша направилась домой пешком, чтобы при вести свои чувства внешне в приличное состояние, что сделать было крайне сложно после столь накопившейся в душе обиды...
Сталин не только опередил её в мести, но и сам привел в исполнение
свою лукавую месть, которой Элисо уж ничем не заслуживала...
Правда, то, что сделал он, не было местью кавказского абрека. Это был всего лишь тот серьезный урок, который из века в век должна получить дево- чка за излишнюю доверчивость. И неважно, кто преподаст ей этот серьезный урок. Важно, чтобы время от времени такие уроки происходили, если даже они в большинстве случаев окажутся совершенно бесполезными, как, впро- чем, все уроки истории.
Элисо в своей осанке уже не ощущала прежнюю гордость за себя, хотя
одежда по-прежнему была слишком свежа и приятна для глаз. Мало кто из её сверстниц был в это время так удачно одет в атлас отличного качества и цвета.
Думая о своих злоключениях, она поднялась на дощатый настил Красн- ого моста, прошла сквозь строй фронтовиков с трофейными вещами, подня- лась на соседнюю улицу, на которой размешался нарсуд, и, к своей радости, увидела там Соломона Мудрого.
Он стоял среди небольшой группы городской интеллигенции, и с ней возбужденно обсуждал какую-то очень важную для города новость:
- Да-да,- услышала Элисо и сразу же узнала его голос ещё с расстояния двадцати метров. Его внешний вид (он был картинно одет и всем своим видом напоминал маленького и юркого трагикомического актера с тростью, хотя он был без трости) не позволял о нём думать как о каком-нибудь пар- тийном чиновнике. А его «да-да» повторялись многократно, словно от этого зависло многое в судьбе самого города.
Соломон Мудрый был безупречно одет в светлый летний костюм, а на
ногах красовались черные ботиночки, почти детского размера, да и голова была покрыта круглой соломенной шляпой, по всей видимости, из трофей- ной серии.
И вдруг всем этим своим преображением он разбудил в её памяти об- лик грустного Берия (женская заначка напомнила о себе сама), который в последние часы перестал возникать.
«Это он,- подумала Элисо,- сдержал своё обещание. Обмундировал.- Эта мысль приятно удивила её...- Завтра зайдет, наверно...»
Приближаясь группе людей, замкнувшей в круге Соломона Мудрого, Элисо отчетливо услышала голос знаменитого в городе абхаза, стройного усана Кишмариа. Он был самым успешным адвокатом в своем сообществе.
- Я говорю, послушай сюда, генацвале... Хачапури не только ты один любишь! Вся Абхазия тоже ждет зерна...
- И что он сказал?- кто-то спросил его с пристрастием, кидая рассерже-
нный взгляд по всему кругу.
- Он сказал: туда-суда, мать твою!
Подобный диалог в любом сообществе города был так очеловечен, и так доступен для других сообществ, что он сам по себе не вызывал ни у кого нареканий, а вот тональность... Это уж, простите, когда как!
Этот случай с сегодняшней тональностью, никак не вписывался в рамки допустимого в беседе между двумя уважаемыми гражданами города Суху- ми, а потому группа этого сообщества адвокатов готова была взорваться, но Соломон Мудрый, который и должен был зафиксировать критический накал, вдруг вырвался, как пленник, из круга и засеменил детскими шажками навс- тречу Элисо.
Он готов был раскинуть руки в стороны и заключить оранжевую девушку в объятия, но вовремя сообразил, что такое поведение с его стороны может стать перебором и ограничился лишь восклицаниями:
- Ай, красавица, ай цацочка, как я рад, как я рад, что я нашел вас, то есть это – наоборот, вы нашли меня, прочем это неважно, кто кого нашел! У меня для вас есть такой сужет, такой сужет, свои прекрасные пальчики оближете!
- Это какой?- поинтересовалась Элисо, зная о том наперед, что скоро она сама выведет его на разговор о капитане Копейкине.
- Сужет для пошленькой повестушки, но с очень серьезным мотивом! Вы не пишете повестей?- вдруг затормозив в шаге от Элисо, Соломон Мудрый вскинул на неё грустный взгляд трагикомического актера, и вздохнул:- Ну, да, ну да, в таком возрасте повестушек не пишут, больше стихов! И стихов не пи- шете? Ай-ай-ай!- он торопливо облизал губы и задорно пристукнул правым каблуком.- А каков наш капитан Копейкин! Редкой души персонаж для пове- стушки! Нет, для романа! Обязательно о нём напишу там, в другой жизни...
- Что капитан Копейкин?- не выдержала Элисо, стараясь скрыть свое во- лнение, вызванное её сердечной заначкой...
- Он мне,- Соломон Мудрый дотронулся до её кисти, а потом испросил у неё разрешение:- Вы позволите? Ну, так вот... Это совершенно по секрету...
Это большая государственная тайна! Да-да, тайна!
- И что это?- не сдержалась опять Элисо, не обращая внимания на то, как Соломон Мудрый, уже захвативший её кисть, теперь раскачивает всю руку на ходу.
- Он совершенно по секрету сделал мне поручение, чтобы вы с ним по- говорили... Он завтра зайдет к вам... Вы должны с ним поговорить за ворота- ми. Он будет ждать на машине...- Он неожиданно погрустнел, замедлил шаг и добавил:- Старость, уродлива, как её не обряжай: там не так помято, здесь грубо выщерблено и ещё волосы растут молодой порослью на носу! А знаете что?
- Что?
- Вы меня познакомите с Фирой? Я хочу ей рассказать еврейские притчи! У неё умное лицо и грустные глаза, а сама старается казаться легкомыслен- ной дурой... Женщин легкомысленными делает жестокое время! Ну, да! Вы меня обязательно с ней познакомьте: вдвоем грустить не так прискорбно!
- Что? Ну, да! Ну, да!
- И, если можно, хочу, да вы не подумайте ничего, я просто насытиться
ею глазами хочу, она красива как Андромаха! Жаль, что я - не Гектор! А то бы был сердечно оплакан как Гектор! Что? Прямо сейчас? Это вы серьезно? Какая славная цаца! Что? Вас так не называли? Вот дураки! Вот дураки! А вы вчера дома были? К вам... впрочем, зачем я это говорю, придете и сами всё увидите. Так ведь интереснее будет...
- Как вы думаете,- вдруг глядя на спускающееся солнце по серой щеке горизонта, спросила Элисо:- Завтра дождь будет?
- Если он вам нужен, то обязательно будет!
Выйдя к центру города, Соломон Мудрый отпустил руку Элисо и пошел с ней рядом, на сей раз молча. Так они вошли в парк Сталина, миновали памя- тник и встали в десяти шагах у выкрашенного в белый цвет небольшого по-
мещения.
Сейчас два человека, стоя на стремянках, украшали над запертой две- рью стену этого помещения масленой краской. Один из них кистью выводил большую букву Ж, а другой на правой от буквы стороне выводил трогатель- ный силуэт женщины. На противоположной стороне проводили такую же работу два других человека. Один из них выводил М, а другой наносил спра- ва от буквы мужской, теперь уже всеми узнаваемый силуэт. Силуэт Соломона Мудрого.
Заметив такое сходство силуэта с собой, оригинал по-детски усмехнулся:
- Увековечивают! Грустно, что так, но приятно! С буквы М начинается слово «мудрый»... Вся человеческая мудрость должна обозначаться на сте- нах общественных туалетов! Да-да, мне очень приятно, что вы меня хотите познакомить с Фирой...
Элисо улыбнулась.
- А знаешь, что здесь будет?
Элисо снова улыбнулась, потому что трудно было не догадаться, что это помещение, крохотное по меркам даже такого города, предназначается для общественного туалета...
Приблизившись к заветному двору, в котором проживала несравненная
Дульсинея сухумского Дон Кихота, Соломона Мудрого, рыцарь стал заметно
волноваться:
- Как вы думаете,- сказал он, обращаясь шепотом к Элисо,- Фира не вы- гонит меня? Мне кажется, что я похож...
Подошли к крылечку Фиры. Оно пустовало, зато на окнах полыхало за- катное пламя, отраженное стеклами.
- Не уходите, пока я не вернусь,- сказала Элисо и быстро вскочила на
свое крылечко, открыла дверь в прихожую и увидела в уголочке мешок с белой мукой и какие-то свертки. Постояв здесь в раздумьи, вошла в комнату, где бабушка Минца и Фира пили крепкий чай, ведя какой-то секретный раз- говор о зерне, о том, будто бы это зерно, направляемое в Сухуми, уже грузи- тся в Новороссийске на баржи. А барж будто бы столько, что не счесть даже строгому математику 4-той школы Кациа.
- Люди врать не будут,- утверждала бабушка, но, завидя внучку, броси- лась к ней.- Ты видела, что там у нас в прихожей? В комнату тащить не стали. А вдруг всё это ошибка, а вдруг всё это недоразумение... Сказали мне, что это твой паек! И, ещё конверт оставили, такой же, как в прошлый раз...
- Бабушка Минца, об этом поговорим потом, теперь я почти все ночи буду ночевать дома. А сейчас одолжи мне Фиру... Пойдем, тебя Соломон Мудрый ждет.
Бабушка дружбу с Фирой, как и многие родители сухумских девочек, не одобряла – репутация была плохая у Фиры, хотя сама с ней очень хорошо ла- дила, считая, что репутация, хочет того или нет, сама липнет на зад, и не то- лько Фиры, вообще, женщин: такова участь всех красивых женщин! К пло- хим женщинам, сколько не лепи этой репутации, так и не пристанет – у них основа другая! Кто же из молодцов не прелюбодействовал в сердце своем с красавыми женщинами? Отсюда и такая репутация... Плохо, конечно.
- Ты, что, шутить надумала, что ли?- спросила Фира, покидая квартиру соседки и направляясь к своему крылечку.
- Видишь его?- шепотом спросила Элисо, указывая взглядом на Соломо- на Мудрого, смущенно передергивавшего плечами у лестницы.- Он просил меня с тобой познакомить... Ты его, конечно, знаешь!
- А кто его не знает? Я готова побеседовать с умным человеком хоть раз за многие годы. У меня даже есть вино, Самвел на прошлой неделе принес полный баллон.
Соломон, преисполненный обожания к Фире, поднялся в её комнату, скромно опустился на стул и стал украдкой любоваться ею, да настолько скромно и откровенно, что Фира едва сдерживалась от улыбки, проникаясь к мудрецу города сочувствием. А потом, когда сели за стол, чтобы взбодрить гостя, завела такой откровенный разговор о природе человека, что любимец и гордость города, совсем потерял голову, являя к Фире интерес слабоумно- го смешным поворотом головы.
- Мы люди, а это почти все за редким исключением,- Фира подала ста- кан с красным вином Соломону Мудрому, сама потянулась за своим и про- должила начатый разговор.- Так вот, человек за редким исключением, хочет под кого-нибудь упасть, когда этот человек женщина, а когда это мужчина, упасть на кого-нибудь... Дело в том, чтобы совершить такой естественный по- двиг, мы затеваем игру, которая предполагает то же самое, но через лукавс- тво и вранье... Не люблю лукавство! В лукавстве лежит... Вот, видите, каков этот глагол!
Соломон Мудрый, пришедший в обитель одинокой красивой женщины, чтобы просветить её знанием иудейских притч, сам оказался в роли слушате- ля. И это его ничуть не расстроило. Наоборот – слушал Фиру, не мигая, и был готов хоть сейчас же упасть на человека, которая женщина... Ну, конечно, на человека по имени Фира.
- Если человек нравиться, если и ты ему нравишься – в чем же дело? – подмигни и иди в койку тогда, когда это ещё вкусно... Зачем ждать, когда это влечение прокиснет?..
Элисо многозначительно подмигнула Фире и встала:
- Простите, я пойду, давно дома с бабушкой по душам не говорила. Может, что-нибудь вам принести?
- Спасибо! Завтра вечером загляну.- Сказала Фира.- Не провожаю, изви- ни... Гостя не могу одного оставить...
Элисо вернулась к бабушке. Бабушка передала ей конверт с пометкой «Совершенно секретно» и отошла в сторонку.
- Что-то очень важное?
- Нет, бабушка Минца! Всего лишь государственная тайна! Возьми об- ратно и спрячь далеко, чтобы ближе взять.- Элисо поняла, что в этом кон- верте - деньги.- А кто это всё принес?..
- Такой вот симпатичный-симпатичный армянин!- Чей ты сын?- спро- сила я его. А он, смеясь, ответил:- «Сын, говорит, цебельдинского Нерсеса! Мы с отцом, говорит, обвиняемся в падении Генуэзского государства в 1473 году, а также в исчезновении Византии ещё раньше...» Преступники, говорит.
- Я ничего, бабушка, не поняла.
- Я тоже. Разве можно запомнить то время, в котором мы с тобой не жи- ли! А вот армянину это запомнился. С чего бы это!?- выдержав паузу, доба- вила:- Вот бы нам его в зятья!
Элисо больше по душам говорить с бабушкой не стала, да и бабушка у внучки государственную тайну выпытывать, только поняла всем сердцем и душой, что секретная государственная служба для девочек очень трудна и опасна!
Обе – внучка и бабушка – рано легли и уснули тревожным сном и, помяв боками вечер, кое-как уцелели ото сна.
Ночь для Элисо оказалась мучительно-долгой – её молодое тело проси- лось и просилось к ласкам рук, но оно их не получило и в сновидческих фан- тазиях:
- Бабушка Минца, мне нужно спешить,- прошептала она, целуя свою дремлющую воспитательницу в щеку, и выскочила во двор, где уже занима- лся лиловый рассвет. Бросила взгляд на крылечко Фиры и удивилась тому,
что её обнаружила там, подошла к ступеням:- Ты почему не спишь?..
- О, Элисо, если бы ты только знала, какое удовольствие можно полу- чить ушами в разговоре с умным гражданином! Такого ещё со мной не бы- ло,- сонным голосом проговорила она вяло улыбаясь.- Отдаваться нужно ушами, чтобы потом не раскаиваться поздними слезами...
- А где сейчас этот умный человек?
- Я ему постелила сиротство, как перину, а под голову подложила, всего лишь горсть иудейской мудрости, накрыла мечтой с купоросным оттенком... Пойду, посмотрю, легко ли быть философом, лежа на кровати, а не в бочке...
- Так он?..
- Ну да... Пусть поспит иудей у иудейки!- Фира грустно улыбнулась:- Хо- тела сказать: иудейка с и иудеем...
Выйдя со двора, Элисо поняла, что ничего в этом мире не понять по од- ной простой причине, поскольку нет самой причины что-то всерьез пони- мать – на это одной жизни не хватит.
Она шла тихими улицами города, ещё не проснувшегося, но уже готовя- щегося сбросить сон и начать новый день с заботы о хлебе насущном.
А улицы всё вели её и вели, и она всё продолжала идти и идти, сама не подозревая о том, что уже ступила на территорию дачи так бессовестно рано, так безнадежно глупо, так непоследовательно с канонами рассудка, что ей стало стыдно за себя.
«Ну и пусть,- подумала Элисо, сидя под невнятный шепот поваров вбли- зи кухни.- Съем ещё последнюю порцию стыда и уйду!- слово «уйду» больно отозвалось в её душе. Ей показалось, что с этим «уйду», она подбивает итог своей жизни, что после него ничего уже больше не будет. Но вдруг, вспомнив о своей «заначке», она воспрянула духом:- У меня есть ещё дядя Лаврентий! Он позаботится обо мне!»
Выждав возле кухни свое время, Элисо подхватила поднос с завтраком и поднялась на террасу, обкуренную фимиамом; дым от трубки легкими паути- нками струился за спиной генералиссимуса, упивавшегося своим нестандар- тным одиночеством.
- Доброе утро, батоно Сталини!- очень мило и нежно, с тоской в голосе
поприветствовала девушка того, кто разделил её качества девочки.
- А-ааа!- воскликнул курильщик трубки, обернулся на голос, насмешливо сощурил глаза, а усы сами разъехались в легкой усмешке.- А я вот приготови- лся слушать дроздов, но они почему-то здесь больше не поют. Улетели отсю-
да на другую сторону.
Элисо поняла, что батоно Сталини не прочь допрежь завтрака позанима- ться с нею, но обида девушки была так велика, что она не приняла его сигна- ла к сведенью.
Поставила завтрак на стол, разложила тарелки. Потом прошла в спаль- ню, убралась и, закончив уборку, спустилась вниз, и поднялась наверх, чтобы унести грязную посуду. И всё это делала бесшумно, стараясь не попадаться ему, дачнику, на глаза. Да и Сталин не стал её испытывать; вернулся в кресло и, приставив бинокль к глазам, стал странствовать по морям по вонам. Лишь только во время обеда вновь заговорил с Элисо. Но уже не с усмешливой улыбкой из-под усов, а как-то озабоченно.
- Пообедай со мной, бабу!- сказал он.
- Я уже обедала внизу.- Сказала Элисо с обидой в голосе.
- Что-то товарищ Берия перестал навещать...- Выдержав паузу, добавил он с сарказмом в голосе:- Думаю, сегодня придет! Он – обязательный во всех отношениях человек!
Элисо насторожилась: «Куда это он клонит? Неужели ему известно о том, что мы с ним сегодня встретимся?..»
- Бабу,- после выжидательной паузы, безо всякой видимой связи со ска- занным ранее, Сталин сообщил:- Я завтра отбываю сразу после завтрака! По- этому прошу, сегодня остаться... Я попрошу товарища Берия, чтобы он тебя отвез домой отпроситься у бабушки...
«А как же я?»- чуть не вырвалось у Элисо, но сдержалась, поняв всю аб- сурдность такого женского восклицания, восклицания, всегда и всюду ожи- даемого. А вслух произнесла:
- Вы же не должны были пока...- Элисо тут же умолкла, не позволяя
языку, выдать её тайные мысли...
- Бабу три дня туда, три дня сюда, это не так существенно! Надо возвра- щаться назад!..- и подумал: «Щенки матереют!.. Присматривать за ними нуж- но – перегрызутся...»
Вечером, как и ожидалось, торопливо и бодро поднялся Лаврентий Бе-
рия с сияющими щеками; стекла пенсне тоже, казалось, сверкали, и сам он весь излучал радость:
- Коба,- сказал он дружеским тоном,- ты меня огорчаешь... Хотел на той
недели легви (инжиром) тебя угостить... А ты... Ай, ай, Коба! Что подумают
сухумчане. Они подумают, что генералиссимус обиделся на них и уехал дос-
рочно!
- Я, товарищ Берия, покидаю это божественное место лишь по той прос- той причине, чтобы дать капитану сейнера «Иосиф Сталин» вернуться к сво- ему профессиональному занятию – лову рыбы, а не дурака валянию! Не упо- добляйся лицемерному Никите.- Он бросил взгляд большого сонного кота на Элисо и перевел разговор:- Элисо обещала накормить нас хорошим ужином, поскольку этот ужин в Сухуми для меня будет прощальным! Мы тебя назна-
чаем тамадой прощального вечера...
Элисо покраснела до кончиков ушей, поняв к чему клонит генералисси- мус и виновато опустила голову, как бы уже сейчас извиняясь перед Лаврен- тием за очередное невольное предательство...
- Не откажусь от хорошего ужина, если он будет украшен хачапурами из буйволиного сыра.
- Товарищ, Лаврентий, с каких это пор буйволы стали доиться? Молоко дают буйволицы! Запомни это, товарищ Лаврентий на всякий случай, а лучше всего – запиши!- Сталин перевел взгляд от собеседника к Элисо, почесал му- ндштуком трубки подбородок и слегка усмехнулся своей заготовке:- После ужина ты отвези Элисо домой, это приказ генералиссимуса товарищу Берия, и обратно привези в целости и сохранности!- и, погрозив шутливо пальцем, добавил:- Не вздумай себе отщипнуть от чужого пирога...
«Боже!- воскликнула про себя Элисо.- Это он нарочно, чтобы уколоть
Лаврентия...- Боже, зачем он это так?»
- Слушаюсь, товарищ генералиссимус!- бодро и трескуче отозвался маар- шал Берия как заштатный полковой генерал, демонстрируя безоговорочное подчинение приказу старшего по званию офицера.- Доставим домой, и при- везем обратно!
Ужинали здесь же, на террасе, под неумолчное пение дроздов, вдруг слетевшихся с серебряно расстреливающими территорию парка голосами автоматных очередей: трух-ту-ту-ту! тух-ту-тух!
Берия, скрывая сильно подпорченное настроение ото всех, и от себя тоже, старался быть веселым и остроумным тамадой, и где только можно, передразнивать Сталина стилизованными обращениями: «Товарищ Сталин!»
или: «Генацвале, Коба!»
А вскоре закончив бескровную кавказскую месть, Лаврентий встал, по- дошел к квадратной рамке террасы и спел очень сложную неаполитанскую песню гондольеров. Потом, как бы случайно взглянув на Элисо, направился вниз по лестнице, давая ей знак, следовать за ним. Так и подошли к машине, сохраняя молчание и трехметровую дистанцию, символизировавшую окон- чательный разрыв, так и не сложившихся отношений.
Однако если молчаньем в пути Лаврентию удалось соблюсти то обоз- наченную ранее дистанцию, сделать тоже самое в машине не смог – Элисо, вместо того, чтобы сесть рядом с Вартаном, который жаждал с ней обме- няться, хоть словом на мингрельском языке, подсела к Лаврентию. И тут же невольно (а кто поймет, когда у женщины вольно, а когда невольно проис- ходит!) коснулась его икроножной части своей и проверила напряжение, закончившееся для обоих электрическим разрядом...
Обратный путь оказался почему-то короче – Вартану удалось каким-то ему одному известному маршруту сократить его.
- До свиданья!- сказал Вартан, открывая дверцу и выпуская из машины девушку с сильно подпорченным настроением.
В знак прощания с ней, кивнул и Лаврентий, но слова так и не проронил, хотя Элисо, заслуживала снисхождения со стороны «заначки», пожелавшей бесследно самой ликвидироваться.
Поднявшись в таком в раздумчивом настроении на террасу, никем не прощенной, Элисо, чуть ли ни со слезами на глазах подошла к Сталину и что-то, к его большой радости (эгоизм и есть источник радости!), пролепетала ему на плече. И тут же, возненавидя себя за это, приняла его условие, под- спудно, по-женски ожидая от такого условия вознаграждения.
А он, довольный собой и тем, что произошло, и удалось сделать, не стал её утешать словами, дав лишь волю рукам, спустя какое-то время:
- Ну, плакать-то не надо! Ну, зачем же омрачать бабу последний вечер отдыха!- и, подхватив её за локоть, провел в спальню, сел на кровать и при- нялся её раздевать резкими и мстительными движениями рук, прокручивая полуобнаженное тело вокруг собственной оси.- Ну, перестань! Бабу не заслу- живает такого прощания с такой хорошенькой девушкой...
Элисо себе и представить не могла, чем для неё, «такой хорошенькой девушкой» закончится прощание с тем, память о ком обречена будет нести до конца своей жизни за эту роковую с ним встречу.
Сталин, убрав куда-то свою прежнюю чуткость и ласку ладоней, в самой грубой и мстительной форме овладел ею и, овладев (Элисо это и сама ощу- тила телом и душой), стал её использовать неким орудием мести. И эту месть, адресованную ко всем женщинам мира, Элисо вынесла на себе.
Он мстил жестоко им, женщинам мира; тем, кто когда-то, вольно иль невольно, изменили ему; тем, кто только собирался это сделать. Мстил, чтобы никто из всей женской племени не отмщенной им не остался.
Элисо, не зная, как защитить свое беззащитное тело от сталинского надругательства, от его мужского жестокосердия, то тихо всхлипывала, то молитвенно просила, пуская в ход: «Ну, бабу, бабу, пожалуйста, бабу...» Но «бабу» был неумолим до утра, пока под утро сам не упал от усталости за- мертво...
Утром каким-то чудом выползла из-под его медвежьего объятия и, сле- гка обмывшись от наработанного в совместной борьбе пота, оделась и без оглядки унесла ноги из территории дачи, рискуя оказаться в ещё более худ- шей ситуации.
Дома сразу же легла в постель и бесшумно заплакала, прикрыв рот ла- донью, чтобы не разбудить бабушку, отпустившую внучку на государствен- ную, особо секретную службу.
По возвращению из дачи, был светлый день четверга, а встала с постели лишь в субботу от шума и гвалта во дворе.
Элисо все эти дни, выходя из забытья, слышала возбужденные голоса соседей, говоривших о том, что будто бы идут баржи за баржами из Ново- российска, груженые зерном и что вот-вот уже на подходе головной караван к порту.
В пятницу уже о баржах не упоминалось, да и Фира сказала, что нет ни- каких барж, что этого ждет народ, потому что он хочет ждать, и ждет, и не только для себя, а чтобы ещё Сталина доброй памятью увековечить... А вот в субботу, ближе к одиннадцати часам, со стороны парка Сталина явственно послышались трескучие звуки духового оркестра, а когда они умолкли, во дворе всё загремело, засуетилось и множество ног гуртом, как бараны на водопой, вынеслись со двора, смеясь и матерясь смачным армянским руга- тельством.
И действительно, в парке Сталина было, что посмотреть.
И это ч т о, куда шли строем, мужчины отдельно, женщины отдельно,
предстало их страждущим глазам; оно располагалось за широкой спиной бе- ломраморного памятника Сталину, за зелеными рядами молодых кипарисов и туи и каких-то ещё раскидистых кустов вперемешку с пальмами, по-женски
грациозно отмахивавшимися своими длинноствольными веерами.
Это ч т о было туалетное помещение, выкрашенное в ослепительно бе-
лую краску. И сейчас, солнце, преломляя свою охру на этой ослепительной белизне, слепило всем глаза.
А люди, застенчиво улыбаясь друг другу, шли прямо к нему, к этому по- мещению. И, подойдя к нему поближе, с любопытством задирали головы, лу каво усмехаясь на стороны.
Мужчины, прочитав над дверью огромную буку М, а рядом с буквой, узрев узнаваемый силуэт местного философа, Соломона Мудрого, беспре- пятственно ныряли в зияющий проем, похожего на склеп, небольшого сору- жения.
Женщины же, идентифицировав себя с буквой Ж и с кокетливо хруп- ким силуэтом справа от неё, тоже спешили в открытый проем. Но, ни там, ни здесь никто особенно долго не задерживался в самом помещении, чтобы предоставить возможность и другим желающим утолить свое жгучее любо- пытство.
И в самом деле, как можно было удержаться от утоления любопытства и заодно не опробовать ослепительно желтые писсуары по прямому назначе- нию, а потом не вынести наружу свое живое впечатление на живую парко- вую природу, украшенную беломраморным памятником генералиссимусу?
Энергичный марш мужчин к утолению любопытства возглавлял картин- но одетый человечек, очень похожий на силуэтное изображение рядом с буквой М.
Он первым вошел в чистое помещение, пока пахнущее лишь хлоркой и, встав перед ослепительно желтыми писсуарами, прилаженными в один стро- гий ряд вдоль стены, отделанной кафелем, стал с неподдельным чувством ими любоваться.
Соломон Мудрый со свойственным ему философским вниманием выст- релами указательного пальца насчитал целых шесть штук столь необходимо- го для городского парка изделия московской фарфоровой фабрики, а может, и вовсе не фарфоровой.
Вошедшие сюда, в это туалетное помещение, уже пристраивались к ним, писсуарам, расстегнув свои ширинки, но всё ещё побаивались первыми осквернить сие сверкающее очарование, присланное из Москвы генералис-
симусом в дар городу.
Что и говорить! Конечно, велико было и искушение философа, да насто-
лько оно велико, что и он не удержался от искушения, и уже потянулся, было
рукой к своим пуговкам, чтобы их расстегнуть, но обернувшись назад, пере-
думал; перед великолепными писсуарами, выстроенными по-военному в четкий ряд, он, к своему большому разочарованию, вдруг обнаружил один очень важный недочет.
Оказалось, что за шестью единицами желтого великолепия, в противовес им сооружены были лишь два бетонных узюсеньких отсека без дверей, без окон высотою не более метра для другой нужды:
- У-уу!- почти замычал Соломон Мудрый голосом раненого животного, внимательно разглядывая на бетонном полу в этих в двух отсеках-кабинах зияющие дыры и два бетонных кирпича для ступней над ними.- Почему то- лько два?- в недоумении произнес философ, желая разгадать несложную загадку.- «Шесть писсуаров... и только два толчка!- мелькнула в голове фи- лософа шальная мысль, а с нею и разгадка.- Значит, будем писать, писать, писать и ещё раз писать! И ничего другого в ближайшей перспективе нам не сулят!»
- Соломон, гляди сюда,- окликнул его грек по имени Сагапо, стоявший рядом с Соломоном Мудрым в глубоком раздумьи, и громко расхохотался, вместе с ним расхохотался и другой грек, которого не звали Сагапо, потом расхохоталась вся туалетная комната разноголосо, и это многоголосье неме-дленно выкатилось в парк.
- Посмотри, что это?..- гулко заметались голоса...
- «Что-что?» Будто не знаете...- Сказал чей-то сердитый голос.- Штаны нужно расстегивать, а не спускать! Незачем это делать!..
Сломон Мудрый широко развел руки и, ища в толпе мужчин кого-то из своих давних-давних знакомых, но, видно, к сожалению, не найдя его здесь, вскинул голову вверх и в сладострастном отчаянье неудачливого любовника, громко прокричал:
- Эй, вы, скорей подойдите ко мне сюда! Я вам такой сужет подарю! Я вам такой живой сужет подарю сейчас для не серьезной повестушки, но о чём-то очень серьезном, что сам Гоголь позавидует вам и грустно расхохоче- тся вместе с вами со слезами на глазах!..
Вскоре из противоположной стороны туалетного помещения тоже выпо- рхнула стая молодых и не очень молодых женщин с дико смеющимися во все стороны глазами. А за этой стаей, ещё одна стая, а с нею, с интервалом в три вдоха и выдоха, вышли и всеми узнаваемые Фира и Элисо и, укрывшись под пальмой от палящего солнца, усмешливо зыркали лукавыми глазами по сторонам. Они лучше всех других понимали кремлевский сарказм всеми кре-
пко любимого товарища Сталина.
14.4.2010г.
