Леха сидел на компьютерном стуле, поджав одну ногу под себя, а второй отталкивался поочередно то от батареи, то от стола. Судя по тому, что он забыл про любимый бутерброд со сметаной и просто ездил по комнате от окна к столу, думы его одолевали нелегкие.
Крошки и сметанные кляксы с надкушенного бутерброда разлетались налево и направо. Одна диетическая отметина плюхнулась на тетрадь с ярким названием «Истоки», но Леху, похоже, это мало волновало.
- И какую думу думаем мы нынче? - с чашкой компота в руках, я уже несколько секунд наблюдала за ним, стоя в дверях.
- Мам, а у нас в рроду боярре были? - раскатистые Лешкины «р» перезрелыми горошинами заскакали от стены к стене.
- Нет, не было, - ответила я и поставила чашку на стол. - Пей компот!
- Жаль, - помрачнел Лешка. Он отпил сразу полчашки и снова оттолкнулся ногой от стола, потом от батареи. - А столбовые дворряне? - не оставлял надежды сын. - Они-то были?
Я стерла бумажной салфеткой сметанную кляксу с надписи второй класс на обложке «Истоков».
- И столбовых дворян тоже не было. Леш, в сказке про золотую рыбку есть еще владычица морская, но разочарую тебя - у нас в роду ее тоже не было. Ты поел? Займись уроками.
- Так я урроками и занимаюсь, - сын допил компот, мазнул по лицу рукой, и сметанный след от уголка рта пролег аж до правого уха.
- Леш, ну, когда ты станешь аккуратней? - я вытерла краешком полотенца озабоченную физиономию сына и забрала со стола пустую чашку.
- Когда-когда?! - передразнил он меня и огрызнулся: - Да стал уже! Только вы ничего не замечаете!
Я остановилась в дверях и обернулась.
- Леш, что происходит? Объясни мне.
- А чего у нас в рррроду никого нет?! - когда сын волновался, его знаменитое раскатистое «р» становилось еще длиннее. - Пррро кого не спррросишь - этого нет и этого нет! Как мне теперрь задание по истокам делать? А? Кого пррикажете в крружочки вписывать?
Я поняла, что все серьезней, чем думала и надо срочно выручать сына. Пустая чашка вернулась на письменный стол.
- Показывай задание. И нечего злиться - надо сесть спокойно и разобраться.

Легко сказать разобраться. Раскрыв рабочую тетрадь, я увидела родовое дерево, на ветвях которого доспевали кружочки с надписями «я», «сестры-братья», «мама-папа», «тети-дяди» и «бабушки-дедушки».
- Леш, и ничего тут страшного нет, - сказала я, стараясь успокоить сына. - Зря ты разнервничался. Что вам задано? Только вписать имена родственников?
- В том-то и дело, что нет! Вот внизу задание, - и Алексей принялся читать. - Попрроси взррослых ррассказать о тех, кого почитает твой рррод, - Лешка оторвался от тетради и глянул на меня с укоризной. - У нас хоть есть такие?
- Конечно, есть! - заверила сына я.
- Фу! - выдохнул Алексей. - А то у полкласса не оказалось.
Я недоуменно посмотрела на Лешку:
- Как это?
- А вот так! У некоторрых бабушки и дедушки на пенсии сидят, есть мертвые; а у Коськи бабушка такая стррашная, что нашу школу ночью сторрожит, а пррабабушка только вяжет и все! - Лешка перевел дух, уселся на стул удобнее и достал из портфеля пенал. - Знаешь, как я наперреживался в школе с этим черртовым деревом?! А на пятеррку надо еще пррадедушек с пррабабушками вписать. Где я их возьму?! Ну, скажи, где?! Вот тебе и отличник! - закончил Алексей свою гневную речь.

Домашним делам пришлось объявить антракт.
Через полчаса, прижавшись плечом к плечу, объединенные кругом света от настольной лампы и светлой идеей найти выдающихся родственников, мы с Лешкой склонились над тетрадью.
Сын старательно вписывал в верхние кружочки двоюродных сестер и братьев.
Их оказалось немного. Из десяти кружочков свободными остались четыре «двоюродных» и два «родных».
- Мама, а зачем ученые столько лишних крружочков напечатали?
- Во-первых, учебники составляют не ученые.
- Точно неученые! Ученые знают, что столько детей в одной семье не бывает.
Я принялась объяснять, что раньше семьи были большие, просто сейчас детей мало, потому что трудно с садиками, с деньгами, с работой; но президент обещал придумать программу...
- Мам, смотри, я в лишние кружочки крестики поставил.
Я глянула на дерево и мне стало не по себе: поверх надписей «сестра», «брат», «дв.сестра» и «дв.брат» стояли жирные черные кресты.
- Леша, ну зачем ты это сделал?
- Коська сказал, что тоже лишние зачерркнет.

С тетями и дядями мы управились быстро.
Правда, выявилась странная закономерность: трудовые доблести числились только за мужской половиной. Из чего Алексей сделал вывод:
- Если бы женщины не ходили рожать детей, были бы тоже начальниками. А когда они уходят - дяденьки занимают хорошие места.
С бабушками все прошло гладко, вот на дедушках мы запнулись - не смогли договориться, кого «почитает род», а кого нет.
Лешка упрямо отстаивал свою точку зрения:
- Если дедушку Сашу с рработы выгнали, значит, его нельзя почитать!
- Дедушку Сашу сократили, - попыталась я направить Лешкины мысли в нужное русло.
- Нет! Я слышал, как он моему папе говоррил, что его после трридцати лет выгнали, как парршивую собаку! - Лешка задумался. - Если как собаку, значит, не сокрратили - выгнали! Нет, его нельзя почитать.
Словом, не придя к консенсусу, двинулись дальше: вниз по родовому дереву.

И вот уже отличник Лешка пририсовал к дереву еще ряд кружочков и потребовал:
- А теперь давай на пятеррку - прро пррадедушек.
Простите, прадеды, что не рассказала о вас Лешке раньше и по велению сердца, а не за пятерку в дневнике.
И еще простите, что на могилы ваши так и не съездила, отчества вспоминаю с трудом, а свечки за упокой ставлю в церкви по очень большим праздникам.

Суматошный день закончился, и уснул мой Лешка блаженным сном, потому как узнал, кого почитает его род. Подрастет чуть, и я ему расскажу, о чем не успела сегодня поведать.
А пока, чтобы ничего не упустить, запишу в зеленую школьную тетрадку то немногое, что знаю.
Начну с дедушки моей мамы.
Прадеда звали Василием. Жил он в Каргополье, что в Архангельских снегах затерялось. Держал лавку, много ездил по делам торговым, но дальше соседних губерний не доводилось за ненадобностью. Как-то странно Россия-матушка тогда существовала: не все дороги вели в столицу, и не все деньги туда стекались. Судя по тому, что раскулачивали прадеда одним из первых – лавочником он был хорошим. Убегая из-под вил новоявленных хозяев в глухую, хоть и не дальнюю, деревеньку к родственникам, из добра, что нажил, успел кинуть в телегу пятерых детей да жену, с венчальным платком, золотом шитым, за пазухой. Про количество детей могу напутать, но про платок знаю точно: в свои пять лет я церковную золотую вышивку пустила на наряд любимой кукле, за что была крепко наказана.
Не буду рассказывать, как туго пришлось прадеду с такой большой семьей, хотя знаю о том из бабушкиных заунывных причитаний про загубленную революцией молодость. Из ее же рассказов помню, что через год приехали на двух подводах те, что с вилами отбирали лавку. В этот раз без вил, с уговорами, чтобы взялся прадед своей же лавкой заведовать. Сулили зарплату хорошую, домишко, да только мало, что к тому времени от лавки осталось. Был прадед человеком грамотным и образованным, а еще работящим, в отличие от новых хозяев. Погрузил нехитрое добро свое на телегу, посадил жену с детишками, да и поехал все сызнова начинать. Так остаток жизни и проработал заведующим в своей же лавке. Бабушка рассказывала: очень его люди уважали, и те, что раскулачивали – тоже.

Перечитала двадцать строчек, в которые поместилась жизнь прадеда. Неужели это все, что о нем знаю?!
Встала из-за стола, чтобы поднять одеяло, съехавшее с сына на пол. Отсвет от настольной лампы попал ему на лицо, но Лешка даже не пошевелился. Не буду пока ему рассказывать про революцию - пусть подрастет. Не смогу объяснить, почему прадеда с пятью ребятишками чуть не лишили жизни за то, что раньше других выучился грамоте и смог поднять свое дело.

Мамин папа погиб на войне. Хорошо, что теперь можно найти в архивах данные о погибших - многое о нем узнали не так давно. Перед глазами стоит листок с донесениями о безвозвратных потерях, найденный на сайте Мемориал: откуда прибыл, дальше две буквы и цифры, куда выбыл...
И мой дед, и дед мужа выбыли туда же, куда еще девять с лишним миллионов солдатиков. Какое зловещее слово «выбыли». Писать отдельно «вы были» не так страшно, но все равно тяжело.

Напишу еще про одного своего деда - Алексея.
Он прошел всю войну, вернулся с орденами, медалями и простреленной ключицей. Рана так и не зажила – помню из детства, как мама перевязывала ему плечо, когда становилось совсем плохо.
Дедушка Леша отличался особой породой, может, поэтому и выжил: он был воин по характеру. Великая Отечественная закончилась, а боевой дух дедушки нет.
Здесь, забегая вперед, скажу, что о существовании папиного отца сначала не знали ни я, ни мама. И каково же было ее удивление – я по малолетству не помню - когда дедушка Леша, якобы не вернувшийся с войны, через много лет вернулся… но, как выяснилось, из тюрьмы. Оказалось, мой папа постыдился рассказать невесте с заносчивой родней о «боевых подвигах» отца. А рассказать было что.
Деревенские старушки, помнившие Алексея, хихикая и краснея, рассказывали о его победах не без удовольствия. Высокого красавца Лешку женщины любили, а он… он тоже их вниманием не обделял. Что жена? Жена у него была – маленькая, тихонькая Катерина. И детишек троих сладил. А все никак угомониться не мог. Со слов тех же бабушек, с войны так мало мужиков вернулось, что настало им раздолье. Недаром по вечерам в деревне тут и там слышалось залихватское: «По деревне мы идем, всем подарки раздаем, кому сына, кому дочь – надо вдовушкам помочь».
Вот и дед мой Алексей помогал, чем мог. Влюбчив, говорят, был. А еще горяч без меры. Любил он вдовушек крепко, да и долюбился... не смог стерпеть, когда одна такая бойкая от ворот поворот дала. Эх, если бы только отворот! А то ведь еще и насмешки в спину. Это ему-то! Фронтовику! Орденоносцу, которому пионеры открытки пачками к Девятому мая присылали! А дело было так: отправилась как-то обидчица в магазин, в соседнюю деревню, а Алексей в дом «под палочку» и зашел – запоров в деревне не держали, подпирали дверь батогом – брать-то нечего. Залез он в подпол, да режь деревянную, на которую тяжёлую русскую печь ставят, и подпилил. Вернулась вдовушка домой, только на кухню котомки заволокла, а печь тут и рухнула.
Посадили дедушку Лешу на семь лет, за покушение на убийство.
И ведь не пожалел даже, не извинился! Вот такая порода.

Ночь за моим окном включила луну, и к желтому свету настольной лампы примешался лунный, голубой. Мой Лешка сопит, как умаявшийся медвежонок. Спят его утрированные ррр, спят страхи, что некем гордиться его роду; в «Истоках», измазанных сметаной, спит родовое дерево с дедами и прадедами. Все в этом мире успокоилось и уснуло; не сплю только я с воспоминаниями об ушедших родных людях, да еще страшная бабушка Коськи, которой надо сторожить школу.

Ближе к утру обнаруживаю, что тетрадь почти закончилась - осталось три странички. Жалко их оставлять пустыми - чья-то жизнь может поместиться.
Вроде обо всех своих написала, а покой в душу не пришел. Ну, конечно! Я знаю, чьи странички остались в тетрадке - Нины Фроловны - давней соседки по коммунальной квартире. Она одинокая была. Ставит ли кто ей в церкви свечи? Напишу о ней, пусть Лешка, прочитав когда-нибудь мою тетрадь, подумает доброе о Нине Фроловне – вот и будет ей светлая память.

Я ее запомнила совершенно непохожей на всех дворовых бабушек: ходила в шляпке, стриглась под каре, с соседками только здоровалась, но никогда у подъезда не судачила – время берегла. А вот толстые книги читала постоянно, и на комоде у нее стоял белый бюстик Гоголя. Я совсем маленькая как-то спросила: «Это Ленин?». Она улыбнулась и сказала, что есть, кто повыше Ленина будут. Ох, и удивила она меня тогда! В детском саду нам говорили другое. А еще в садике не могли понять, почему у всех две бабушки, а у меня три.
А мы с моей бабой Ниной по вечерам усаживались в ее комнатке на диван с высоким подголовником и вышитыми валиками по бокам и начинали беседу. Разговаривала она со мной как с взрослой – нет – как с равной. Сколько интересного я узнала! А каким внимательным слушателем была моя старенькая подружка! Спасибо, Нина Фроловна, за все! Тогда, пятилетней девочкой, слушая распевную, красивую речь, я уже знала, что со своими сыном или дочкой буду разговаривать так же «долго» и «уважительно». Все счастливое Лешкино детство мы проболтали о важных мальчишеских делах. Может, не стоит уже ждать, когда сын вырастет, а в какой-нибудь из вечеров сесть, обнявшись, на диван и рассказать про Нину Фроловну?!
Пусть хоть в его памяти сохранится история, как в войну, осиротевшей девчушкой, выжила Нина благодаря подшивке газет, которую из-за маленького роста подкладывала под попу, когда печатала в военкомате на машинке. Если удавалось - она, дрожа от страха, выносила с работы газетный листочек, чтобы выменять на кусок хлеба довоенные планы партии, годившиеся теперь только для самокруток.
А еще расскажу Леше, как, боясь старческого слабоумия, Нина Фроловна заранее сняла со стены и пола коммунальной комнатки ковры, сложила в коробки два старинных сервиза - память о родителях. Собрала она все, что было дорого ее сердцу, и… раздарила. Сказала, мол, хочет посмотреть, как люди будут радоваться, а когда после смерти делят – это уже совсем не интересно.
Впрочем, сначала я расскажу Лешке вот эту историю.
В жизни Фроловны было две страсти: любимая работа и хорошие книги. И неизвестно, от чего она получала удовольствия больше. Грамот и наградных значков за доблестный труд в сундуке накопилось две стопки, а вот денежных запасов - увы.
Время неумолимо, засобиралась Фроловна на пенсию и тут обнаружила, что с привычкой столько читать, ей придется отказаться либо от еды, либо от книг. Первое невозможно по-определению, второе по-привычке. И вот, когда в доме и городской библиотеке все было перечитано по несколько раз, под пересуды соседок и на потеху ребятне Нина Фроловна отправилась на заработки… собирать бутылки! В шляпке, в туфельках на каблучках, в модном лет десять назад приталенном плащике, с ридикюльчиком в одной руке и болониевой авоськой в другой. До этого в нашем небольшом городке бутылки собирали только две пьянчужки, которых все знали в лицо. Двор взорвался негодованием, из окон коммунальных кухонь доносилось: «Как не стыдно», детишки не давали ей прохода, тыкая пальцем вслед и крича: «Бутылочнича, бутылочница идет!» Бабушки, целыми днями обсуждавшие у подъезда новость, наконец, не выдержали такого унижения и собрали активисток на детской площадке. Нину Фроловну пригласили на разговор. Нервничали все кроме нее. Хотя, конечно, я не права. Сейчас-то хорошо понимаю, чего стоило ей внешнее спокойствие. А тогда я с восхищением смотрела, как величественно стоит стройная и причесанная баба Нина среди ситцево-тапочных активисток, и гордилась, что она – моя соседка. Красивая, несмотря на возраст, она все пыталась объяснить дворовым неповоротливым бабкам, что ничего зазорного в её занятии нет, а вот судачить целый день во дворе – занятие скучное и бесполезное. Не знаю, смогла ли она их убедить, но они ее точно нет. Еще много лет, пока было здоровье, Нина Фроловна собирала бутылки. Постепенно в городе все привыкли к странной интеллигентной бабушке с авоськой и ридикюлем и уважительно называли ее только по имени отчеству. Так и жила она в ладу с собой долго-долго; по-прежнему много читала и даже умудрялась копить «бутылочные» деньги, чтобы делать всем знакомым и нам, соседским детям, подарки к праздникам.
Когда все вещи из комнатки Нины Фроловны уже были раздарены, знакомый бюстик Гоголя оставался на своем месте – на комоде.
Много лет я мечтала быть похожей на бабушку Нину. А еще мечтала, что когда вырасту – тоже буду собирать бутылки, а на вырученные деньги покупать всем родным и знакомым подарки. Но это я Лешке лучше не буду говорить.

Выключена лампа на столе. Вместо лунного прожектора чуть розоватый свет начинающегося дня.
Надо же, какие разные жизни уместились в школьной тетради!
Родные и близкие люди оказались все, как на подбор, с удивительными характерами и неординарными судьбами! Про любого можно поэму - нет - роман писать!
Эх ты, Лешка! Зачем нам бояре и столбовые дворяне?! При таких-то предках!