Дом, казалось, ждал меня. Даже слива расцвела пышно, как никогда ранее. Мысленно я перенесся в ту счастливую пору, когда рядом была Басиме, и как наяву услышал серебристые переливы ее смеха. 

Сначала звон браслетов показался мне отзвуком собственных мыслей. Но нет – звуки доносились со стороны сада. Я приоткрыл дверь и выглянул во внутренний двор, не покидая дома и не обнаруживая себя. 

В саду под сливами я увидел девочку лет двенадцати. 

Это было маленькое, еще по-детски угловатое существо, наряженное в синие и желтые шелка. Черные волосы, не заплетенные в косу, доходили ей до пояса. Девочка, позванивая браслетами, старательно принимала вычурные позы, подобно танцовщицам индийских храмов, а ее чувяки,[11] стояли в стороне, сиротливо уткнувшись друг в друга загнутыми носами. С ветвей сливы медленно осыпались розовые лепестки, и я так залюбовался этой картиной, что совершенно забыл о времени. 

Внезапно юная танцовщица замерла, молитвенно вскинула руки и начала бить себя по щекам. Удивленный ее поведением, я покинул свое укрытие и подошел ближе. 

- Салам, малышка! – позвал я, и девочка обернулась, испуганно тараща глаза. 

Глаза у нее были синие, и мне припомнилось, что я уже где-то видел их. 

- Чем провинились перед Аллахом твои щечки? За что ты наказываешь их? – спросил я, забавляясь ее смущением и испугом. 

- Это не они, а я сама провинилась, - ответила девочка с неожиданной для ее возраста грустью. – От меня никогда не будет никакого толка… 

- Не слишком ли рано ты отчаялась? Все в руках Аллаха. Едва ли он призвал тебя в этот мир, будь ты, действительно, бестолкова. 

Она понурилась и вздохнула: 

- У вас доброе лицо… Наверное, вы всем говорите хорошее… Но мне не стоило появляться на свет. Я и родилась только благодаря великодушию другого доброго человека… 

- Не надо унывать, - мягко пожурил я ее. – Уныние – харам![12] Расскажи-ка лучше, почему ты считаешь, что от тебя не будет толка? 

- Я ничего не умею, - начала она нараспев, явно повторяя чужие слова. – Ноги мои слишком слабы, чтобы отстукивать ритм и держать равновесие, лицо не красиво, шея коротка… 

- Подожди, - прервал я ее, с трудом сдерживая смех – так она была забавна в своем детском горе. – Кто сказал, что ты плохо танцуешь? Мне кажется, у тебя прекрасно получается. 

- Что вы! Я такая неуклюжая… - она сделала еще несколько движений, но, видимо, танец опять не получился, потому что малышка всплеснула руками, и личико ее омрачилось. – Это трудно… Моя бабушка сказала, что я – позор на ее голову, что из меня никогда не получится танцовщицы, что мне не место в ее доме, и что она не желает смотреть, как я оскверняю священные танцы… 

- И поэтому ты учишься танцевать в одиночестве здесь, под сливами? 

- Да, я прихожу сюда уже три полных луны, - призналась она. – Я думала, дом заброшен. 

- Я был в Дели и вернулся только сегодня. А кто твоя бабушка, и как тебя зовут? 

- Меня зовут Гури, - ответила она. – А моя бабушка – Мохана. Она самая красивая в мире! Нет, мама красивее. Но мама не умеет так танцевать... 

Воспоминание обожгло меня, словно открытым огнем, и я взглянул на девочку уже другими глазами. Она и вправду была белее жителей Лакшманпура. Видно, какая-то чужая кровь примешалась к ее крови, придав коже оттенок молока с корицей. Увидел я, что черты ее лица не так красивы и тонки, как у матери. Носик был похож на твердую пирамидку с удлиненной вершиной, как у всех раджпутов, но губы совсем не велики, а глаза не столь глубоко посажены. Тонкой костью и изящным сложением она напоминала мать, но плечи и руки были развиты сильнее, в чем тоже сказалась наследственность ее отца. 

- Значит, ты считаешь, что умение танцевать – самое главное? – спросил я, размышляя о воле Аллаха, что снова привел в мою жизнь этого ребенка. Я был первым, кто увидел ее в нашем мире. 

Гури не заметила моего смятения и с воодушевлением заговорила, сопровождая речь короткими жестами, придававшими ей особое очарование: 

- Танцевать, петь, играть на ситаре… Именно это женщина умеет делать лучше мужчины… Значит, именно это ей и надо развивать. Видели ли вы, как преображается лицо танцовщицы во время исполнения обрядовых танцев? Оно несет свет, оно сияет. Изящество в танце – это особый дар небес. Но хуже всего, когда сердце танцует, а ноги не слушаются… - она уныло посмотрела на собственные ножки. Ее пальчики напоминали перламутровые раковины жемчужниц. 

Слова маленькой кокетки задели меня, и я сказал назидательно: 

- Предназначение женщины – быть подругой мужчине и заботливой матерью. Разве тебе нравится, как живут женщины в доме твоей бабушки? 

Она задумалась, выпятив нижнюю губку, а потом покачала головой: 

- Вы правы, там не все хорошо. Но ведь обыкновенной женщине нельзя петь и танцевать, а это так печально…

- Она может и петь, и танцевать, - возразил я, - но только для своего мужа или для других женщин. 

- Почему же ей нельзя танцевать на муджарате?[13] 

Теперь уже я вскинул руки в молитвенном жесте. Что за разговоры я введу с девчонкой?! Что она может понять своим детским умом?! Но я всегда был терпелив. 

- Танцевать перед другими мужчинами кроме своего мужа – харам. Этим танцовщица вводит в соблазн тех, кто смотрит на нее. 

Девочка вдруг прыснула, закрывая ладошками лицо, и что-то зашептала сквозь пальцы. Я спросил, почему она смеется. Она долго и смущенно отнекивалась, а потом призналась, опустив глаза и играя ямочками на щеках: 

- Прошу простить, но… цветущая слива тоже может ввести в соблазн, если смотреть на нее с вожделением. И разве дерево в этом виновато?.. Или вы готовы обломать его цветущие ветки?.. Может, харам не в танце, а в глазах смотрящего?.. 

Я не нашелся, что ответить. Личико Гури снова стало испуганным. Она поспешила подобрать свои чувяки, поклонилась и пошла к той стороне стены, которая была частично разрушена землетрясением. Видимо, через нее она забиралась в сад. Я задумчиво подергал себя за бороду и окликнул девочку: 

- Можешь приходить сюда, Гури. Сад всегда пуст, и ты никому не помешаешь. 

Она стала благодарить, но я вернулся в дом и открыл книгу. 

[13] Муджарат – праздник, на котором выступали куртизанки.