Всё начинается с тоски.
Нет-нет! Не пытайтесь оспаривать. По крайней мере, у меня всё значимое, что случилось в жизни, начиналось именно с депресняка. Как правило, депресняком и заканчивалось. Но эта история исключение.
Сумрачное начало бесконечной в северных широтах зимы умудрилось за две недели похоронить под грязным городским снегом и приятные воспоминания о майских пикниках с непременным атрибутом - терпким красным вином; и весёлые картинки пляжных активных и не очень, но неизменно азартных игр; и горьковатое послевкусие последних осенних посиделок с созерцанием заката под горячий грог.
Короткий световой день и так оптимизма не прибавляет, а учитывая, что в моём равномерно-сером промышленном городе, периодически утопающем в заводских дымах, солнце и совсем редкий гость, встретить жизнерадостного человека на улице – большая редкость. От темноты и тоски мои земляки спасаются, кто, как может: у кого есть деньги - уезжают на пару месяцев в жаркие страны; у кого нет - пьют; я пишу рассказы. А написав, впадаю ещё в большую тоску, потому как пристроить сиё творчество некуда. А хочется. Потому что болезнь такая – графомания называется.
«Лен, а куда можно послать рассказку? – набила я письмо в лс подруге с аналогичным диагнозом. - Подскажи какой-нибудь конкурс. Тут такое дело… зима. Всё потеряло смысл и умерло. А мне надо обязательно чего-то ждать. Помнишь, как в детстве? Живёшь от праздника до праздника, от каникул до каникул».
Лена Сарманова, видимо, помнила. На следующий день в моём ЭФовском почтовом ящике лежал адрес конкурса с Лениной ремаркой: «Поторопись. Срок приёма заканчивается завтра».
Впопыхах снаряженный и даже не причёсанный рассказ был отправлен, ожидание обеспечено… словом, жизнь снова возымела смысл.
И так уж встали подгулявшие по-случаю приближающегося нового - две тысячи тринадцатого года звёзды, что понадобилась мне для конкурса срочно - до состояния «сейчас будет поздно» - фотография. Причём приличная.
Неприличных-то у меня пруд пруди, а вот такой, чтобы и дети могли посмотреть…
Дата сдачи физиономии ответственному интернето-удалённому редактору приближалась, а меня - фотошопом преображённой – как не было, так и… так и не было. Ещё раз пересмотрела фотозапасы. Вспомнила про детей, шастающих на просторах интернета без присмотра родителей, и поняла – надо звонить Олесе.
Олеся в нашем городе гуру фотоискусства. Учитывая, что львиную долю времени она совершенствуется, как художник, далеко за пределами города, а, порой, и страны, записываться на фотосессию надо ой как заранее, а лучше вчера. Вопреки моим опасениям, переговоры длились недолго: собственно, переговариваться было уже и некогда.
И вот Олеся скомандовала: «Доставай «одёжки» – еду смотреть».
Вы удивились? Я ещё как.
Не сказать, что я не знала, как фотохудожники предварительно отсматривают гардероб «модели», дабы создать позже одним им ведомый образ - давно дружу с фотографами – но, чтобы инспектировать именно мой гардероб!
«У меня же ничего нет!!!» – закричала я, метнувшись пантерой к шифоньеру. Не мегерой – это из другой истории про Чукчу. Сметая на пути мужа, сына, дочь и пианино - пианино устояло – я сделала пятнадцать заходов в спальню, после чего на смотрины в гостиную были вынесены: два серых платья, три серые юбки, четыре серые блузки, много серых батничков-джинсиков, и… пять! Пять чёрных, практически одинаковых жакетов, называемых в простонародье пиджаками.
Вот только не спрашивайте, зачем мне столько серых вещей и пять одинаковых жакетов! Откуда я знаю?!
Из ступора, вызванного цветовой гаммой личного гардероба меня вывел звонок в дверь.
Олеся была как всегда элегантна, сдержанна и деликатна. Даже на фоне моего тряпичного развала богемная девушка смотрелась, как… как… да что там говорить - сногсшибательно смотрелась!
- Так, - аккуратно начала она, окинув взглядом серое изобилие. – Что мы имеем?
- А ничего не имеем! – сказала я, поджала губы и выразительно посмотрела на мужа.
- Я, наверное, пойду, - сообразил Колюша, чем грозит ему ситуация. – Не буду вам, девчонки, мешать.
- Вот-вот! Иди и подумай! – крикнула я вслед ускользающему на кухню мужу.
Дети тоже незаметно ретировались.
Олеся тем временем заканчивала ревизию.
- А что-нибудь другого цвета есть?
- Нет. Только серое, - виновато промямлила я и уже громко крикнула в приоткрытую кухонную дверь, за которой спрятался муж. - Какая жизнь – такая и одежда!
- Хорошо. Будем снимать в сером платье.
Уже в подъезде, оговаривая время завтрашней съёмки, Олеся добавила:
- Да, чуть не забыла: туфли должны быть подходящие по-цвету.
Туфли!
Едва закрыв дверь, я опять рванула в спальню, где на полках стенных шкафов - в коробочках, мешочках и насыпью, а также в чемоданах, на антресолях и под кроватью стояли, лежали и валялись – те, что под кроватью – четыре десятка пар обуви. То, что среди этого разнообразия не оказалось ни одной пары серого цвета, вы, вероятно, и сами догадались.
Я взмахнула рукой, и оскалившийся полукруглым названием фирмы-производителя циферблат поведал мне, что обувные магазины уже закрыты. Съёмка была запланирована на десять, и сей факт не оставлял надежды, прикупить серые туфли утром.
Кто-то сказал, что женщина из ничего может сделать три вещи: прическу, салатик и скандал… Этот кто-то имел очень смутное представление о возможностях прекрасной половины человечества. Мы можем всё! Особенно, когда представилась возможность заполучить фотографию себя-любимой в выгодном свете (я про вспышку!), и при этом есть гарантия, что живьём тебя никто никогда не увидит.
До съёмки оставались считанные часы, а куча разбросанной по квартире разноцветной обуви и состояние истерики – само по себе уже мощный двигатель прогресса - никак не хотели вступить в связь, дабы породить новую пару туфель серебряного цвета.
Серебряного! Не серого, а именно серебряного! Вот! Вот то ключевое слово, которого не хватало, чтобы цепочка разрозненных мыслей и догадок замкнулась, и сотнями разлетающихся во все стороны огоньков снизошло озарение. Ну… по крайней мере, в мультиках это состояние именно так изображают. И ещё музыка такая волшебная: трям!
- Коля! Перезвони мне!
Ой! Я же не сказала, что муж - от греха подальше - на этот вечер и весь следующий день скоропостижно эмигрировал в деревню.
- Что у тебя случилось? Двенадцатый час ночи! – услышала на том конце его встревоженный голос.
- Помнишь, ты машину красил? Где баллончик с остатком серебряной краски? Да причём тут сын и его машина? Они оба целы! И невредимы! Где краска? Говори, я тебе говорю! Не утром - мне срочно надо!
Полночь застала меня за трудами, возможно, и не праведными, но единственно возможными в сложившейся ситуации: посреди ванной комнаты, с полиэтиленовыми пакетами на ногах, я стояла согнувшись башенным краном, а краска из баллончика ровным серебристым слоем ложилась на зелёные в первом воплощении туфли. Вместе с ними становились серебряными подвязанные тесёмками чуть ниже моих колен полиэтиленовые пакеты с агрессивной рекламой соседнего супермаркета, и, как выяснилось потом, кафельный перламутрово-белый итальянский пол, так не вовремя выглянувший из-под газет посмотреть, что происходит.
Утром следующего дня, ученически прилежно выполняя команды Олеси и вглядываясь в объектив специальной, супер-пупер навороченной портретной камеры, я возлежала в арендованном зале Камерного театра на диване, стилизованном под девятнадцатый век. С округлых форм – знала бы, похудела - французским шёлком струилось серое, с оттенком холодного металла, платье.
Но главное! На ногах, покрытых крохотными, едва различимыми темноватыми крапинками… играя направленным светом и отражая молнии многочисленных голубых вспышек, поблёскивали новые… невероятно красивые… и просто идеально подходящие к цвету платья… СЕРЕБРЯНЫЕ ТУФЛИ!