Той ночью я спал плохо. Мне снились тревожные сны, и я то и дело просыпался в холодном поту. Один из этих снов мне запомнился очень хорошо: мы с отцом стояли у подножья высоченного зеленого холма, покрытого буйной растительностью. Да-да! Именно стояли, потому что при мне были все мои недавно кремированные конечности. Мы решили устроить что-то вроде небольшого привала для того чтобы передохнуть прежде чем двинуться дальше. Отец что-то внимательно рассматривал через бинокль, который был направлен на верхушку холма. Я посмотрел в том же направлении и прищурился. Как мне показалось, там что-то двигалось. Но я не мог быть в этом уверен и поэтому подергал отца за рукав его свободной рубахи и поинтересовался, что он там высматривает. Сначала отец не ответил мне, а лишь отдернул руку и продолжил свое занятие. Но я все не отставал от него, и наконец, он сдался – опустил бинокль и посмотрел на меня. Он выглядел очень плохо: под глазами огромные синяки, лицо осунувшееся и заросшее щетиной. Его голова немного подрагивала. Он выглядел почти также, как выглядела мама с момента ее болезни. У меня екнуло сердце, я посмотрел на него в испуге. Неужели и он тяжело болен? Он мрачно ответил, что пока что ничего не видит, но что-то там определенно есть и в этом он уверен. Отец сказал, что ему потребуется еще какое-то время для наблюдения, и чтобы я пока не мешал ему. Он предложил мне собрать сухих веток, которые были разбросаны кругом в достаточном количестве, и развести огонь. Отец кивнул на два большущих мешка, которые были прислонены к толстому стволу дерева слева от меня. В них хранился весь наш провиант. Я понял, что он хочет, чтобы я приготовил что-нибудь поесть, пока он несет свою вахту. Я кивнул в ответ и спросил у него, неужели в этом есть такая необходимость, стоять столько времени и что-то там высматривать. Он все тем же мрачным тоном ответил, что я даже не представляю себе насколько это необходимо, ведь если он увидит там то, что предполагает, то мы не сможем продолжить наш путь. Опасность? Нам что-то угрожало? От снова кивнул. Но что, что же он там высматривал? Может быть какое-то дикое животное? Нет, тогда бы он сказал мне об этом. Я сделал все, о чем он просил, после чего уселся у костра, поджав ноги. Просто сидел и смотрел на огонь. Пламя завораживало меня, гипнотизировало … В какой-то момент я начал осознавать абсурдность положения в котором мы оказались с отцом. Абсурдность и всю его иллюзорность. Мне хотелось засмеяться, но я сдержался и только прыснул себе под нос. Я поднял голову и посмотрел на отца. Он все также, наблюдал в свой бинокль за вершиной холма. Я подумал, что, вероятно, он простоит так всю ночь. Отец всегда отличался выдержкой характера и упорством. Если ему что-то взбредало в голову, то никогда не бросал своей цели. Ему стоило бы отвлечься ненадолго от своего занятия и перекусить. Я поджарил на огне немного фасоли. Поджарил только для него, потому что сам ее терпеть не мог. У меня в руках откуда-то появились галеты. Недолго думая, я отломил от одной из них небольшой кусок и отправил себе в рот. Неожиданно, отец вдруг опустил свой бинокль и бросился тормошить меня. На его лице читался неподдельный испуг. Нет, это был не просто испуг, им овладела самая настоящее паника. Он что-то увидел там, наверху. Я попробовал встать, но из этого ничего не вышло –ноги стали ватными, а голова все тяжелела и тяжелела. Отец продолжал тормошить меня, несколько раз подхватывал меня под руки и пытался поставить на ноги. Но у него ничего не получалось – я снова и снова оседал наземь. Отец что-то выкрикивал мне прямо в ухо, но я его не слышал. В какой-то момент происходящее вокруг перестало иметь для меня какое бы то ни было значение. Меня словно накрыл непроницаемый стеклянный колпак. Я сидел на земле, припав спиной к дереву, и с улыбкой наблюдал за танцующим пламенем разведенного мною костра.
Последующие дни моего пребывания в деревне тянулись медленно и имели один и тот же сценарий. Я просыпался рано утром, примерно час спустя после пробуждения мамы. Я слышал, как она напевает что-то за стенкой или же сидит рядом со мной, за столом перед зеркалом и расчесывает волосы. За последний год они заметно поредели, на висках стала пробиваться седина, которую ей приходилось подкрашивать. А ведь еще не так давно ее волосы были до того густыми и упругими, что у нее уходило не меньше часа на то чтобы расчесать их и уложить. Она всегда гордилась волосами, и свою шевелюру я унаследовал именно от нее. Отец мой облысел к своим двадцати годам. И вот, теперь она сидела перед маленьким круглым зеркальцем, которое было заляпано какими-то жирными следами, и расчесывала то, что осталось от былой красоты. Она увядала у меня на глазах с каждым днем. Новый день не приносил ей ничего кроме новой порции боли и тоски. Ближе к полудню боли становились такими невыносимыми, что она выпивала целую пригоршню своих пилюль, после которых боль немного притуплялась. Тогда она забиралась обратно в постель, куталась в старое ватное одеяло и сообщала мне, что собирается немного поспать. Сон был ее единственным временным спасением. Но заснуть ей удавалось далеко не всегда. Часто она просто ворочалась и все стонала. Стонала и стонала. И господи, что же это были за стоны! Я был рядом с ней и ничем не мог ей помочь. Я даже не мог обнять ее, прижать к себе и принести стакан воды. Не мог сделать ничего, чтобы облегчить эти ее страдания. Как-то я спросил у нее, когда она в последний раз была на приеме у Зальцмана, и она призналась, что с тех пор прошло уже более двух недель. Я немного опешил от такого признания и поинтересовался о причинах, побудивших ее отказаться от услуг врача. Она сказала, что от проводимых им процедур не видит никакого эффекта. Он просто выкачивает из нее деньги, вот и все. Единственное что приносило ей реальное облегчение – были его пилюли, но теперь они почти совсем перестали оказывать действие, а выписывать ей что-то другое, Зальцман наотрез отказывался. Мама сказала: «Он считает, что эти чертовы пилюли, прямо-таки панацея». На самом же деле, ему принадлежал патент на их производство, поэтому и дураку было понятно, что он просто пытается разжиться на своих пациентах. Но почему, почему нельзя было обратиться к кому-нибудь другому за помощью? Ведь в городе не так уж мало практикующих врачей и возможно, кто-то из них вполне сумел бы помочь маме. Тем более, у нас оставались еще кое-какие сбережения, и было полным-полно всякой антикварной рухляди, которую можно было бы продать за хорошие деньги. Я озвучил этот вопрос, на что она просто махнула рукой и отрицательно замотала головой. Сказала мне, что слишком устала от всех этих врачей, их обследований и бесполезных процедур. Устала от серых больничных стен (это я прекрасно понимал), от неудобных поездок до города, которые стали даваться ей с таким трудом. Мама сказала, что боли пока терпимые, хотя ужасно выматывают ее, потому что не дают спать. Но когда станет совсем невмоготу, тогда она что-нибудь обязательно придумает. Она слышала, что через Пашку – нашего деревенского провизора, можно достать некие сильные болеутоляющие, которые не встретишь на прилавках аптек. Я возразил ей, что это весьма сомнительно, а кроме того – небезопасно для ее здоровья. Она улыбнулась моим словам и сказала: «безопасность – это то, о чем люди в моем положении думают меньше всего». По вечерам мы устраивались на диване перед телевизором или читали вместе какую-нибудь книгу. Мама обожала изящные повести Арханова, я же всегда увлекался несколько поверхностной литературой. Часто мы читали вслух друг для друга. Но мамы не хватало надолго, она быстро уставала от чтения, и тогда ставила книгу передо мной, подпирая ее чем-нибудь у основания. Я читал, а она перелистывала для меня страницы. Перед сном она умывала меня теплой водой и чистила мне зубы. После этого оставляла меня ненадолго на диване в компании телевизора или книги, а сама шла на кухню за своим лекарством. Она возвращалась для того чтобы выключить телевизор, поцеловать меня в лоб или щеку и пожелать спокойной ночи. Затем удалялась. И долго еще из соседней комнаты до меня доносился скрежет старой пружинной кровати и ее стоны.
В один из серых дождливых дней, когда теплый сезон подходил к концу, мама спросила, как я смотрю на то чтобы пригласить кого-нибудь к нам в гости. Я поинтересовался, с чего вдруг эта мысль пришла ей в голову? Зачем нам кого-то приглашать? Она ответила, что видит, как я скучаю, видит, как мне надоели все эти глупые телевизионные передачи, да и книги которые были у нас в доме, мы почти все уже перечитали. По ее мнению, мне нужно общение еще с кем-то, кроме как с такой древней развалиной как она. Я возразил ей, что никакая она не развалина, и что видеть кого-либо у меня нет совершенно никакого желания. Мне достаточно книг и вечерних развлекательных программ, да и вообще, я всегда предпочитал одиночество каким бы то ни было компаниям. Она махнула рукой, что мол, глупости все это, человек по своей природе не может без общения. Я ответил, что если она так хочет, то пускай кого-нибудь пригласит, но я, в самом деле, не хотел никого видеть и прямо об этом ей и заявил еще раз. Она нахмурила брови, и между ними образовалась пара очаровательных складочек, присела за стол и серьезно посмотрела на меня. Мама о чем-то думала, но все не решалась сказать мне, о чем именно. Она откинула со лба прядь волос, которая выбилась из пучка на затылке и спросила, как я отнесусь к тому, если меня навестит Олежка? Я удивился ее выбору: «Олежка? Но почему именно он?» Мама ответила, что встретила его несколько дней тому назад недалеко от бетонки. Он подъехал к ней на своем ржавом скрипучем велосипеде с целью поинтересоваться о моем здоровье и узнать выписался ли я из больницы. И мама рассказала ему все как есть. В конце их недолгой беседы спросила, почему бы ему самому не проведать меня. Олежка радостно закивал головой в ответ. Он как раз-таки и дожидался этого приглашения. Мама сказала, что мы будем ждать его в гости в любой из будних дней после обеда. Кроме того, она выразила ему свою уверенность в том, что его компания пойдет мне на пользу, ведь она знает, сколь важную роль играет общение в таком нежном возрасте как мой. Она сама через все это прошла когда-то. Олежка сказал, что спросит разрешения у отца и счастливый укатил прочь. Вдвоем с отцом, они круглогодично проживали в деревне. Их небольшой, но основательно сложенный сруб позволял переносить зимние морозы. Кажется, они всего лишь несколько раз выбирались в город и ничуть не жалели о том, что не имеют городской прописки. Отец Олежки – Ванька-Столб был деревенским плотником, но кроме этого неплохо разбирался в электрике, что позволяло ему частенько подзаработать дополнительно. Вообще, мужик он был с руками, но уж больно часто прикладывался к бутылке, после которой - к физиономии своего сынка. Мать бросила их, едва Олежке исполнилось одиннадцать. Одни говорили, что ей осточертели постоянные побои своего муженька, другие – будто бы она нашла молодого любовника-цыгана, ради которого и бросила семью. Никто точно не знал, но слухи продолжали плодиться. Как бы то ни было, одной теплой весенней ночью она надела любимое платье, накинула поверх него котиковую шубку, подаренную мужем, и, прихватив с собой украшения и часть сбережений, которые откладывались на Олежкино обучение, была такова. Как только Ванька-Столб узнал о том, что произошло, он тут же крепко надрался, после чего поработал над сыном. Пил он подряд несколько месяцев, на протяжении которых, не было ни дня, когда бы Олежка появился в школе без нового синяка, порванной губы или же опухшего носа. Олежка рос слабым и болезненным ребенком. Со стороны своих сверстников терпел частые насмешки, которые иной раз переходили в самые настоящие издевательства. После того как из дома сбежала мать, в его голове все перемешалось. Но, несмотря на это, отец продолжал регулярно лупить его. Это длилось до тех пор, пока однажды Олежка не стащил из отцовской мастерской разводной гаечный ключ, который той же ночью обрушил на голову своему спящему папаше. В ту ночь своими воплями Ванька-столб разбудил полдеревни. С окровавленным лицом он выбежал из дому и стал носиться вокруг него, держась за разбитую голову. На крики сбежались соседи. Кто-то вызвал Зальцмана. Олежка же в это время с неподдельным любопытством наблюдал за «вакханалией» из окна второго этажа. Впоследствии он говорил, что ничего не помнит, что вроде бы он спал, но его разбудили непонятные крики. Тогда он спрыгнул с кровати и подошел к окну, чтобы посмотреть что происходит. Отца увезли в местную больницу, из которой он возвратился два дня спустя с перевязанной головой. Как оказалось, нанесенная травма оказалась несерьезной. Однако же гаечный ключ рассек ему левое ухо, так что из привычной розоватой ракушки с фиолетовыми прожилками, ухо превратилось в рваные лоскуты кожи, налипшие к черепу. После того случая побои прекратились. По крайне мере, в школу Олежка стал приходить без новых синяков, а старые потихоньку начали рассасываться. Было очевидно, что отец начал Олежку побаиваться, как впрочем, и школьные обидчики. Среди них Олежка прослыл «двинутым» и теперь одноклассники и даже старшеклассники лишь искоса поглядывали на него с безопасного для себя расстояния. В Олежке же ничего не изменилось, он оставался таким же тихим и застенчивым, таким же хилым и болезненным ребенком. Но некоторые действительно полагали, что мальчик носит в своем рюкзаке гвоздодер. И такую вероятность нельзя было исключать. То что он отчасти лишился рассудка, ни у кого не вызывало сомнений.
Олежка постучал в дверь нашего дома около четырех. Кажется, это был вторник. Капризный вторник, как было принято называть его в нашей семье, хотя никто уже и не помнил почему. На улице было прохладно и ветряно, так ветряно, что завывания непогоды были слышны в доме. Накрапывал мелкий дождик. Температура снаружи, как сказала мне после обеда мама, опустилась до двенадцати градусов. Значит, вечером нужно обязательно протопить. Олежка подкатил к самому крыльцу на своем дребезжащем велосипеде, слез с него, да так и бросил прямо у ступенек. Высунуться в такую погоду из дому, да еще оседлать велосипед для того чтобы навестить в принципе незнакомого тебе человека мог только умалишенный. Со своим же велосипедом Олежка не расставался никогда. Он передвигался на нем даже зимой, там, где это было возможно. Старый велосипед он нашел на одной из местных свалок, подобрал его и притащил домой. В то время их семья еле сводила концы с концами, отец не работал – только пил, мать появлялась дома все реже и реже. Так что о двухколесном стальном друге Олежке приходилось только мечтать. Мечтать, и, конечно же, завидовать счастливым обладателям сего восхитительного аппарата, которые беззаботно рассекали на нем по пыльным деревенским дорогам. Сначала отец, как и полагается, отругал Олежку за то, что тот притащил в дом рухлядь с помойки. Но когда ближе к вечеру отец поднабрался, сердце его дрогнуло, и пьяная мужская слеза скатилась по его колючей щеке. Он приварил раму, сменил шестерню, подкрутил кое-что, смазал цепь … в общем Олежка, по его же собственным словам, разрыдался тогда вместе с отцом. Пожалуй, это был единственный эпизод в жизни обоих, когда налетевший вдруг порыв нежных чувств заставил их заключить друг друга в объятия.
Помню, когда раздался стук, я находился перед телевизором, пытался смотреть какую-то познавательную телепередачу про Хаборт. Хотелось спать, но я сопротивлялся. Мама в это время возилась на кухне, гремела посудой, которая в последнее время почти не использовалась в нашем доме. Я подумал, что, наверное, она протирает ее от пыли. Попытался вспомнить, когда последний раз видел, как она что-нибудь ела. Позавчера, горочка клубники с сахаром на чайном блюдце. Позавчера? Боже мой, неужели с тех пор у нее во рту не было ни маковой росинки? В дверях гостиной появилась мама. Она вытирала руки о полотенце. Я поинтересовался у нее, все ли в порядке, не случилось ли чего на кухне. Она кивнула головой: «Все в порядке, ничего такого не произошло». Я сказал, что слышал, как только что, в нашу дверь кто-то постучался. Она снова кивнула, но теперь я увидел, что она улыбается. Мама сказала, что должно быть это ко мне. Ко мне? Я даже немного опешил. Я совсем позабыл о нашем с ней недавнем разговоре и не был готов к приему гостей. Я чувствовал слабость, хотелось спать. Даже язык с трудом ворочался в пересохшем рту. Я хотел было сказать об этом маме, но подумал, что это сильно опечалит ее. Не мне нужны были гости, гости нужны были ей. И ее можно было понять: одинокая женщина, которая много лет назад потеряла мужа и с тех пор твердо решила хранить ему верность до конца своих дней, обремененная немощным сыном-инвалидом и разрастающейся злокачественной опухолью – ей хотелось, чтобы ее горе разделил хоть кто-то. Оказывается, для этого подходил даже юродивый Олежка. Мама повесила полотенце на спинку стула и сказала, что пойдет отворит. На Олежке была зеленая ветровка, доходившая ему до колен и высокие отцовские резиновые сапоги. В таком виде, даже не сбросив сапог, он протопал в гостиную. Очевидно, он ожидал увидеть нечто совсем другое, поскольку вытаращился на меня так, будто увидел пришельца. Оттопыренная нижняя губа делала его похожим на законченного идиота. Как он умудрился в таком наряде доехать до нас на своем скрипучем велосипеде, я понятия не имел. Вовремя подоспела мама. Она улыбнулась ему и спросила, почему бы ему для начала не раздеться, ведь в этих его высоченных сапогах, должно быть, жутко неудобно. О, мама! Сама деликатность! Он хлопнул себя по лбу и прошлепал обратно. Мама что-то говорила ему, но я не мог разобрать что именно. Наконец, Олежка вошел в гостиную и уселся рядом со мной на диване. В мигающем экране телевизора мужчина средних лет с безупречно уложенными волосами и в таком же безупречном темно-синем пиджаке читал новостную ленту. Олежка смотрел куда-то в сторону и молчал. Я тоже не горел желанием завязать разговор, но мне было любопытно с чего же он все-таки начнет. Олежка кашлянул в кулак, и все также, не глядя в мою сторону, спросил, что я теперь намерен делать со своим «Астероидом», велосипедом, который подарила мне мама прошлым летом. Я думал, что он поинтересуется моим здоровьем, задаст какой-нибудь нелепый вопрос, наподобие того, каким образом я теперь хожу в туалет. Но, кажется, его это совсем не интересовало. Кажется, для него не было ничего удивительного в том, что кто-то мог жить вовсе без тела. Сначала я решил, что он сильно напуган моим видом, потому и смотрит куда угодно, но только не на меня. Но в его голосе не звучало панических ноток. Тогда, может быть, я вызывал у него чувство отвращения? Нет, вряд ли. Разве брезгливый человек стал бы засовывать себе в нос мохнатых жирных гусениц, для того чтобы потом вытащить их изо рта, как это любил делать Олежка? Определенно нет. И тут до меня наконец-то стало доходить: он просто стеснялся. Не меня, нет! Он стеснялся своего вопроса про велосипед, потому что ничего кроме моего «Астероида», его не волновало. Думаю, он и сам понимал всю абсурдность ситуации, но, тем не менее, ничего не мог с собой поделать. Я ответил ему, не знаю, потому что пока еще не думал об этом. Скорее всего, попрошу маму сложить его и затащить на чердак, ведь внизу в прихожей, где велосипед находится сейчас, и так слишком тесно. Олежка засунул указательный палец в свою правую ноздрю и стал совершать им внутри вращательные движения. Я подумал, что он пропустил мои слова мимо ушей, так как кроме ковыряния в носу, другой реакции от него не последовало. Наконец, все также продолжая смотреть куда-то в сторону, он поинтересовался, почему мы не хотим забрать «Астероид» на зиму в город, ведь по его мнению, квартирные условия хранения гораздо лучше. От сырости рама может покрыться ржавчиной, как и все шестерни, к тому же покрышки, которые ставят на «Астероид» очень капризны и не любят минусовых температур. Я ответил, что не знал об этом, а велосипед мы оставим, скорее всего, здесь, потому что в городе в нем не будет теперь совершенно никакой необходимости. Теперь. Олежка кивнул и заметил, что мне следовало бы ознакомиться с инструкцией перед началом эксплуатации «Астероида». Не сомневаюсь, что именно так я и поступил бы, будь я одержим «Астероидом» как Олежка. Но я ни к чему в своей жизни не испытывал особо трепетных чувств. Разве что к воспоминаниям из своего детства. Олежка хотел сказать что-то еще. Он приоткрыл для этого рот, но передумал, или же, юркая мысль просто сбежала от него. Так ничего не сказав, он с приоткрытым ртом и оттопыренной нижней губой уставился в телевизор. Я заметил, что между его бровей появилась складочка. Олежка о чем-то сосредоточенно думал, и видно было, это стоило ему немалых усилий. Он нервно потирал вспотевшие ладони и часто моргал. Мы просидели с ним в молчании еще какое-то время. Олежка все так же таращился в телевизор, а я таращился на него. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, но я понимал, что его держит здесь мой «Астероид», только ради него он и пришел. Я думал, сколько он сможет еще просидеть вот так, тупо пялясь на мигающий экран. Еще полчаса? Час? Неужели ему это еще не надоело? Или он может сидеть так хоть круглые сутки? Все-таки с головой у него не в порядке, так что вполне возможно, что для него это обычное дело. В таком случае, придется попросить его уйти, потому что я очень устал, мне хотелось подремать немного. К тому же от Олежки жутко несло чесноком. Мама бы точно не смогла попросить его уйти. У нее слишком мягкое сердце. И это часто приводило к возникновению подобных неловких ситуаций. Ну что же, значит, придется брать это дело в свои руки. Свои руки! Я слегка улыбнулся. Решил, что подожду еще немного: минут пятнадцать, может быть полчаса – не больше, может быть он уйдет сам, если же нет … На пороге гостиной появилась мама. В руках она держала глубокую тарелку с арбузом. Мама улыбнулась нам и сказала, что купила арбуз вчера утром, так что надеется, что он дозрел. Она опустила тарелку на стол и вновь исчезла. Вскоре вернулась с двумя небольшими тарелочками «под арбузные корки», которые также поставила рядом. После этого, все так же улыбаясь, она пожелала нам не скучать и ретировалась на кухню. Через минуту там вновь загрохотала посуда. Олежка посмотрел на тарелки, потом на меня. Его лицо растянулось в довольной ухмылке. Две тарелки! Олежка крякнул и откашлялся в кулак. Телевизор больше не интересовал его, теперь он уставился в окно, за которым ветер мотал из стороны в сторону развешанное после стрики белье. Он опять нахмурился, и я видел, как шевелятся его губы. Коротко стриженая голова немного подрагивала. Наконец, видимо переборов свою стеснительность он выпалил: «отдай мне свой «Астероид». Я ответил ему, что это подарок от мамы, так что это вряд ли возможно. Оно косо глянул на меня и заметил, что я сам недавно признался в том, что теперь от этого подарка для меня нет никакого толку. К тому же, если оставить его на зиму в доме, то, скорее всего, к следующей весне «Астероид» уже покроется ржавчиной, чего ни в коем случае нельзя допустить. Он же, Олежка, сможет о нем позаботиться, сможет обеспечить надлежащие условия для его хранения, поскольку много читал именно об этой модели и знает о ней практически все. Я ответил Олежке, что пока что не могу дать ему никакого ответа, но в принципе могу посоветоваться с мамой насчет того чтобы отдать «Астероид» на хранение на зиму. Это совсем неплохая идея. Олежка радостно закивал. От хмурой складочки между бровей не осталось и следа. Я попросил его дать мне немного времени для того чтобы подумать. Пожалуй, мне хватит пары дней, так что он может снова прийти послезавтра. Олежка сиял. Он поднялся с дивана, подошел к столу и воткнул нож в арбуз. Я подумал, что он отрежет себе ломтик, но ошибся. Он переместился к окну, уперся руками о подоконник и спросил меня, почему моя мама не сняла белье с веревки. Я ответил, что не знаю, должно быть, просто забыла о нем. Олежка сказал, что лучше бы ей вспомнить, потому как простыни так мотает, что они в любой момент могут сорваться и улететь. На это я ничего не ответил ему, а он больше ничего не сказал, только потер свои влажные ладони друг о друга и вышел из комнаты. На кухне мама спросил его о чем-то, он что-то ответил ей, но разобрать что именно, опять не представлялось возможным. Через несколько минут я услышал скрип удаляющегося велосипеда. В комнату зашла мама. Она посмотрела на нетронутый арбуз, на чистые фарфоровые тарелочки, после чего спросила, как мы провели время. Я буркнул что-то себе под нос. Она сказала, что не расслышала и попросила повторить. Я повторил: «все хорошо, никаких проблем не возникло». Мама села за стол и отрезала себе небольшой ломтик арбуза. Она поинтересовалась, почему мы не притронулись к нему? Почему воткнули в него нож, а резать дальше не стали, ведь на вкус арбуз оказался просто восхитительным. Я отвел взгляд в сторону. Мама поймала меня на этом и тут же поняла свою непростительную оплошность. Она закрыла руками лицо и замотала головой, начала просить у меня прощения и повторять какая же она дура. Старая больная дура, которая в конец выжила из ума. Я попытался успокоить ее: сказал, что все нормально, в этом нет ничего ужасного, и не стоит так переживать по пустяковому поводу. Хотя, конечно, мне было крайне неприятно наблюдать такую невнимательность со стороны родной матери. Но уже в который раз, я списал это на ее болезнь. Наконец она убрала руки от лица и полезла в карман передника за носовым платком. По ее лицу размазалась тушь. Интересно, когда она успела подвести глаза? Она вытерла слезы и убрала кружевной платочек обратно в карман. У нее был до того измученный вид, что сердце сжималось. Я спросил, почему бы ей не пойти прилечь, потому что выглядит она очень уставшей. Мама отмахнулась и сказала, что хотела бы сперва выпить чаю. Если бы у меня были плечи, обязательно пожал бы ими в ответ. Мама предложила выключить телевизор и что-нибудь почитать. Я поддержал идею. Книга, выбранная мамой, называлась «Сказки Богемского леса».
Олежка вновь постучался к нам в пятницу. Было около семи вечера, и мы с мамой как раз читали в это время. Для нее этот визит оказался неожиданным, как впрочем, и для меня, потому что я ждал Олежку в четверг. Я не знаю, что его задержало: может быть, он просто перепутал день, может быть, дело было в чем-то другом, например в его отце. Но причины этого меня мало интересовали. Главным было то, что он пришел, ведь без его участия, план, который оформился у меня в голове за эти два дня, было бы невозможно реализовать. Наконец-то от этого юродивого недотепы будет польза. Нет, его никто не заставлял, он сам напросился. Напросился в тот день, когда сообщил что хочет заполучить мой «Астероид». Кто-то называет это судьбой, для меня же – это удачное стечение обстоятельств. Я не верю в судьбу. Что это вообще такое, черт возьми? Словечко из лексикона Палыча, не из моего. Мама округлила глаза, и спросила меня, кто бы это мог быть. Я ответил, что скорее всего, это Олежка, поскольку в прошлый раз он выразил желание зайти к нам еще. Мама строго посмотрела на меня и спросила, почему я ничего не сказал ей об этом, не предупредил насчет гостей, ведь она совсем не готова сейчас к их приему. Я ответил, что должно быть у меня просто вылетела из головы такая мелочь. Посоветовал не переживать на этот счет, ведь это всего лишь Олежка, так что вряд ли ради него стоит надевать вечернее платье и делать прическу. Маму рассмешили мои слова. Ну а если это не он, а кто-то другой? Но кто? Заплутавший почтальон? Вряд ли. Пятница, вечер. Может быть пьяный гуляка? Нет, пьяные гуляки не задерживались здесь, они всегда проходили мимо, в этих краях им было нечем поживиться. Развалина-Палыч, да мы, вот и все достопримечательности этих мест. Мама сказала, как она рада тому, что мы с Олежкой подружились, ведь вместе нам будет намного веселей. Я изобразил что-то наподобие улыбки. Мама улыбнулась в ответ, и пошла отворять дверь.
Олежка вошел в гостиную и уселся рядом со мной на диван. Выглядел он хмурым, снова глядел в сторону. Я поинтересовался все ли с ним в порядке. В ответ он щелкнул языком и демонстративно закатил глаза. Сказал, что поругался с отцом, тот не хотел отпускать его вечером из дома. Оказывается, в тот вечер Ванька-столб сильно нализался. Пару раз в порыве ярости он хватался за розги чтобы отстегать ими сына, но вовремя отступал. Олежке пришлось сбежать из дома, ему не хотелось провоцировать отца. Значит, в Олежкиной голове все еще работали некоторые шестеренки. Олежка тяжело вздохнул и утер рукавом сопливый нос. После этого он сразу же перешел к делу и спросил, решил ли я что-то насчет «Астероида». Он сказал, что надеется получить от меня ответ сегодня. Он сказал: «я с нетерпением ждал сегодняшнего вечера» и эти его слова не вызывали у меня сомнений. Его пальцы мелко дрожали, сам он постоянно ерзал на месте, не знал, куда деть от волнения руки. Я улыбнулся ему и ответил, что решение принято. Он театрально выдохнул, так, как это обычно делают тяжелоатлеты перед рывком штанги, и улыбнулся в ответ. Тогда я понизил голос до шепота и стал разъяснять ему условия сделки. Он слушал меня с открытым ртом и только кивал. С оттопыренной нижней губы стекала слюна, и клянусь, выглядело это просто отвратительно. Но я не останавливался. Я продолжал шептать, а он все кивал и кивал мне, кивал и кивал.
Мама умерла рано утром в понедельник. Накануне вечером она, сославшись на плохое самочувствие, отложила в сторону свое чтение и сказала, что сегодня хочет лечь немного пораньше. Она наклонилась и поцеловала меня в лоб, после чего ушла к себе в комнату. Было начало восьмого. Я дочитал до конца раскрытые передо мной страницы «Сибирской повести» после чего решил дать передохнуть глазам. Было слышно, как мама ворочалась с боку на бок в своей кровати за стенкой. Немного погодя она встала, видимо для того, чтобы выпить лекарство, с минуту походила по комнате и улеглась обратно. Примерно через час, ерзанья прекратились, и я подумал, нет, я понадеялся, что ей наконец-то удалось заснуть. Первые стоны раздались в десять вечера. Как же я пожалел в тот момент, что телевизор был выключен, ведь он хотя бы чуть-чуть приглушил ее стоны, да и мне не было бы так жутко, если бы из динамика доносился чей-то голос или лилась какая-нибудь незамысловатая мелодия. Было бы проще отвлечься. Читать в данной ситуации оказалось просто невозможно. Весь наш дом наполнился звуками маминой боли, и хуже всего было то, что я ничем не мог помочь ей. Ближе к полуночи стоны сменились резкими отрывистыми вскрикиваниями, от которых я каждый раз содрогался. Ну почему же, почему же я не лишился слуха!? Все это длилось два или три часа, по истечению которых, вскрикивания и стоны перешли в приглушенное клокотание, будто мама решила прополоскать воспаленное горло. К четырем часам утра клокотание резко оборвалось. В доме воцарилась тишина. Я решил, что она заснула. Обессилила от мучений и отключилась. Помню, я еще подумал, что первым делом после того как она проснется и перекусит, я отправлю ее прямиком к Пашке-провизору за таблетками. Но мама так и не проснулась. Более она не нуждалась в болеутоляющих.
Олежка пришел в понедельник днем, как мы и договаривались. Он постучал в дверь, и я крикнул ему из гостиной, что он может войти, пускай только посильнее дернет за ручку. Олежка, не раздеваясь, в сапогах, прошел в гостиную и спросил, не передумал ли я. И я ответил ему: «нет, не передумал, все остается в силе». Он как-то растерянно покрутил головой по сторонам и спросил где моя мама. «Должно быть, вышла куда-то» - ответил я, - «Вроде бы поехала к доктору или что-то в этом роде». Олежка безразлично пожал плечами. Он стоял напротив, переминаясь с ноги на ногу, очевидно, ждал от меня дальнейших указаний. Я зажмурился и медленно досчитал до десяти. Олежка посмотрел на меня с некоторым удивлением. Я подмигнул ему и сказал что все в порядке, просто собирался с мыслями. Он кивнул. Я спросил, ветрено ли на улице. Олежка снова кивнул: «не то чтобы очень, но шляпу может запросто сорвать с головы и унести куда-нибудь ветром, к тому же, вроде бы собирается дождик». Я попросил его сходить на кухню и найти там тарелку, ту самую, глубокую, в которой приносили арбуз. Он спросил, для чего это нужно. Я ответил, что хочу, чтобы он поставил меня в тарелку. Как арбуз? Да, как арбуз. Олежка провозился на кухне минут пять, не меньше, и я уже хотел было крикнуть ему, чтобы он поторапливался, но как раз в этот момент он появился на пороге гостиной. Заветная тарелка была прижата к его груди. Олежка сиял. Я сказал ему что готов. Он подхватил меня своими лапищами и опустил в тарелку, так что ее кайма оказалась на уровне моего носа. Мне было неудобно, но в целом, вполне терпимо. Он поднял меня вместе с тарелкой и прижал к груди. Мы вышли из гостиной, прошли по крохотному коридорчику, по правую сторону которого за приоткрытой дверью располагалась мамина комната, и очутились на кухне. Олежка остановился и спросил меня: «правильно ли то, что мы собираемся сделать?». Я посоветовал ему не забивать голову ненужными вопросами, а лучше подумать о том, что совсем скоро он будет рассекать по бетонке на скоростном «Астероиде». Мы вышли из дома и очутились на крыльце. Неожиданно Олежка вскинул правую руку и указал пальцем в сторону нашего сарая. Двигаясь мимо сарая, наш участок спешно пересекала женщина в платке. Я не видел ее лица, только спину, но в тот момент мог поклясться, что это была мама. Кто бы это ни была, но она желала поскорее скрыться. Еще мгновение, и фигура затерялась в зарослях высокой травы соседнего участка. Я спросил Олежку, видел ли он то же самое, что и я. Он сказал, что да, видел. Я поинтересовался что именно, и он ответил, что видел, как моя мама торопилась куда-то. Мы спустились по ступенькам с крыльца и двинулись вперед. Мама совсем запустила свой цветник.
Путь до Дятловой горы не занял много времени. Когда-то, совсем давно, в моей прошлой жизни, я добирался туда спешным шагом минут за пятнадцать-двадцать. Сейчас же у нас ушло максимум полчаса. Не так уж много. Олежка, к моему удивлению, оказался весьма выносливым. Даже подъем по крутому серпантину, да еще и с тарелкой в руках, не заставил его взмокнуть. Но все же он немного запыхался, а к его лицу прилила кровь. Когда мы достигли вершины, Олежка опустил меня на землю, а сам плюхнулся рядом в траву. Склон под нами был сплошь усеян неуклюжими валунами и фрагментами сланцевых пород. Олежка выдернул из земли травинку и зажал ее между зубами. Он уточнил: «ты действительно хочешь того, о чем просишь меня?». Я сказал, что полностью уверен в своих желаниях, и попросил больше не задавать мне подобных вопросов. Олежка откашлялся, прочищая горло, как выяснилось мгновение спустя - для того, чтобы задать мне вопрос, который беспокоил его больше всего. Конечно же, вопрос об «Астероиде»! Он осведомился, уверен ли я, что мама отдаст ему мой велосипед, и не станет задавать лишних вопросов. Я ответил, что уже давно с ней обо всем договорился и ему не стоит об этом беспокоиться. Она не против! Конечно, нет! Наоборот, ей пришлась по душе идея избавиться от ненужного хлама. При слове «хлам» Олежка насупился. Определенно, ему не понравилось, что это слово прозвучало применительно к велосипеду, владельцем которого он готовился стать. Я сказал, что скорее всего, маму он даже не увидит, по крайней мере, если не будет шастать по дому, а просто вытащит велосипед из кладовки и унесет с собой. Олежка вскочил на ноги и потянулся. Следующее, что я помню – три его широких скачка и соприкосновение тяжелого башмака с моим левым ухом. Перед глазами замельтешило дождливое тусклое небо, после чего картинка резко сменилась, и я увидел мчащиеся прямо на меня серые валуны. А потом все исчезло, оборвалось…
Я открыл глаза и увидел перед собой раскачивающиеся люминесцентные лампы. Как и прежде они о чем-то перемигивались друг с другом. И в то же мгновение мне открылась истина: я понял, что обрел бессмертие.
