Прямо перед Пелагеей – кровяная полоса, что раскатилась во всю ширь на горизонте. Не зашло ещё солнце, а на небе уже выспевал месяц, такой же худенький и прозрачный, как девочки, работающие в поле.
Устал знойный июньский, устала и Пелагея: голова отяжелела, ноги затекли, руки до крови исцарапаны осотом, да и с утра ничего, кроме конёвника, во рту не было. А поле раскинулось без конца и без края, на нём сорняка разрослось – за неделю не выполоть. Оля, бригадир, хотя и хрупкая да молодая, но покуда солнце не зайдёт, домой не отпустит.
- Полька, есть охота, - шепчет у самого уха Танька.
Пелагея только отмахивается: у самой в животе вода булькает. В поле, каждый знает, одна еда – водица. В роднике её напьёшься, передохнёшь, и – сн6ова за работу.
Танька младше Пелагеи, которой стукнуло тринадцать, но не отстаёт от других, руками траву тянет, если силёнок не хватает – в землю ногами упирается, и тогда уже скользкую просянку или колючий осот с корнями вытаскивает, конопатую мордашку на бригадира поднимает, ждёт похвалы. Видит, что бригадиру не до неё, не до Таньки. Оля сама спины не разгибает, и, вздохнув, Танька снова тянется к траве.
У Сашки, что через дорогу от Пелагеи живёт, слёзы на глаза выступают. Устал мальчишка, разлёгся на сочной траве и ноет. Пелагея сердито дёргает его за рукав, говорит с укором:
- А папке твоему как же на фронте? Ты траву не прополишь – хлеб не вырастет! – И тут уже вырывается у Пелагеи совсем обидное: - Нытик!
Сашка отворачивает от Пелагеи опухший красный нос, шмыгает им ещё немного и вдруг затихает. Про папку Пелагея правильно сказала, устыдила, папку надо кормить, чтобы сил набирался, от немцев нас защищал. И Пелагея через усталь улыбается: как хорошо всё придумано – папки свои семьи от фрицев берегут, а семьи их – от голода и даже от мороза! Они с мамой, Марией Егоровной Никляевой, и варежки, и носки, и шарфы в зиму вязали.
- Вот, Поля, - ласкала овечью шерсть мама, - погоди, а можа эти носки отца твоего согреют на фронте…
И картошку они всё лето растили, а осенью порезали, посушили и всей деревней на фронт отправили. Масло три военных года копили… А то, что они здесь лепёшки из конского щавеля пикут и обрат пьют, так это ерунда – перетерпят.
- Ур-ра! – обрывает вечернюю тишь радостный вопль.
Это Васька кричит, делится новостью: отец им письмо прислал, уже целое пятое! Оно ещё утром пришло, а Витька, младший Васькин брат, только решился притопать (пять километров прошёл, не побоялся!).
Пелагея радуется Васькиному счастью, а у самой комок в горле – от отца уже давно нет вестей, они с мамой вдвоём горюют вечерами, а как пробежит по спине холодок, за первое, одно-единственное письмо берутся. Тогда и на сердце легче становится, и тревога отпускает.
Тянет Поля руку, всю в мозолях, к сорняку и вспоминает, морща лобик, как услышала впе5рвые страшное слово: «война». Сидела в избе и книжку читала (был жаркий летний день), люди за окном засуетились, зашумели. Пелагея слышала то вкрадчивый шёпот, то разрывающий сердце вопль: «Война! Война!» Слезла со скамейки и через весь двор, босиком, к маме в баню. Двери пораскрывала, остановилась в предбаннике, выкрикнула испуганно:
- Говорят, война началась!
Хотела Мария Егоровна что-то сказать, да не смогла, сил не хватило – посиневшими губами беззвучно пошевелила, уронила голову на плечо дочери и тихо заплакала.
Боялись с матерью за отца, Степана Захаровича, а он только отшучивался: «Не бойтесь, я вам тут нужен. Кто же трудодни в деревне считать будет?» Щекотал усами Полину щёку, брал её ладошку в свою огромную ручищу, прогонял от дочурки страх.
Повестка отцу ещё долго не приходила, собирала чужих отцов, а Степана Захаровича всё сторонилась. Мария Егоровна благодарила за милость Бога.
Прошёл первый трудный год войны. «Похоронок» много в деревню приходило. Заголосят жёны, пронесётся по улицам мучительный вой, - и все загодя узнавали о чужом горе. Пелагея мучилась, ждала – вот-вот и их беда накроет, слезами зальёт. Беда их навестила в июле сорок второго года. Утром отцу пришла повестка, а а ночью его уже провожали на фронт. Пелагея в эту горькую ночь не ревела, как мать, держала только отца за руку, заглядывала в его чёрные, тогда даже игриво-весёлые глаза, шептала: «Папа, папочка… Ты только возвращайся…» Долго не отпускали они с матерью отца от себя, лошади уже тронулись, и отец, почему-то смеясь, подхватил на руки сначала мать, а потом и Полю, закружил, опустил на землю и оттолкнул вдруг… Побежал, не оглядываясь, к телеге… Таким его Поля и запомнила – чуть сгорбившимся, бегущим тёмным силуэтом по пыльной дороге…
Первое письмо от отца пришло через два месяца, Пелагея и сейчас его может пересказать наизусть – короткое, в пять строк, но родное, даже пахнущее его папиросами:
«Здравствуйте, Машенька, Полюшка! Ну, как вы там, родные, без меня живёте? Не болейте, сильтесь – говорят, скоро войне конец. А я жив-здоров, накормлен. С товарищем, Михаилом Семёновым, здесь, на Воронежском фронте, вдвоём – земляки».
Последние строчки перечёркнуты, под чернилами – не разобрать. И внизу, в самом уголке, долгожданные слова:
«Ждите меня, родненькие. Приеду – вместе хозяйство налаживать будем. Ваш отец и муж – Степан Никляев».
И – ни весточки больше. Теперь на дворе уже сорок третий, под Сталинградом наши, как говорят ребята, немцам большую фигу показали. А отец всё не пишет и не пишет. Эх, папка, папка!
Пелагея тычется между детьми, что Ваську окружили. Васька отцово письмо вслух по слогам читает. И бригадир Оля не ругается на переполох, знает – теперь счастье и горе вместе делят, напополам, а иначе не выстоять, не вынести поодиночке.
Яркая полоска солнца уже чуть-чуть из-под земли выбивается, смотрит на закат Оля, одёргивает ребят – пора бы и домой.
Страшно Пелагее домой идти, на улице ночь, а изба пустая. Мама сторожем работает, скотину на ферме от волков охраняет. Волков нынче развелось больше, чем людей. Страшно Пелагее, да деваться некуда – попрощалась с ребятами, зашла в тёмную избу. Нащупала на столе пресную лепёшку, сжевала и легла на кровать. Спать очень хочется, но сразу нельзя – мама велит перед сном помолиться.
Пелагея молится и за мать, и за отца, и за себя. Сохранит ли Господь их жизни, даст ли им силы и терпения на долгие годы? Спасёт ли папку от вражеской пули? А папка, он хотя и на войне, но всё равно – рядом. Вот сейчас закроет Поля глаза, а перед ней – папка. Обнимает дочурку, целует. Гладит её кудрявую тёмную головку…
Эх, папка! Где же твой сладкий сахар, что ты откалывал кусочками и угощал их с мамкой ещё в довоенное время? Где же запах твоей махорки, где же ты – сильный, смелый, добрый? Скорее бы уже тебя увидеть!
И только Мария Егоровна, наклоняя уже седую, измученную страданиями голову, вдыхая в лёгкие холодный, пахнущий войной воздух, знает, что ещё долго будет нести на своих плечах тяжёлую ношу. Пусть спит спокойно Поля, Полюшка, пусть не знает, что нет больше папки. Горькая правда вытянула из потускневших глаз Марии Егоровны все слёзы, не увидеть бы их дочурке, не узнать бы этих слёз. Поле не рассказывали, как ещё в апреле пришло письмо от товарища отца, Михаила. Попали они в окружение, Михаил остался жив, а друга так больше и не увидел. В мае Никляевым пришла «похоронка». Отяжелело, разболелось сердце Марии Егоровны. Нет больше хозяина в доме, не увидеть никогда Полюшке отца. Степан Захарович Никляев погиб на поле боя смертью храбрых.