Он — Стреляный. Живая легенда преступного мира. Последний из «благородных разбойников». Последний из тех, кто пытается жить согласно закону — пусть даже это и «воровской закон». Последний из бандитов, живущих по справедливости. Могущественный авторитет нанял его для опасного, но святого дела — спасти
похищенных конкурентами детей.
И Стреляный начинает выполнять «работу» — начинает, еще не подозревая, что все далеко не так просто и понятно, как кажется на первый взгляд...

Пролог
Стоял сентябрьский день, обычный для ранней подмосковной осени. Пронзительно синее небо, блестящие листья не успевших еще пожелтеть деревьев, омытых пронесшимся дождем, изредка слышная
перекличка пернатых — самая грибная пора, всего-то полмесяца от силы, отпущенных промысловикам и любителям природы.
Несколько пятисотых и шестисотых «мерседесов», притормозивших на окраине леса в районе Сенежского озера, нисколько не портили эту идиллию. Никому и в голову не приходило удивляться скопищу иномарок
— по Москве и ее окрестностям еще не такие шастают. А если кому из проезжающих по Ленинградскому шоссе все же приходили в голову мысли о том, что все это похоже на «стрелку», тот и вовсе чисто
автоматически топил педаль акселератора — от греха подальше. В наше сволочное время меньше знаешь — дольше живешь...
Полтора десятка крутолобых, коротко стриженных парней в кожаных плащах до пят — ну чисто тебе "быки» из набивших оскомину кинобоевиков — дружно высыпали из шикарных мерседесовских салонов, каждый придерживая правую полу плаща, и тут же скучковались вокруг невысокого лысоватого брюнета с ухоженной бородкой. И хотя лысоватый, одетый в обычную кожанку-косуху и джинсы, на крутого никак не походил, авторитетом от него несло за версту.
Разговор с «быками» лысоватого получился коротким и четким, словно заранее отрепетированным.
— Все рации на мою волну, — приказывает он. — Действовать точно по раскладу. И не дай бог, братва, кому из вас облажаться... Все, рассыпались.
И кожаные плащи тут же исчезают из его поля зрения за ближайшими деревьями — словно сквозь землю проваливаются. А лысоватый, нисколько не скрываясь, идет один по натоптанной тропке в глубь леса, сунув настроенную на прием «уоки-токи» в нагрудный карман косухи. Видимо, конечная цель ему хорошо известна, минут через тридцать — сорок он выходит на окраину опушки, посреди которой стоит охотничий домик, срубленный из плотно пригнанных лиственничных бревен. Лысоватый знает: домик не для охоты, для новой причуды «новых русских» — здесь штаб-квартира для пейнтбола, игры в почти взаправдашнюю войнушку со стрельбой красящими зарядами.
Однако помповики в руках трех охранников, подпирающих стенки этой штаб-квартиры, вовсе не смахивают на пневматические ружья с парафиновыми красящими шариками.
— Стоп, папаша, — один из этих шкафообразных небрежно салютует лысоватому стволом еще издалека. — Дальше запретная зона.
— Вернее, частная запретная зона, — выплюнув окурок, подтверждает второй. — Так что если за грибами — топай в противоположную сторону. Кстати, а где твое лукошко, Красная Шапочка? — Охранник
подозрительно вглядывается в прикид лысоватого и поудобнее перехватывает свой помповик. Третий тут же делает перебежку на противоположную сторону избушки — по всей вероятности, занимает свой пост.
— Да свой я, парни, — успокаивающе говорит лысоватый, приветливо взмахнув рукой. — Передай тем хмырям на хазе: Левочкин, мол, пришел. Сам пришел, без братвы.
— Левочкин, говоришь? — Второй охранник продолжал расстреливать его цыганскими глазами, но ствол помповика вернул в исходное положение — стволом в землю. — Не понтишь? А ну, Досик, подержи
фраера на рубеже, покуда я доложусь.
Через пару минут дощатая дверь домика ударила о стену и на крыльцо выпрыгнул здоровенный детина в полосатом тельнике.
— Точно, Левочкин, — удовлетворенно выдохнул он, разглядев пришедшего. — Какого тебе хрена надобно, банкир?
— Пришел узнать, почему меня не пригласили на сходняк, — весело произнес лысоватый, доставая сигарету. — Аджиевское наследство делите, а не рановато ли? Я ведь тоже имею к нему самое прямое
отношение... Или как, Сема?
— Вот именно — или как, — в свою очередь осклабился Сема. — Ты в этом деле пролетаешь, Григорий Игоревич. Как фанера над Парижем. Потому как мочить авторитета положено только с согласия сходняка
авторитетов. Ты разве этого не знал, когда Аджиева мочил? Кстати сказать, ты таки пришел вовремя, Левочкин. Потому как в повестку включен вопрос и о твоей персоне тоже. Щас схожу узнаю, чего тебе
приговорили.
Сделав знак охранникам, Сема скрылся в домике, не закрыв за собой двери. Охранники дружно вскинули свои помповики — пока, правда, не передергивая затворов. Левочкин застыл на приличном пока расстоянии от охотничьего домика.
— На приеме, шеф, — хрюкает вдруг рация в кармане куртки. — Что у вас? Мы на месте.
Левочкин, засовывая в нагрудный карман зажигалку, одновременно щелкает тумблером рации.
— Все о'кей, — бормочет он в отворот куртки. — Начинайте по сигналу.
И тут же на крыльцо — в приподнятом состоянии духа, с пистолетом в руках — вываливается Сема.
— Все в порядке! — радостно орет он. — Тебя приговорили, Левочкин. Шкура за шкуру, понял? С чем тебя и поздравляю. — И не целясь, разряжает в сторону банкира польский тэтэшник. — Братва, взять его.
Живым или дохлым, все равно. Лучше все-таки дохлым.
Но того, кого зовут Левочкиным, давно уже нет на том месте, где он только что стоял, — при первом же выстреле лысоватый заваливается за ствол ближайшей сосны, выхватывая из кармана куртки рубчатое тело гранаты. Миг — и «лимонка» подкатывается точно под ажурное дощатое крыльцо. Злая, жестокая сила вырывается из металлического яйца, словно джинн из бутылки, разрывая на части дерево и живую
плоть. И по этому сигналу точно такие же кругляши начинают лететь в охотничью избушку со всех сторон сразу. Людей, вырывающихся в панике наружу, безжалостно, в упор, расстреливают из автоматов
приехавшие с Левочкиным парни в длинных плащах. В такой звериной схватке имеет право уцелеть лишь одна из сторон. Сегодня повезло команде банкира: через некоторое время избушка яростно пылает,
постреливая в стороны смолистыми искрами, а запарившиеся «быки», скинув кожаные плащи, подтаскивают к этому громадному костру окровавленные трупы тех, кто не успел сгореть заживо, длинными сосновыми слегами, вырванными из ограды, деловито запихивают их в гудящее пламя. Это называется «подбросить дровишек в печурку». Еще через некоторое время на лесной поляне остается лишь смердящее горелой человечиной кострище. А вокруг — деревья, равнодушные к происшедшей только что трагедии. А над головой — равнодушно-безоблачное небо с проносящимся в нем суперлайнером
международных авиалиний...
— Уходим, — командует Левочкин. — Всем рассосаться по городу и на неделю затаиться. А затем произведем остаточную зачистку. Включая в нее и «черных».
...Подъехавшей по вызову ментовской бригаде достаются в свидетели
дотлевающие угли да несколько частников на потасканных «Жигулях»
различных модификаций — истинные любители грибной охоты. Да и те подъехали сюда много позже исчезнувших в направлении Клина иномарок.

Часть первая

"БРОСОК КОБРЫ"

Глава 1 Ностальжи

Объявили: «Москва». И вновь нахлынуло прошлое. Вместе с вонью подгоревшего масла от чебуречных лотков на площади трех вокзалов, сигаретными окурками и пустыми пивными банками, гремящими под
ногами. Вместе с гостеприимно разверстой пастью подземного перехода метро «Комсомольская» с его, казалось, вечными попрошайками, торгашами и малолетними шлюшками, гримирующимися под
интердевочек. Все было так же, как год назад. И маячили уже миражом оставшиеся где-то далеко-далеко вымытая шампунем брусчатка улиц Барселоны, увитые разноцветным плющом замки Германии, зеленые
каналы Венеции с непременными гондолами, тропические заросли Таиланда. И сами таиландки-таечки: маленькие, живые, с мягкими ласковыми руками и податливым телом, произведенным создателем
исключительно для массажа и изучения таинств Камасутры...
Федор Артюхов, он же Стреляный, стоит на Комсомольской площади словно оглушенный. После разноцветья карнавальных масок, палитры грандиозных фейерверков и высококлассной сервисной обслуги четырех- и пятизвездочных отелей родная обитель кажется до того серой и невзрачной, что хочется взреветь белугой: «Лю-у-уди! До чего же вы довели себе подобных!» И бежать хочется. Назад, под ласковое солнце Средиземноморья, в мягкие и теплые объятия Тихого океана. Наплевав на все бредни о ностальгии и прочей меланхолической лапше...
— Федя, очнись, слышишь. Что с тобой? — Узенькая прохладная ладошка спутницы требовательно теребит рукав его шикарной рубашки-апаш.
Стреляный мотает головой, приводя себя в чувство, оглядывается. Вот оно — то нежно-эфемерное создание с именем Лиля, ради которого он вернулся сюда, на родину, презрев все забугорное гостеприимство и отменный сервис. Дочь Артура Нерсесовича Аджиева. Бывшего московского магната, мультимиллионера, умного, коварного и сверхрасчетливого авторитета среди авторитетов. А также бывшего его, Федора Артюхова по кличке Стреляный, босса. Его, то есть, шефа...
И вновь нахлынули воспоминания годичной давности...
Сказочный замок в дачном поселке на Рублевском шоссе, на глазах рассыпающийся в воздухе от заложенной взрывчатки. Но сперва трупы, трупы, всюду трупы: на крыльце, в бассейне, в сторожке охранников. Много крови — на телах людей, собак, на мраморе лестницы, розовом платье горничной. И запах сгоревшей взрывчатки и стреляных гильз. А посреди всего этого бедлама — худенькое существо в черной маечке и джинсах. Она, Лиля. Такой вот пейзажец...
Федор тогда недолго задержался на душевном перепутье. У него было с чем покинуть эту страну: раскрытый им тайник дома на Щипке выдал Федору целое состояние в баксах и бриллиантах. Хорошее наследство оставил после себя Васька Голова, бывший помощник Кости Лесного, — мир праху братвы. И Федор уехал, прихватив тогда с собой шестнадцатилетнюю дочь Аджиева, вцепившуюся в него, как
утопающий цепляется за соломинку. Тогда в его охладевшем, казалось, навсегда сердце вдруг ожил малюсенький уголочек — словно жалость воткнула в него свою острую иглу. Судьба Лили была похожа
на его собственную: оба преданы и брошены на произвол судьбы, оба осиротевшие и бездомные...
А за границей Федору и вовсе не приходилось жалеть о том мимолетно вспыхнувшем приступе жалости: оказалось, Лиля в совершенстве знала английский. Так что Стреляный был обеспечен собственной
переводчицей, а Лиля — полным высококлассным пансионом. Любовниками они не стали. Федору вдруг настолько понравилась роль ее опекуна, что он сразу и напрочь отмел всякие низменные мыслишки.
И при всем при том Лиля была для него чем-то вроде живой игрушки — куклы, о которой интересно заботиться, наряжать, цеплять на нее разноцветные висюльки типа кулонов, серег, перстеньков, браслетов и прочей драгоценной мишуры. Конечно, цены на все эти наряды и цацки были вовсе не кукольными, но Стреляного, привыкшего отмечать периоды между отсидками с широким размахом, цены не пугали никогда. К тому же камешки из тайника дома на Щипке — в наглую, у всех на виду провезенные за границу в сумочке скромницы Лили, под пачкой декларированных баксов, — хорошо помогали в этом...
Их занятия за границей? Лиля ударилась в изучение иностранных языков, попутно посещая местные музеи, осваивая достопримечательности. Не упускала и развлечений — ресторанов, дискотек. Федор не спрашивал ее о поклонниках — при ее яркой внешности и фигуре топ-модели этот вопрос показался бы глупым. Он не устраивал по ночам облавы на Лилин отдельный номер — ненавидел всякие посягательства как на свою, так и на чужую свободу. Да ему и некогда было — Федор в любом курортном местечке перво-наперво находил клуб карате или кунг-фу, где усердно шлифовал приемы. А остававшееся время целиком посвящал поискам очередной партнерши.
Он, Стреляный, отнюдь не был каким-нибудь секс-маньяком. Но когда из тридцати двух лет твоей жизни двенадцать вычеркнуты тюрьмами, пересылками и зонами, вполне понятно стремление наверстать
упущенное. Тем более что для этого не существовало никаких преград: Лиля жила своей жизнью, а наличие хрусткой «зелени» в неистощимом бумажнике Федора делало его привлекательным в глазах любой
прекрасной «бабочки».
Так оно и шло до поры до времени, но вдруг... Все в нашей жизни случается вдруг — однажды вечером Лиля бесцеремонно вторглась в номер Федора и попросила уделить ей внимание, выслушать ее с глазу
на глаз. Попросила так серьезно, что пришлось обалдевшему Федору скрепя сердце выставить очередную пассию, прелестную француженку, шлепком пониже спины за дверь (сунув ей за резинку бикини не отработанный еще гонорар).
— Увези меня, домой, слышишь, — сказала Лиля, когда они остались одни. И, прикусив нижнюю губу, с вызовом уставилась на «опекуна».
А Стреляный, до которого не сразу дошел смысл ее требования, уставился на Лилю с немым восхищением, словно видя ее впервые. Боже, неужели это то самое чахлое создание, которое он обнаружил год назад в усадьбе Аджиева? Да теперь за такое сравнение он себе язык откусил бы: фигура девушки округлилась и приняла вполне сформировавшийся вид. Он бы даже не постеснялся сказать — сногсшибательный вид.
— Н-да, натюрморт, — ошалело пробормотал Федор, заставляя себя отвести глаза от ее развившейся груди. — Извини, что ты там про дом говорила?
— Отвези меня домой, в Москву, — упрямо повторила Лиля.
— 3-зачем? — От неожиданности он даже начал заикаться. — Тебе что, не нравятся все эти салоны-магазины, дискотеки, рауты, бассейны, курсы иностранных языков?
— Угадал, да не совсем. Мне не нравится кое-что другое, а если конкретно — твой вечно разбитый фейс, вечные бланши под глазами, а еще больше не нравятся все эти бесконечные шалавы, которых ты
каждый вечер таскаешь к себе в номер.
Лиля выложила все это Федору таким тоном, словно отчитывала не пожившего мужика, не зека с тремя ходками за плечами, а какого-нибудь сопливого первоклашку. Она явно нарывалась на скандал — и добилась-таки своего.
— Ты, мокрощелка, кому это бакли разводишь? Мне, который тебя с креста снял? — Взрывной характер Федора проявился мгновенно. — Да пошла ты, сопля...
Хряснув дверью номера, он влетает в лифт и через несколько минут уже заливает обиду в баре тройной порцией шведского «Абсолюта». Затем просит повторить... Потом рядом с ним на соседнем вертящемся
стульчике словно из воздуха возникает прекрасная француженка, свидание с которой прервалось в номере. И он постепенно успокаивается, жизнь вновь начинает обретать смысл.
Но только до той поры, пока в бар не спускается Лиля. Она подходит к стойке и, ни слова не говоря, выдавливает на роскошные волосы француженки двестиграммовый тюбик горчицы. А потом, наслаждаясь всеобщим замешательством, поливает эту кашицу, очень смахивающую на дерьмо, фирменным французским шампанским.
— «Шанель» номер пять, — приговаривает она. — «Кристиан Диор», — глаза Лили неестественно расширены и похожи в этот момент на два бездонных колодца — никакого отражения в зрачках.
Визг разъяренной француженки тонет в жизнерадостном ржании посетителей бара — иностранцы также чувствительны к хорошему юмору. А Лиля невозмутима.
— Это тебе аванс за то, что ты собиралась залезть в постель к моему любовнику, — улыбается она путане улыбкой любящей мамаши. —' Пошли, милый, в номер, я покажу тебе настоящую любовь. Уж такую за деньги не купишь, это точно.
Публика ржет еще сильнее. Одному Федору не до смеха. Все, эта истеричка достала-таки его! Он хватает Лилю поперек туловища и, словно охотник с убитой ланью, покидает бар, оставив безутешную француженку оплакивать то, что осталось от ее пышной прически.
— Любовник, да? — достигнув своего номера, он швыряет Лилю на двуспальную кровать, застланную чистейшим узорчатым покрывалом. — Любовь покажешь, с-сучонка? Ну давай показывай, раз обещала. Поскольку перебила мне весь кайф.
Федор сейчас готов был придушить Лилю. Той самой подушкой, на которую попали ее широко раскинутые ноги в шикарных туфлях. Аппетитные бедра лишь едва прикрыты ее короткой юбкой, которая все
ползет и ползет вверх. У него перехватывает дыхание и начинает першить в горле — под юбкой нет даже намека на трусики. Федор пытается отодрать свой липнущий взгляд от пружинисто кучерявящегося треугольника и... натыкается на два манящих колодца — Лилины глаза. И улыбка, дьявольская, торжествующая, бродит по ее устам. И вся ее фигура, ломая мощный, жесткий характер бывшего зека, пружинисто выгибается навстречу его завороженному взгляду. А пары алкоголя и вовсе лишают его остатков силы воли.
Федор падает в кровать и рвет, на клочки раздирает ткань юбки, прикрывающую такую желанную сейчас плоть. Та же участь постигает и блузку. Еще через мгновение из всей одежды на Лиле остается лишь
широкий лакированный пояс, а Федор с изумлением вдруг не обнаруживает на своем теле ни малайского батика, ни брюк. Но ему уже не до этого. Он готов уже слиться с этим податливо-хрупким телом воедино, войти в гостеприимно распахнутую дверь. Глубокий стон удовлетворения вырывается из широко открытого рта Лили, и какой-то мощный внутренний толчок сотрясает все ее хрупкое тело, заставляя трепетать даже кончики ее вцепившихся в Федора пальцев. Все, он сдается. Еще толчок...
— Осторожнее, милый, — шепчет Лиля, стыдливо прикрыв глаза бархатистым веером ресниц. — Не сделай мне очень больно.
Стоп! Значит, он не входит в раскрытую дверь, а вламывается в нее, безжалостно срывая при этом
замок? Это уже называется грабежом со взломом — и, выходит, нужно отвалить, пока не поздно...
Эта мысль еще только проносится искрой в мозгу Артюхова, а Лиля, уловив его колебания, закусив нижнюю губу, сама решительно выгибается ему навстречу, и короткий отрывистый вскрик ее получается
приглушенным, вовсе не похожим на болезненный стон. А по белой целине узорчатого покрывала расползается небольшое ярко-алое пятно...
— Лиля, Лилечка, Лилька, — ошеломленный случившимся, Федор обцеловывает усталое, чуть осунувшееся лицо девушки, собирая губами испарину со лба и капельки пота над капризно вздернутой верхней губкой. — Что же я наделал, сволочь уголовная! Я ведь изнасиловал тебя...
— Глупый ты, хоть и Стреляный. — Она снова широко распахнула свои глаза — теперь в них истома, удовлетворение. — Это не ты, это ведь я тебя только что изнасиловала...