Конец года выдался бесснежным и теплым. Хмурое небо с плотными облаками распласталось над городом так низко, что касалось крыш высоток, сливаясь с ними в одну серую аморфную массу. Границы между полным смога эфиром и железобетонной реальностью были нечеткими, почти эфемерными и лишь угадывались в туманной дымке.

 

Блеклый декабрьский день — без яркого солнца, без хруста искрящегося снега, без румянящего щеки морозца — был бы и вовсе безрадостным, если бы не лихорадочная предпраздничная суета горожан. Казалось, она заразила всех повально, без разбора, как эпидемия гриппа. Люди, словно в горячке, брали штурмом супермаркеты, судорожно опустошая там полки с продуктами, затаривали ими холодильники, потом часами варили холодцы или заливное, пекли «Наполеоны», строгали салаты, причем, как и в прежние времена, тазиками... И всё это в предвкушении долгих дней выздоровления, когда от болезни суматошного каждодневного бега по кругу излечивает блаженное ничегонеделанье. Когда есть время отдышаться. Никуда не спешить. Спать до обеда. Гулять. Ходить в гости. Наедаться, будто впрок, всякими домашними вкусностями и валяться на диване у телевизора, переваривая и дремля…

 

Это ли не счастье?!

 

В планы Матвея Ильича Корнеева на зимние каникулы такое примитивное счастье не входило. Не было настроения. Ему вообще с некоторых пор привычная и давно уже устоявшаяся жизнь перестала приносить не то что счастье, а хоть какую-то видимость радости. Молодящаяся жена, давно чужая, живущая собственной жизнью, в которой он, муж, присутствовал почти формально… Расчетливая, как по штатному расписанию, любовь знающей дело рафинированной секретарши… Гольф по выходным с партнерами по бизнесу… Всё стало раздражать, вызывать чувство пресыщенности, более того — недовольства собой. Не спасал и присущий Корнееву скепсис по отношению к жизни, к ценностям, которых для него никогда, по сути, не существовало: семья, любовь к матери, к детям. Всё казалось ложью, всё, даже отрицание отрицания.

 

Матвей Ильич все чаще стал задаваться вопросом: когда же то, что еще лет двадцать назад казалось престижным, достичь чего он стремился с наглой напористостью пробивного провинциала, вдруг потеряло сладость преодоления, перестало кружить голову победой? В какой момент острота чувства достижения сменилась равнодушием обладания? Когда он перестал ощущать вкус жизни?

 

Корнеев с бокалом коньяка сидел в полном одиночестве в своей большой квартире. Отключенный телефон, чтобы никто не донимал звонками, лежал рядом. Любовница отдыхала на Бали, а Матвей от нее. Жена Ирина укатила в Альпы, кажется, с очередным бой-френдом. Впрочем, последнее было Матвею Ильичу совершенно безразлично. Он давно перестал следить за ее личной жизнью. Гипертрофированный страх постареть, потерять привлекательность заставлял Ирину бороться за «свежую юность» всеми доступными ей средствами. В том числе и с помощью любовников, которые раз от разу становились моложе.

 

Матвей не обвинял этих проворных жиголо. Каждый зарабатывает на жизнь как может и чем может, так почему бы не сделать это с помощью стареющей мадам, которая так щедро платит?!

 

Матвей Ильич с грустью вспоминал свою молодость. Сколько энергии, честолюбивых замыслов витало тогда в студенческой среде. Каждому второму после окончания вуза самое малое чего хотелось — остаться в столице. Остаться, зацепиться, ухватиться крепкими зубами и желательно урвать кусок. Свой кусок, да пожирнее.

 

Матвею повезло, считали бывшие его сокурсники. На высокого, симпатичного, ладно сложенного, с копной волнистых светло-русых волос, без пяти минут выпускника, обратила внимание дочь декана их факультета Ирина, избалованная девица со смазливой внешностью, по слухам, отвергнувшая не одного претендента на ее руку и сердце. Свой выбор она остановила на нем, красавчике Матвее Корнееве. Пусть и с налетом провинциальности, без богатых родителей и связей, рассудила девушка, но в ее умелых руках да с папиной протекцией он многого добьется. К тому же парень так похож на американского актера Роберта Редфорда, а Ирина просто млела от глянцевого лоска голливудских звезд.

 

А что Матвей? Выросший без отца, воспитанный матерью-медсестрой, которая сутками пропадала на работе в городской больнице, чтобы хоть как-то свести концы с концами, парень мечтал, как раньше говорили, во что бы то ни стало выбиться в люди. Его тяготила бедность, в которой прошло его детство и юность. Он, будучи студентом, стыдился того, что не мог, подобно многим москвичам, жившим с родителями, позволить себе лишнее — в еде, одежде, развлечениях, потому что приходилось растягивать стипендию и те небольшие деньги, что удавалось зарабатывать на разгрузке вагонов по ночам.

 

Матвею хотелось совсем другой жизни, достойной и обеспеченной. В его понимании атрибутами такой жизни непременно должна была быть просторная квартира, а не их с матерью однокомнатная хрущевка в захолустном городишке. Еще — приличная зарплата. Собственный автомобиль. Возможность ездить отдыхать на юг или за границу. Покупать модные вещи. Словом, не отказывать себе ни в чем, пока молод, полон сил и желаний. А Ирина… Ну, а она как… входной билет в эту жизнь. И пусть он не любил ее, так, увлекся, но оно же того стоило! Точно стоило! Да и не уродина она, вполне симпатичная, хотя и не совсем в его вкусе. Так что женился Матвей Корнеев осознанно, здраво сообразив о выгодах подобного союза. Он лишь постарался как можно скорее забыть, что в родном городе его ждала любимая девушка Настя, которую знал с детства, которой дал слово вернуться после окончания института, чтобы жениться.

 

Пышная свадьба, столы, ломившиеся от угощений, гости — всё нужные люди, и Наталья Ивановна, мама жениха, словно белая ворона в своем скромном платье, стоптанных туфлях, с пучком седеющих волос, совсем потерявшаяся среди разодетой столичной публики. Отчего глаза ее были так печальны, когда вокруг, кажется, мелькали сплошь веселые и счастливые лица?! Она только спросила негромко, отведя Матвея в сторону: «Сынок, ты хотя бы любишь ее?..» И ушла, ведь ей надо было еще успеть на электричку. А сын не остановил, не предложил переночевать в квартире, подаренной им родителями Ирины. Видел, как недовольно морщила нос молодая жена, которой было неловко при виде так бедно и неказисто одетой свекрови.

 

Об этом Матвей старался не вспоминать. Тем более что неприязнь, возникшая у жены к его матери в первую же встречу, на свадьбе, не обещала частых встреч между ними. Да Наталья Ивановна и не напрашивалась на теплые отношения, главное, о чем просила Бога, чтобы сыну Матюше было хорошо.

 

У Матвея же всё складывалось, кажется, более или менее. Благодаря связям тестя он получил место, ставшее трамплином для карьерного роста. Там он показал себя исключительно расторопным, исполнительным сотрудником, ответственным и надежным, и новая должность с чуть бо`льшим окладом не заставила себя долго ждать. А следом и другая, уже в отдельном кабинете и с секретаршей…

 

Словом, живи да радуйся вроде, только, вот странность, все меньше поводов для радости находилось у Матвея.

 

Если поначалу Корнеев гордился любым достижением, свершившимся пусть и с помощью тестя, но благодаря и его собственным усилиям и труду, то с каждой новой должностью или лишней тысячей на счету в банке он нередко ловил себя на мысли, что это становилось для него всё менее важным и значимым. Это чувство пришло, конечно, не сразу, но, однажды засев в его голове, потом уже не покидало. Матвей Ильич словно посмотрел вдруг на себя со стороны. Посмотрел и поразился, как можно было так долго не видеть и не понимать очевидного: оказывается, он, Матвей Ильич Корнеев, генеральный директор компании, состоятельный человек, совсем не последний в своей бизнес-тусовке, напрочь забыл, что такое радостное чувство преодоления, достижения. В нем пропал азарт идущего по следу добычи, изучающего ее повадки, загоняющего зверя в ловушку, им, охотником, придуманной и подготовленной, чтобы потом настичь и повергнуть, завоевав свой законный трофей. В этом находил он когда-то истинное наслаждение, вкус которого теперь утратил.

 

Матвей Ильич спрашивал себя, как случилось, что он стал жить по инерции. Почему не заметил этого? Неужели сытая жизнь выхолостила душу и застила глаза блеском фетишей? Разве не видел он, что жена, так и не пожелавшая родить ему ребенка из страха испортить фигуру и возиться с пеленками, постепенно отдалялась от него, причем настолько, что их брак стал обыкновенной фикцией. Что в погоне за выгодным местом и необходимостью поддерживать отношения с нужными людьми он растерял всех своих друзей, не приобретя новых. Что он стал жить словно робот, который по определению не может испытывать чувств.

 

Ощущение, что уперся в тупик, безвыходность, бессмысленность стали преследовать Матвея неотступно. «Дальше, дальше-то что?» — спрашивал он себя. А в ответ — пустота, гулкая, поглощающая, разжижающая мозги. И ни одного якорька, за который бы уцепиться, чтобы держаться на плаву, чтобы выбраться на берег.

 

Матвей Ильич и пить пробовал, однако спиртное его не брало, опьянение проходило быстро, а временное забытье облегчения не приносило. Наоборот, чувство безысходности, от которого он хотел избавиться, становилось еще острее. Корнеев даже завидовал настоящим алкоголикам: чего проще, кажется, — наклюкался и забылся, и всё хорошо, и проблем вроде нет, а если и есть, то они уже «до лампочки»…

 

Корнеев не пытался найти определения своему состоянию. Какая разница, как это назвать: кризисом среднего возраста, синдромом думающего хомо… Страдающий от собственных страданий и наслаждающийся ими — своей мнимой никчемностью, своей преувеличенной душевной болью, он напоминал себе скорпиона, жалящего самого себя.

 

Он не понимал, как с этим жить дальше. И более того — сомневался, сто`ит ли вообще жить.

 

С таким убийственно «веселым» настроением отмечать приближение Нового года, находить чему радоваться, ждать какого-то чуда от года, который волшебным образом, вдруг, изменит твою жизнь, привнеся в нее как минимум смысла, Матвей Ильич не был готов. Он и раньше-то не понимал ажиотажа вокруг этого праздника. Ему казалось, что люди придумали его, чтобы уйти от понимания — ничего в жизни не случается само по себе, только оттого, что тебе этого хочется. Нет такого волшебника Деда Мороза, у которого что ни попроси, всё сбудется. Просто люди обманывают не только детей, по малолетству верящих в сказки, но и себя, взрослых. Вот только зачем? Чтобы бежать от реальности жизни, от рано или поздно приходящего осознания бессмысленности бытия?

 

«С новым годом… с новым счастьем…» А старое-то куда денете? В утиль? Что, с двенадцатым ударом курантов происходит апгрейд счастья? Его обновление? Что меняется-то? Старше становишься на год — это факт. Только какая в этом радость? Что вы носитесь с этим новым годом, словно он манны небесной всем насыплет — кто сколько унесет…»

 

Корнеев, опустошивший около трети бутылки, кажется, задремал. Ему снилось, что он, маленький, бегает по школьному коридору с другими ребятами, дурачась и дразня девчонок. Ему было ужасно весело, озорно, хотелось, чтобы перемена никогда не заканчивалась. Однако звонок, пронзительный, длинный, разогнал всех по классам, и только он, Матвей, не торопился идти на урок. Звонок прозвенел еще раз. И только теперь Матвей Ильич понял, что звонят в дверь.

 

Он нехотя поднялся. Подойдя к двери, заглянул в глазок. Женское лицо. Незнакомое. Корнеев никого не желал видеть в этот вечер, тем более каких-то незнакомых девиц. Он хотел уже вернуться на диван, но его остановил голос из-за двери:

— Матвей Ильич, я знаю, что вы дома, — консьержка сказала. Откройте, пожалуйста. Это очень важно. Пожалуйста.

 

Корнеев, ругнувшись про себя на словоохотливую консьержку, дверь все-таки открыл. На пороге стояла девушка — выше среднего роста, стройная, в пуховике и джинсах. Вязаную шапочку и перчатки держала в руках. Взгляд огромных серо-голубых глаз был внимательным и очень серьезным. А еще показался отчего-то знакомым, будто виденным когда-то давно, в прошлой жизни.

 

— Проходите, — пригласил Матвей Ильич незнакомку, указывая на гостиную. — Сюда проходите.

 

Девушка сначала замешкалась, не зная, следовать ли за ним так, в обуви, но потом решительно разулась, сняла куртку, повесила ее на плечики в шкаф и прошла в комнату.

 

Дорогая помпезная мебель, в позолоте и патине, тяжелые бархатные гардины, картины на стенах, затянутых в гобелены, массивная люстра… От обстановки веяло чем угодно — музейной стариной, желанием удивить, вызвать зависть бешеной стоимостью — но только не уютом и домашним теплом. Здесь не чувствовалось заботливых женских рук, разве что профессиональных, домработницы.

 

— Присаживайтесь, — предложил хозяин.

 

Девушка устроилась в кресле, напротив дивана, на который сел Матвей Ильич.

 

— Ну-с, что же привело вас ко мне, барышня? Надеюсь, вы не грабительница? — мрачно пошутил он.

 

Гостья, даже не улыбнувшись шутке, словно собираясь с духом, глубоко вздохнула и произнесла:

— Пожалуйста, выслушайте меня. Я очень волнуюсь, а потому обещайте не перебивать меня.

 

Корнеев в знак согласия молча наклонил голову.

 

— Матвей Ильич, меня зовут Оля, а о вас я знаю от вашей мамы Натальи Ивановны.

 

Увидев вопрос в глазах Корнеева, девушка поспешила успокоить его:

— Нет-нет, не беспокойтесь, с ней всё в порядке. Она жива и… здорова, насколько может быть здорова женщина в ее летах. В общем, я и хотела, собственно, поговорить с вами о ее здоровье, то есть скорее о нездоровье… — совсем запуталась девушка.

— Так, Оля, я смотрю, вы очень взволнованны и потому не можете толком рассказать, в чем дело. Давайте поступим так. Идемте на кухню, я заварю нам чаю с мятой, он и мне не помешает, вы выпьете его, успокоитесь и расскажете всё по порядку. Договорились?

 

Оля кивнула. И правда, чашка горячего чая сейчас была бы весьма кстати, подумалось ей.

 

На кухне, тоже довольно большой, но не столь вычурной, как гостиная, было гораздо уютнее. Глянцевые фасады цвета ванили и натертая до блеска бытовая техника отражали теплый свет тканевого абажура на длинной цепочке. Чайник тут же запел свою веселую песню, и вскоре из почти прозрачных чашечек из тонкого фарфора потянуло свежим ароматом мяты.

 

Оля, отпив несколько глотков, чуточку успокоилась и вновь заговорила.

 

— Матвей Ильич. Я знаю вашу маму всю свою жизнь, сколько себя помню. Если быть точной, двадцать два года и два месяца, — начала она издалека.

 

Корнеев улыбнулся: какое смешное уточнение — про два месяца. Однако Оля была серьезна.

 

— Три года назад умерла моя мама. Она долго и очень тяжело болела. А Наталья Ивановна… она приходила к нам по-соседски и делала уколы маме, ну, чтобы облегчить ее страдания…

 

Девушка замолчала. Вспомнилось, как уходила мама. Мучительно, страдая больше не от болезни, к которой привыкла за многие годы, а от того, что ее девочка, ее маковка, единственная ее, остается одна. В ее глазах, огромных, на пол-лица, исхудавшего, осунувшегося, было столько боли, что Оля уходила из комнаты и плакала навзрыд в ванной, включив воду, чтобы мама не слышала, не расстраивалась…

 

Глаза Оли заволокло слезами, но она быстро взяла себя в руки и продолжила. 

 

— Да, я забыла сказать, что живу с вашей мамой в одном доме, только в разных подъездах. Однажды, это совсем незадолго до маминой смерти, я услышала их разговор — моей и вашей мамы. Моя мама благодарила Наталью Ивановну, а она ответила: «Ну что ты, Настенька, мы ведь не чужие друг другу». А потом еще добавила: «Ты не беспокойся за Оленьку, я за ней присмотрю, пока жива. Виновата я перед тобой, что не рассказала сыну. Всё надеялась, что наладится у них с Ириной, что детей родят. Не хотелось семью рушить». А мама сказала: «Не вините себя. Не судьба, видно, была нам вместе быть…»

 

Я тогда не поняла, о чем это они, решила, что не чужие, потому что давно знают друг друга, много лет живут в одном доме, и присмотреть за мной Наталья Ивановна обещала, потому что всегда относилась ко мне как родная бабушка, которую я уже не помнила. Да она вообще добрейший человек. И не потому, что чуть что, все бежали к ней: кто за советом, кто просил уколы поделать, кто капельницу поставить…

 

«Это точно, та еще мать Тереза. «Людям, сынок, помогать надо…» Конечно же, а эти люди садятся тебе на шею и едут, погоняя. И дома у матери всегда лазарет и Красный Крест вместе взятые: кошки, собаки... Еще и девчонка чья-то все время под ногами вертелась, как ни приеду…»

 

— …и Наталья Ивановна никому не отказывала, пока была в силах.

 

Однако последняя фраза — «И никому не отказывала, пока была в силах» — все же невольно кольнула Матвея Ильича. Он стал припоминать, когда же ездил к матери последний раз. В прошлом году? Или в позапрошлом? Неужели больше трех лет прошло?.. Но ведь он регулярно отсылает ей деньги, и она не должна ни в чем нуждаться. Матвей звонит ей… иногда. Редко, правда, но звонит…

 

— Когда мамы не стало, Наталья Ивановна пригласила меня пожить к себе, чтобы мне не было так одиноко. Я согласилась. Не могла оставаться в квартире, где всё напоминало о маме. Я там все время плакала. Наталья Ивановна… она такая замечательная, добрая. Знаете, она стала для меня самым родным и близким человеком после смерти мамы. И я ей благодарна. Очень-очень.

 

Мы подружились. Наталья Ивановна рассказывала о своей молодости, о первой своей любви, о вашем отце, о вас. Как она вас любит, Матвей Ильич, как гордится вами. Она часто достает и рассматривает ваши фотографии. Детские, школьные, когда вы учились в институте. Она даже разговаривает с вами, глядя на них. Вы не представляете, как она скучает по вас. Мне ее ужасно жалко. Она просто на глазах тает, знаете, как свечка. И мне страшно за нее…

 

Матвей Ильич, встал, подошел к окну, за стеклами которого переливался огнями вечерний  город, громадный, пульсирующий, кажущийся одним огромным живым существом, клеточки которого — миллионы одиночеств, случайно сошедшихся вместе.  

 

Он долго стоял так молча.

 

Девушка тоже молчала.

 

— Матвей Ильич, — прервала, наконец, затянувшуюся паузу Ольга, — ваша мама… она, мне кажется, от тоски по вам болеет. Она даже письма вам пишет. Только не отсылает. Думаю, лучшим лекарством для нее сейчас будет ваш приезд. Потому я здесь. Я не имею права заставить вас, я могу только попросить: поедемте к ней. Она ждет вас. Пока еще ждет.

 

«Н-да, нечего сказать! «Хороший» сын! Деньги, редкие короткие звонки с дежурным вопросом «как ты?», когда главное — успеть попрощаться до того, как мама спросит, когда же я приеду… А деньги… Я ж откупаюсь от нее ими… Лишь бы не свербело, лишь бы не болело…»

 

 

— Но это еще не всё, — сказала Оля и взглянула на Матвея Ильича своими странно знакомыми глазами особенно пристально.

 

«Что за наваждение? Почему эта девочка кажется мне такой знакомой? Наверное, видел ее, когда приезжал к матери, раз она по соседству живет», — подумалось Корнееву.

 

— Матвей Ильич, я не знаю, как вам об этом сказать. Я много раз представляла, как это будет происходить. Но не думала, что буду так волноваться, — совсем смешалась Оля. — В общем, я… я ваша дочь.

 

Повисла долгая пауза.

 

Первым прервал ее Матвей Ильич.

 

— Какая дочь? У меня нет детей, — только и нашелся что сказать он враз пересохшими губами.

— Моя мама — Настя Белова. Помните ее? Вы вместе учились в школе и жили в одном доме.

 

Надо же, Корнееву казалось, что он забыл Настю. А вот сейчас, в эту самую минуту, он вспомнил ее. Большеглазую, светловолосую, и тоненькую, точно прозрачную. Он вспомнил, как они гуляли с Настей по вечерам в сквере, как он держал ее за руки. Почему-то пальцы ее всегда были холодными. «Это из-за сердца, — говорила Настя. — Оно, бедненькое, не выдерживает силы моей любви к тебе, а потому стучит через раз, слышишь?» — шутила она и прикладывала его большую ладонь к своей груди. «Слышишь?»

 

И о том, как стали близки в первый раз, — вспомнил Матвей. Кажется, это случилось у него дома, когда мама была на дежурстве в больнице, а он приехал на каникулы. Да-да, точно, у него дома. Он даже вспомнил, что сказал потом Насте очень серьезно: «Теперь ты моя жена…» А она рассмеялась тогда заливисто, совсем по-детски. «Скажешь тоже — жена…» А глаза у самой — счастливые…

 

— Мама любила вас. Она рассказывала мне, что вы ей в шестнадцать лет в любви признались. Написали на тротуаре под ее окнами: «Настена, я тебя люблю!» И как вы планы строили… И даже когда вы женились на другой, она не переставала любить… Правда, жить не хотелось, как известно стало про женитьбу, говорила. Да еще совпало, что узнала о своей беременности… мной. Других детей у нее не было.

 

Маме нельзя было делать аборт – из-за сердца. Это мне бабушка рассказала, Наталья Ивановна. Вот я и родилась, — улыбнулась Оля.

 

Улыбнулась точно так же, как ее мама, Настя, глазами.

 

— Ну а потом она меня растила. Тогда еще живы были ее родители, мои дед с бабкой. Я их плохо помню. Мне года три было, когда они разбились на машине по дороге с дачи — у дедушки случился инфаркт. А мы с мамой были в это время в городе, кажется, я болела ветрянкой или корью.

 

Когда погибли дедушка с бабушкой, а маме надо было работать и со мной сидеть было некому, меня забирала к себе Наталья Ивановна. Я привязалась к ней. Не знаю, чувствовала или нет, что это мой родной человек. Наверное, как и всякий ребенок, я тянулась к тем, кто любил меня. А о том, что она моя родная бабуля, я узнала только перед смертью мамы. Они мне с бабушкой и рассказали.

 

Оля замолчала, уйдя в свои воспоминания.

 

— А замуж мама по-настоящему — чтобы со свадьбой, в белом платье — так и не вышла… Правда, жил у нас какое-то время мамин друг дядя Игорь. Тогда мне лет тринадцать было, наверное. И стал он всякие знаки внимания мне оказывать: то трусики мне купит кружевные, то погладит меня, мимоходом, вроде невзначай. В общем, мама поняла, что дядя Игорь смотрит на меня как-то заинтересованно… не как на падчерицу, ну и прогнала его.

 

А бабушка маму жалела и помогала всегда. Она ведь не тратила то, что вы ей посылали. Ну разве что часть их. А когда мама слегла и нужны были очень дорогие лекарства, именно Наталья Ивановна давала денег. И хоронили маму на бабушкины деньги. Ну то есть на ваши…

 

Матвей Ильич сидел огорошенный новостью. Ну не удивительно ли вдруг узнать, что у тебя, оказывается, есть ребенок. Дочь. Совсем взрослая. А то, что эта девочка его дочь, у Корнеева не было сомнений.

 

Он стоял у окна, растерянный, оглушенный, всё смешалось в его голове, смятение охватило душу, а сердце стучало так, что, кажется, и Оле был слышен его стук.

 

Матвей Ильич извинился и вышел. Послышался шум льющейся воды, наверное, из ванной.

 

Тогда, много лет назад, после женитьбы на Ирине, Корнеев, приезжая в родной город, старался избегать встреч с Настей. Но однажды он все-таки увидел ее — издали, во дворе — и не поверил своим глазам: Настя гуляла с детской коляской. Помнится, подумал тогда со злостью: «Быстро же ты нашла мне замену. Даже ребенка успели состряпать. Нельзя вам верить, бабам. Какое лицемерие: «Люблю, всегда буду любить только тебя…» А как подвернулся подходящий, и обещания забыла». И ведь искренне так возмущался, словно это не он, а Настя предпочла другого.

 

Подойти тогда к ней так и не решился.

 

И мать никогда не говорила, что Настя воспитывает его дочь. Хотя нет, пыталась, и не раз, что-то рассказать о ней, да он прерывал, мол, не хочу больше о ней слышать ничего. У нее своя жизнь, у меня своя. И точка.

 

«Теперь вот… дочь, та самая, что в коляске… Черт, даже не знаю, как к этому относиться…»

 

А слезы — радости ли, печали, или просто от переизбытка нахлынувших чувств, — уже бежали по небритым щекам, прокладывая себе дорожку сквозь седоватые щетинки, цеплялись за усы, попадали в рот. «Надо же, соленые, — удивился Корнеев. — Что-то сентиментальным ты стал, дружище, — сказал он себе. — Это всё коньяк… а может, старость…»   

 

Оля, взволнованная, продолжала сидеть у стола, машинально помешивая ложечкой в давно остывшем чае.

 

Вскоре вернулся Матвей Ильич. Глаза его были влажными, покрасневшими. Он подошел к Оле, которая встала ему навстречу, взял ее руку, поднес к мокрому лицу, прижал к губам.

 

— Спасибо вам, Оленька. Вы… ты, — поправил он сам себя, — не представляешь, что сделала сейчас. Ты просто… вернула меня к жизни. Прости за высокий штиль, я вообще-то не люблю этого, но не могу сказать по-другому. Именно к жизни. Я ведь забыл, когда плакал в последний раз. Наверное, в детстве. Мне казалось, у меня тут, — он приложил другую руку к левой стороне груди, — высохло всё. Как у мумии. А оказывается, я еще живой.

 

Ты прости мне мою реакцию, Оленька. Наверное, это не по-мужски, но мне почему-то не стыдно этих слез. Может быть, потому что ты — светлый, добрый человечек, моя дочь, и понимаешь меня. Я чувствую это. Давай, знаешь, что сделаем, давай поедем сегодня к твоей бабушке, на автобусе поедем, прямо сейчас, потому что я не смогу уснуть, не дождусь завтра... А ты по дороге расскажешь мне о себе. Всё-всё. Что ты любишь. Чем интересуешься. О чем мечтаешь. Я хочу знать о своей дочери всё. Ты ведь расскажешь мне, Олюшка? — назвал он дочь точно так же, как называла ее мама.

— Конечно, расскажу, папа. Тем более одна моя мечта уже сбылась — мы с тобой встретились, — улыбнулась Оля и прижалась к отцу, отчего у того снова повлажнели глаза.

 

 

…За окнами автобуса властвовала ночь, чернильно-черная, с редкими огнями деревень и тусклых фонарей вдоль дороги. Оля дремала в кресле рядом, у окна, доверчиво положив голову на плечо Матвею Ильичу.

 

Ему не спалось.  

 

Эйфория от неожиданной новости потихоньку схлынула, уступив место трезвым размышлениям. «И что я, старый дурак, поддался эмоциям как курсистка, — спрашивал себя Корнеев. — Да, у меня появилась дочь. Но что это меняет? И что делать с этим дальше? Воспитывать ее уже не надо, взрослая. Защищать? От кого? Разве что от собственного цинизма с эгоизмом вместе. Любить? Но ведь невозможно вмиг полюбить чужого по сути человека, только потому, что он чудесным образом оказался твоей дочерью. Наверное, это чувство приходит с моментами, когда твой ребенок не дает тебе спать ночами, когда ты видишь его первые шаги, слышишь первые слова, гордишься его успехами, переживаешь с ним его неудачи. Когда ты проживаешь с ним общую жизнь. Но в моей не было этих моментов. И я не могу врать себе, этой девочке, будто испытываю к ней какие-то чувства, кроме неловкости, может, вины… что не был ей настоящим отцом, да никаким не был, а главное, не смогу им стать.

 

Что я могу дать Оле? Как и матери — только денег? Опять же получается, что откуплюсь ими. А она, скорее всего, ждет другого. Верит в добро, в справедливость. Неиспорченное цивилизацией дитя…. Ей проще. Мне б ее веру…»

 

Корнееву захотелось курить. Страшно, до ломоты в висках. А до ближайшего пункта остановки автобуса еще примерно с час езды. Придется терпеть, смирился Матвей Ильич.

 

«От себя не уйти. Всё это не то, не так должно было быть. Не могу я принять свое неожиданное отцовство. Не готов. За что мне этот подарок? Чем я его заслужил? Ведь я когда-то не Насте изменил, а себе. Не Настю обмануть решил, а судьбу. Я обманул, а она мне бонус?.. Так не бывает. Так не должно быть…»

 

…Оля проснулась неожиданно, словно от толчка, когда автобус после короткой стоянки снова тронулся в путь. Корнеева рядом не было, а на ее коленях лежал листочек, видимо вырванный из блокнота. На нем было лишь одно слово: «Прости».