Я перебираю в памяти детские годы, листаю старые дневники и с удивлением обнаруживаю, что тяга к писательству у меня появилась еще в те далекие, почти забытые школьные годы.

Из глубин памяти выплывает образ Николая Владимировича, - на-шего учителя русского языка и литературы, которого ребята почему-то прозвали "дядей Вовой". Высокий, представительный мужчина, пудов на семь весом, с двойным подбородком, седым хохолком, всегда тщательно выбритый, он отличался юмором, неистощимым добродушием и терпени-ем.

Предметом своим он владел великолепно. Мог бесконечно цитиро-вать не только Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Маяковского, но и, правда, с оглядкой, - Ахматову, Гумилева, Галича, совсем еще юных Ахмадулину, Вознесенского, Рождественского. Уроки свои Николай Вла-димирович называл лекциями. По школе ходили слухи, что в недавнем прошлом он преподавал в университете, но, как тогда говорили, - "не вы-держал линию партии", был оттуда уволен, и с трудом устроился рабо-тать в школе. Жизненные передряги, видимо, не остались забытыми, - помню, как он нараспев восклицал перед нами:
- Това-а-а-рищи! Горький был вели-и-и-ким пролета-а-а-рским пи-сателем, вот именно, - подчеркните, - пролета-а-а-рским! В своих произведениях он разоблачал эксплуата-а-а-торскую сущность капиталистическо-го строя, вот именно, - эксплуата-а-а-торскую, подчеркните, сущность….

Впрочем, этот добродушный толстяк был, по нашему мнению, неплохим мужиком, любил пошутить, а когда увлекался в ходе своих "лекций", то невольно увлекал и нас, - своих учеников. О писательской деятельности он мог рассказывать бесконечно. Приводил массу интереснейших бытовых подробностей из жизни знаменитых писателей и поэтов, забывая при этом и о своих прошлых неприятностях и об ограниченности урока и о возрасте слушавших его подростков. Очень рекомендовал нам обзавестись привычкой вести личный дневник в качестве способа научить себя четко излагать свои мысли.
Кому же, как ни ему, обязан я проснувшейся вдруг во мне тяге к пи-сательству? Однако одного лишь желания для этого было мало. Нужен был слу-чай, толчок к практическому воплощению такого желания. Случай вскоре нашелся.

Это было в Свердловске. "Проба пера" состоялась, кажется, классе в седьмом, - под впечатлением рассказов приехавшего из Таганрога к нашему соседу по коммунальной квартире дяде Саше его племянника – Алексея. Был Алексей всего лишь года на три старше меня, но на удивление самостоятельным, разбитным парнем и, как мне казалось тогда, уже основательно познавшим жизнь. Он ходил вразвалочку, небрежно жонглировал разными морскими словечками, рассказывал мне о своих знакомствах с матросами дальнего плавания, портовыми девчонками, пересказывал разные морские истории, причем так естественно, как будто сам был их участником.

Красивый, широкоплечий, физически крепкий, с шикарной копной светло русых волос, которые он непрестанно забрасывал назад небрежным жестом растопыренной пятерни, Алексей вскоре стал моим кумиром. Я слушал его, "разинув рот". Нет, у меня, конечно, иногда закрадывались сомнения в правдивости его рассказов, но я помалкивал, - уж очень мне все это нравилось, и я не хотел его обижать своим неверием. Не выдержал, кажется, только один раз, когда он стал мне говорить, будто один ходил под парусом на яхте по Азовскому морю, да еще и катал знакомых портовых девчонок. Мне, - сухопутному мальчишке, показалось это уж совсем не правдоподобным.

В ответ на мои сомнения, Алексей только смерил меня пренебрежительным взглядом, сплюнул сквозь зубы и замолчал. Но его все же, видимо, заело мое неверие. Через пару минут он снисходительно сказал:
- Ладно, поедешь завтра со мной!
- А куда поедем-то?
- Куда, куда, - хмуро передразнил меня Алексей. Он не любил таких вопросов, - суеверно считал, что они приносят неудачу. - За кудыкину го-ру!

У Алексея был настолько уверенный голос, что мне, честно говоря, расхотелось что-либо выспрашивать. Я заподозрил, что он собирается посмеяться над моими сомнениями, доказав свою правоту. - А как это воз-можно? – спрашивал я себя. Моря у нас в Свердловске все равно нет. Яхту, правда, я однажды видел на городском пруду, что в центре города, - возле стадиона "Динамо". Так, во-первых, помню, ею управляли два взрослых мужика, а во-вторых, там и пруд то так, - одно название. Всего метров сто шириной. Не то, что озеро Шарташ, где мы с пацанами бывали не раз, даже плавали на лодке, получая ее на лодочной станции под залог портфеля с тетрадками, учебниками и дневником. Причем, дневник нужно было иметь обязательно, - без него лодку не давали. Вот это озеро, так озеро, - другой берег чуть видно! Далеко, конечно, не заплывали. Попробуй только, - живо на моторке догонят, еще и по шее накостыляют. А уж лодки больше не получишь, - это точно. Так на Шарташе никаких яхт никогда и не бывало! Весь вечер размышлял я над тем, куда же повезет меня Алек-сей.

Утром чуть свет, мы катили с ним на трамвае через весь город к Верх-Исетскому заводу. За этим заводом, я об этом не знал, простиралось огромное водохранилище, - Верх-Исетский пруд. По дороге Алексей не выдержал, - рассказал, куда мы направляемся. Он, оказывается, уже записался там в яхт-клуб, продемонстрировал инструктору свои знания и умение и получил право самостоятельных тренировок по подготовке к предстоящей парусной регате. Я верил и не верил своим ушам.

Через час на небольшой яхте, класса, как сейчас помню, - "Олимп", мы отчалили от пирса, и вышли на открытую воду. Алексей провел со мной короткий инструктаж, - что можно, чего нельзя и чего нужно бояться, спустил в воду тяжеленный киль, ловко управляясь с канатом, поднял парус, и наше судно, наклонившись, стремительно заскользило по водной поверхности. Скоро беленькие постройки яхт-клуба уже были чуть видны, а вокруг расстилалось необозримое водное пространство. Я был в восторге, - никогда в своей жизни я еще не заплывал так далеко от берега, - было и страшно и весело одновременно. О своем отношении к Алексею, я уж не говорю, - он покорил меня окончательно.

А тот сидел на корме, держась одной рукой за рычаг руля, другой – за канат, управляющий парусом, скалил в улыбке зубы, встряхивал головой, поправляя свои непослушные волосы. Ветер трепал его распахнутую рубашку. Готовясь к перемене галса, он кричал мне:
- "Бо-о-о-йся!"
Я чуть ли не ложился на дно яхты с восторгом и трепетом вслуши-ваясь, как с шумом пролетал над головою гик, с громким хлопком расправлялся парус по другую сторону мачты. Незабываемые мгновенья!

*

Соседи наши вскоре переехали в новую квартиру, а вместе с ними и Алексей. Больше я с ним не встречался. Но услышанные от него морские истории продолжали будоражить мое сознание, и я решил изложить их в письменном виде, - в виде морских рассказов. Недели, наверное, две корпел я над этим первым в моей жизни литературным произведением. По-лучилось, не помню, пять или шесть коротких рассказов. Я переписал их аккуратным почерком в двух экземплярах в формате записной книжки, сделал обложку из цветного картона и скрепил все это скрепками. На обложку приклеил этикетку с названием сборника, - "Морские рассказы". Ну и, само собой, - фамилию автора. А на следующий день дал их почитать своим друзьям – одноклассникам. Премьера моя имела успех в среде моих сверстников:
- Вовка, здорово написано, - говорили мне ребята, - совсем, как в настоящей книжке! И смотрели на меня с удивлением.

*

Посчитав, что проза мною освоена, я взялся за поэзию. Мальчишка я был впечатлительный, живо реагировал на все, что происходило вокруг, а поскольку я еще и довольно много в те годы читал, то у меня и в самом деле скоро стали получаться довольно складные стихи. Ну, конечно, не бог знает что, но все же. И написал я их, видимо, тогда не мало. "Талантов" своих я ни от кого не скрывал и даже наоборот, - показывал свои стихи всем, кто проявлял к этому интерес. Не остались они и без внимания моих родителей.

Мама работала тогда, кажется, администратором в одной из городских гостиниц, и вот, когда у них остановился какой-то приезжий писатель, она попросила его переговорить со мной, посмотреть мои, с позволения сказать, литературные произведения. Тот согласился.

Я не помню сейчас фамилии этого писателя, не сохранилось и ни одной строчки моих стихов того времени. Но хорошо помню, как я сидел за столом в маленьком гостиничном номере и с воодушевлением читал свои стихи. Писатель, - уже не молодой человек в полувоенном кителе, галифе и сапогах, сидел напротив, внимательно слушал, не спуская с меня глаз. Потом листал мои тетрадки, отмечал карандашом слабые, как он говорил, места, объяснял почему. Он был, видимо, неплохим педагогом, этот писатель. Не знаю, что он сказал моей матери, но меня сумел убедить в том, что, несмотря на замечания, в целом, – очень даже не плохо. Если постоянно работать над собой, то будет и совсем хорошо. Я ушел от него окрыленный.

В марте 53-го, потрясенный смертью Сталина и не поддельной скорбью окружавших меня людей, я написал стихотворение "На смерть вождя". Оно получилось, как мне тогда казалось, очень сильным, эмоциональным и вместе с тем оптимистичным. Я прочел его в узком кругу своих сверстников и, долго не раздумывая, отправил в редакцию газеты "Уральский рабочий".
– Ну, уж такое то стихотворение не могут не напечатать, - заверяли меня мои почитатели-одноклассники.

Вскоре пришел ответ. Отпечатанный, как сейчас говорят, на фирменном бланке, он начинался словами: "Дорогой автор, …". Редактор газеты, отдав должное моему "таланту, искренности и эмоциональности", доверительно жаловался мне, что "сейчас, в эти скорбные дни, в редакцию приходит так много писем, стихов, других материалов, связанных с этим печальным событием, что она, при всем своем желании, из-за ограниченности объема газеты, не в состоянии опубликовать даже сотой их доли".

Меня тронул доверительный тон письма. Жаль, конечно, что стихотворение мое не будет опубликовано, - размышлял я, - но ведь и редактора понять можно. Я был уверен, что письмо адресовано лично мне, показывал его ребятам, которые восхищались солидностью редакционного бланка, почтительно вчитывались в лестный отзыв редактора о талант-ливости и искренности "материала". Откуда мне было знать, что редакция в те дни пачками рассылала это умело составленное письмо сотням таких же незадачливых авторов.
Да и то сказать, - ведь и вправду газеты тогда были переполнены материалами, посвященными смерти вождя.

Прошло еще пол года и я, уже не на шутку обремененный материалами моих литературных упражнений, решил отправить их в редакцию "Пионерской правды". Сразу все, - полное, так сказать, собрание своих сочинений. Там было множество стихов, и даже – поэма, - переложенная в стихотворную форму легенда об Иван-озере, Доне и Шате, рассказанная мне моим дедом. Помню только первые четыре вступительные строки:

Однажды рассказал мне дед
легенду очень древних лет.
Поведал дедушка о том,
Где взял начало тихий Дон.

Через месяц пришел ответ. Автор письма был краток, - идею поэмы он одобрил, что же касается стиля, рифмы и вообще - поэтического умения, то, без обиняков, было сказано, – никуда не годится! В заключение автор советовал мне познакомиться с книгой Исаковского "О поэтическом мастерстве". О других моих стихах в письме не было сказано ни слова.
Это был разгром! Полный провал моей "литературной карьеры"!
Мне было стыдно перед ребятами. В тот же вечер я сжег все свои рукописи, - и стихов, и рассказов, а вместе с ними и письма из редакций "Пионерской правды" и "Уральского рабочего".
Нет, совсем писать я не перестал, но закрылся в себе. О душевном моем состоянии можете судить по чудом сохранившемуся в дневнике стихотворению. Дает оно и представление о моем "поэтическом мастерстве":

Мне б среди другого мира жить.
Этот мир не для меня устроен.
Мне бы нынче горы воротить, -
Не сидеть, как ты, - угрюм, спокоен.

Я рвался, бился, новый путь искал.
Искал где дать уму и силе волю,
Но то ли я людей не понимал?
Или понять себя им не позволил?

Что мог бы сделать я в свои 16 лет,
когда душа и мысль к работе рвется.
О! Если б понял кто моих стремлений свет!
Навряд ли кто-нибудь такой найдется.

Все люди черствые, как старый черный хлеб.
Живут все, как зверье, - забравшись в норы!
Что можно сделать, коль поддержки нет?
Что можно сделать, если нет опоры?

Где мне найти друзей, которые могли б
Понять мои слова, мои стремленья, где?
Нет их! Их нет! Тупые все, как глыбы!
Друзей таких мне не найти нигде!

Ну что ж, пора кончать страданья мямлить!
Все остальное пусть останется во мне.
А этот стих останется на память
Об этом злополучном дне!

Все же удивительный это возраст, - шестнадцать лет! Как живо и непосредственно реагировали мы тогда на все, что происходило вокруг.

*


Между тем, советы Николая Владимировича не пропали даром. Я завел-таки себе в правило вести дневник. Не сразу, конечно, только лишь с третьей попытки, но завел. Вот и сейчас одна из этих книжиц лежит передо мной, - затертая общая тетрадка в твердом переплете с записями 1955-1957 годов. Я читаю потускневшие записи, - ведь им уже пол столетия, - и детство встает в моей памяти во всех своих деталях, - со смешными своими страхами и заботами, маленькими бедами и наивными радостями. Потом на протяжении всей своей жизни, не без перерывов, конечно, я буду вести дневниковые записи, - и в студенческие годы, и в 30, и в 40, и в 50 лет. Изменил этой привычке разве что в последнее десятилетие. Но сейчас мне ее заменяет моя литературная деятельность.

Ведение дневников во многом мне помогло в жизни. Я уж не говорю о том, что они помогали моей памяти, главное – они научили меня точно формулировать свои мысли, научили писать. И я благодарен за это моему старому учителю. А ведь он научил меня не только этому, - он научил меня работать с книгой, - тоже, к слову сказать, очень важному в жизни умению. Умению искать и находить в литературе подтверждение своих мыслей, до-гадок, дополнительных аргументов для убеждения других людей. Или наоборот – выяснение ошибочности своих собственных взглядов.

Николай Владимирович учил этому исподволь, не прибегая к поучениям. Собственным примером. Когда он читал нам свои "лекции", полные интереснейших сравнений, цитат, описания бытовых сцен жизни великих писателей, я понимал, конечно, что он все это где-то вычитал. Потом обобщил, сравнил и, переработав все это в своем уме, преподносил нам теперь уже свое собственное понимание темы, убеждая нас цитатами из писем, ссылками на исторические события, отзывами и комментариями других известных людей. Я слушал его, и мне тоже хотелось вот также легко и интересно рассказывать о том, чего другие еще не знали.

В те годы я очень увлекался Маяковским. Мне нравилась напористость и оптимизм его стихов, необычность их стиля и ритма. Искренне обижался и спорил, когда кто-то говорил о Маяковском неуважительно, как о плохом поэте. Я был убежден, что по-настоящему можно оценить его стихи, когда их правильно читают вслух, а это далеко не каждый умеет.
Я и раньше любил читать его стихи, кое-что знал наизусть, но когда, помню, в девятом классе, мы подошли к изучению творчества этого поэта в соответствии со школьной программой, и "дядя Вова" прочел нам о нем восторженную лекцию, я прямо-таки загорелся.

Забыв обо всех других заботах, вечерами напролет просиживал я в читальном зале окружного дома офицеров, копаясь в книжках, перечитывая биографию любимого поэта, отзывы о нем современников, его собственные воспоминания, читал и заучивал на память его стихи.

Судьбе было угодно вознаградить меня за усердие. На одном из уроков литературы Николай Владимирович вошел в класс в сопровождении незнакомой нам пожилой женщины. Поздоровавшись, она прошла через весь класс и села за последнюю парту. Позже я узнал, что это была то ли инспектор горОНО, то ли даже горкома партии, прибывшая проверить, как и чему учит своих учеников опальный "дядя Вова".

Начался урок. Николай Владимирович заметно нервничал. Волновался, видимо, - не подвели бы его ребята. Но мы и сами чувствовали важность момента, замерли в тревожном ожидании, - слышно было, как муха пролетала. Покашливая и жмуря глаза "дядя Вова" сел за учительский стол, раскрыл журнал. Мы проходили тогда тему соцстроительства в поэзии Маяковского. Случайно ли это было или сознательно, но Николай Владимирович вызвал к доске никого другого, а именно меня.

Я вышел к доске, тоже переполненный волнением. Скороговоркой начал:
- "Кончилась гражданская война…"
- "Не торопитесь, не торопитесь". – прервал меня "дядя Вова". Он всегда обращался к своим ученикам на "вы".

Я передохнул и начал снова, уже более спокойно:
- "1921 год. Закончилась гражданская война. Советский народ, разгромив контрреволюцию, взялся за строительство молодой советской республики…"

"Дядя Вова" не удержался, - зевнул, пожмурился, и стал копаться в классном журнале. Но с меня робость уже сошла. Закончив с общими фразами, я зачитал наизусть отрывок из "Последней странички гражданской войны", потом, все более воодушевляясь, рассказал о жизни Маяковского в эти годы. Вновь зачитал наизусть отрывок из стихотворения "Амери-канцы удивляются", потом – из "Песни-молнии", из "Рассказа о Кузнецк-строе и о людях Кузнецка"… И понеслась…
Видел краем глаза, - Николай Владимирович замер над классным журналом, сидел не двигаясь. А меня, кажется, уже нельзя было остано-вить:
Я знаю, -
город
будет!
Я знаю,
саду цвесть,
когда
в стране
советской
такие люди есть!

"Дядя Вова" поднял голову, посмотрел на меня с нескрываемым удивлением, потом поднялся и стоя стал внимательно меня слушать. А я все цитировал:

Что за люди!
Какая
закалка!
Кто их так
в работу
вклинил?…

Все вокруг понеслось в вихре цитат и выдержек. "Дядя Вова" улыбался, жмурился, как сытый кот на завалинке. Глаза его подернулись влажной пеленой. Ребята смотрели на меня с восторгом, подмигивали: - Знай наших! Давай, Вовка, наяривай!

Отклонившись от основной темы, я пустился в рассуждения о том, что не все, де, понимают и любят Маяковского. Вот, мол, и Владимир Ильич Ленин тоже Маяковского не любил и был в этом не прав…
Николай Владимирович замер, насторожился, улыбка сползла с его лица. Он покосился на сидевшую за последней партой женщину, озабоченно заскреб затылок, а та что-то быстро записывала в своем блокноте.
- Но, когда, - продолжал я, - Маяковский написал стихотворение "Прозаседавшиеся", Владимир Ильич изменил свое мнение о нем и сказал, что своей критикой он помогает нам бороться с нарождающейся бюрократией.

Учитель посмотрел на меня с надеждой. Да я и сам, заметив что-то неладное, уже выруливал:
- В своих стихах поэт не только критиковал недостатки, но и вдохновлял советских людей на трудовые подвиги:

Вперед
отряды
сжатые
по ленинской
тропе!
У нас один
вожатый -
товарищ ВКП !

- Во-от! – воскликнул "дядя Вова", подняв к потолку указательный палец. Он снова довольно жмурился и улыбался.

А я продолжал, - процитировал отрывок, в котором Маяковский рассказывал крестьянам о форме и содержании стихов в зале, где когда-то царь "дулся" в бильярд под "светское ржанье". Стихотворение это, конечно, не имело никакого отношения к соцстроительству, но мне очень понравилась такая манера высказываний Маяковского и я торопился использовать момент, чтобы поделиться со слушателями своим восторгом. Собрался было процитировать еще кусок из стихотворения про то, как "упала лошадь" и "Облако в штанах", но"дядя Вова", увидев, что меня снова понесло куда-то не туда, торопливо остановил меня:
- Хорошо, хорошо, я вижу, - Вы этот материал знаете. А скажите-ка "Товарищу Нетте, - человеку и пароходу" или "Стихи о советском паспорте" Вам знакомы?
- Знаю, оба.
- О-о! Ну, тогда – "Товарищу Нетте…"

Я не даром вздрогнул, -
Не загробный вздор, -
В порт, горящий,
как
расплавленное лето,
Разворачивался
и входил
товарищ
Теодор Нетте…

- Хорошо, хорошо! Довольно! – жмурясь и довольно улыбаясь, остановил меня "дядя Вова", снимая колпачок авторучки, - я ставлю Вам "пять", - очень хорошо!
Я ликовал. Не столько из-за пятерки, - эка невидаль, сколько из-за того, что сумел порадовать "дядю Вову" – своего любимого учителя.

Я не стал, ни поэтом, ни писателем, - посвятил свою жизнь горному делу и геологии. Правда, приходилось и писать, - почти сотня моих статей была в разное время опубликована в научных журналах и сборниках. И преподавать, - в Свердловском горном институте, Читинском и Красноярском политехнических, а потом, под занавес, - еще и школярам-лицеистам. Но всю свою жизнь я чувствовал в себе желание писать, рассказать людям о том, чего они еще не знали, поделиться с ними своими собственными представлениями о добре и зле, мужестве и терпении, любви и природе, собирал интересующие меня материалы. И вот, наконец, - прорвало.

Давно нет на свете моего старого учителя – "дяди Вовы", - доброго и веселого человека, замечательного педагога, великолепного специалиста-литературоведа. Но посеянные им зерна любви к литературному искусству, как видите, прорастают и через пятьдесят лет…