• 1. М А М О Ч К А

Мамочка, отпуск, Крым и я

Мисхор. Берег моря. Мы с мамочкой идём по самой кромке и собираем камушки. Они мокрые, и блестят каждый по-своему. Выбираем самые-самые и складываем в наш тайничок. Тайничок придумала мамочка – нашла маленькую выемку-пещерку в каменистом откосе на берегу. Туда как раз проходила рука с зажатыми в ней морскими камушками. Боже, какие они были красивые!

Мы с мамочкой сидим в плацкартном вагоне, а соседи открывают свои чемоданы и перебирают всякие южные абрикосы-груши-персики. Мягкие съедают, остальные везут домой, в Ригу. Мы фрукты не едим и чемодан не открываем – у нас там камушки.

Всё хорошо

В детстве во мне часто возникало чувство какой-то вселенской несправедливости. Поводом становилось не то, что происходило со мной, а то, что я видела со стороны:
плачущий человек, и не важно – взрослый это или ребёнок, хромая кошка, чужая ссора или драка, вой скорой помощи или пожарной машины, да мало ли что ещё. А когда я узнала, что есть смерть, то погрузилась в полное недоумение. Как же так? А зачем тогда рождаются?

После мучительных раздумий пошла к мамочке за разъяснениями. А у моей мамочки было жизненное кредо говорить только правду. Даже ребёнку. Поэтому я верила ей безоговорочно:

- Мамочка, бабушка умрёт?
- Да, доченька.
- А ты?
- Когда-нибудь и я. Когда совсем состарюсь.
- А я? Я тоже умру?
- Это будет очень не скоро...
- А люди? Люди останутся?
- Да, доченька, люди останутся.
- Тогда хорошо.

Меня как будто отпустило. Я поняла главное – всё хорошо.

Мамочка - учительница

Она, правда, была учительницей – русского языка и литературы. Я этого не помню, потому что меня тогда ещё не было.
Зато очень хорошо помню, как мамочка учила меня читать. Она разбивала слова на слоги, делая карандашиком такие дужки под каждым, и я шла от дужки к дужке как по ступенькам и складывала их в слова. А возле моего правого уха было тёплое мамочкино дыхание и тихое «Правильно, молодец...». В шесть лет я уже читала вслух газеты бабушке, которая читать не умела и вместо подписи ставила крестик.

Всё оставшееся детство и юность прошли в борьбе за право читать, читать и читать... Ведь прибрать в комнате и помыть посуду можно потом.

Мамочка и любовь

Уже не помню, в каком разговоре, и по какому поводу мамочка обронила: «Я не знаю, что такое любовь» Меня это задело, переходный возраст как-никак. Начинаю спорить, что такого быть не может, потому что этого не может быть. И в качестве убийственного аргумента произношу: «Ведь меня же ты любишь!» Но тут же получаю сдачу: «Нет, я не знаю «любишь», я знаю «должна». Должна тебя вырастить, выучить и воспитать и я это делаю, потому что должна!»

Этот удар в поддых остался во мне до сих пор. А слово «должна» я почти возненавидела …

Мамочка растила меня одна, а в моём свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит длинный прочерк.

*

Я никогда не звала её мамой. Она с самого начала и до последнего дня была моей мамочкой. Почему? Не знаю. Никто, а тем более она, меня этому не учил. Может, каким-то детским чутьём уловила, что отогревать её придётся долго. Всю жизнь.

«Все гениальные люди ...»

«Доченька, все гениальные люди рассеянны, но не все рассеянные – гениальны, поверь мне!»

Так приговаривала моя мамочка, когда в очередной раз я что-то забывала, теряла и перепутывала. Например, идя в магазин, сворачивала направо, где никакого магазина нет, и никогда не было, и вообще там пустырь. Сделав круг и оказавшись, слава богу, у прилавка, обнаруживала, что кошелёк я оставила дома (или потеряла на пустыре...) Надеть кофточку (платьице, маечку...) шиворот-навыворот было для меня раз плюнуть. Честно придти к первому уроку, когда надо к третьему – дежурное коронное выступление ...
И так далее, и тому подобное, с множеством вариаций на тему (см. первое предложение текста).

С мамочкой подобного не происходило... /при мне; что там было до меня, история умалчивает/... и произойти не могло, потому что мамочка в своей жизни таким казусам просто не оставила места. Перекрыла кислород. Она всё записывала. По пунктам. На листочках – разовое, в блокнотик – с перспективой.

Когда мы перевозили её, уже старенькую, к себе, то на столике в её кухне я нашла вот такую записочку: «Не забыть поесть» ...

Мамочка прожила долгую, по нынешним меркам, жизнь, будучи к ней совершенно не приспособленной. Парадокс.

Столовки были везде

Для меня люди, способные что-то там провернуть, достать, добиться, устроиться и устроить, всегда были инопланетянами. Виновата мамочка. Не научила. Потому что сама ничего подобного не умела.

Мамочка много чего не умела. Например, готовить. Нашим с ней фирменным блюдом была «картошка-с-чем-нибудь». Картошка могла быть варёной, жареной, мятой, а «чем-нибудь» становились огурцы-помидоры, кислая капуста, редиска-сметана-кефир и прочие разнообразия нашей, тогда ещё советской, жизни. Плюс – пельмени, сосиски и столовки.

Столовки были везде: на мамочкиной работе, на углу возле нашего дома ... На любом углу. Они вполне органично вписывались в наши будни. Но мне хотелось праздника. Однажды я решила к мамочкиному приходу испечь пирожки. Тесто делалось под диктовку её подруги Софьи Исааковны. По телефону. Начинка – тоже. Никакого газа у нас тогда и в помине не было. Была плита. Большая, дровяная и ужасно горячая. Топить её и печку в комнате, колоть-пилить дрова я тогда уже умела. А вот противень с пирожками запихивала в духовку впервые, старательно вытягивая руки и одновременно держась от неё как можно дальше, потому что не выносила жара, которым обдавало меня это раскалённое чудище.

Вот так, потихоньку, в обход, так сказать, мамочки, всеми правдами и неправдами я научилась готовить. Опять – парадокс.

*

Зато мамочка умела работать. Честно и самоотверженно. С последнего места работы она ушла, когда ей было восемьдесят три года. По сокращению в связи с реорганизацией конторы.

Через два года мамочки у меня не стало.

Как мамочка родилась

Мамочка прожила долгую, по нынешним меркам, жизнь, будучи к ней совершенно не приспособленной...

Родилась она тоже как-то неловко – в странном, никак не подходящем для родов, месте, в странное, абсолютно не подходящее для этого время.

Её мама, моя бабушка, Ксения Петровна почувствовала неладное месяца за два до срока. А жила она «в людях», своего угла не имела и кочевала от одних хозяев к другим. Муж её, бывший мелкопоместный шляхтич, жалкий погорелец революционного «красного петуха», тоскливо тащился следом за Ксеней и клянчил денежку. Она его шугала. Редко – жалела.

Так вот, почувствовала Ксеня неладное и потопала, как могла, на станцию.
Жила она на тот момент в деревушке на три двора и четыре кола, и до больнички добраться можно было только на поезде. А на дворе – ноябрь тысяча девятьсот девятнадцатого. Гражданская война и прочие напасти. Рельсы те уж травой поросли, а тут Ксеня со схватками!

И вдруг из-за поворота весь в пару и скрежете – о чудо! – появляется странный поезд: бронированный, пушками да штыками ощетиненный и солдатами, говорящими не по-русски, набитый.
Ксеня – откуда только силёнки взялись! – подскочила к «доброму пану офицерику», и на смеси польского с белорусским уломала-таки подвезти её «до лекаря». Ехать было всего один перегон, но роды начались прямо в вагоне. Принял кроху Верочку тот самый «добрый пан офицерик».

Много позже Ксеня узнала, что родила мою мамочку в окружении притихших солдат Чехословацкого корпуса, прорывавшегося в то время с Урала на восток.

Нас было двое

Нас было двое, поэтому после уроков я бежала к ней на работу. Сначала мамочка вела меня в столовку, а потом к Еве Юрьевне, в библиотеку.. Там был мой маленький рай. В уголке, за стеллажами, за зелёным столиком (зелёный картон под стеклом, помните?) я делала уроки, а потом читала, читала, читала... Читала самозабвенно и взахлёб, а Ева Юрьевна подкладывала мне всё новые и новые книжки. Откуда в райкомовской библиотеке так много приключенческой литературы,
я тогда не задумывалась. Подозреваю, что это был сговор моей мамочки с замечательной и добрейшей Евой Юрьевной.

Нас было двое, поэтому она брала меня с собой в гости, в театры, в Вильнюс и в Таллин, в Москву и в Ленинград и даже в Крым.
Нас было двое, потому что в метрике у меня в графе «отец» стоял длинный прочерк.
Нас было двое, потому что однажды, когда к нам пришёл дядька с букетом и начал с мамочкой какой-то длинный разговор, она вдруг позвала меня и спросила:
- Дочь, нам с тобой нужен папа?
И я прокричала «Нет!»

Нас было двое, потому что мамочкину маму Ксению Петровну мы так и не смогли взять к себе моей бабушкой... Но это уже совсем другая и совсем грустная история.

____________________________

• 2. К С Е Н Я

Маму Ксения почти не помнила. Та умерла, когда девочке было четыре года. Так и не смогла оправиться после родов. А Ксеня, родившись семимесячной, выжила. Спасибо соседке, бабе Клаве, что ходила к ним каждый день с какими-то травами и приговорами. Ходила с трудом, мешала покалеченная в детстве нога. Но на все причитания не встающей с постели матери «не утруждаться» с тихой улыбкой отвечала: «Ну что ты, Полюшка, что ты... Мне ж в радость. Я вон травок насобирала-насушила, варенья с ягод наварила, блинов под него напекла... Куда мне одной столько?» Мама сдавалась, а когда за бабой Клавой закрывалась дверь, крестила её вслед слабой рукой...

И если в минуты отчаянья Ксенины губы шептали «мама...», то перед глазами всплывало размытое белое пятно лица на смятой подушке, кое-как заплетённая коса до пола и тонкая рука, крестящая скрипучую дощатую дверь.

Пётр горевал недолго. Не до того было. Дел в хозяйстве невпроворот, а тут ещё Ксенька без присмотра. И он привёл в дом мачеху – женщину сильную, здоровую, крепкую и на руку, и на словцо.

Они невзлюбили друг дружку сразу. Зинку бесил один только вид диковатой тощей замарашки, и она тут же решила, что долго терпеть этот «довесок» не будет. А Ксеня всё больше превращалась в маленького, но очень кусачего, зверька.
Пётр ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает. Ведь так-то оно проще. Уходил засветло, возвращался, когда Ксеня уже спала, ужинал жёниными кашами-пирогами да пристраивался к её тёплому молодому телу. Что-что, а миловаться Зинка умела! Да и на кухне была хороша. Приворожила мужика намертво. А когда Пётр узнал, что жена понесла, то готов был её на руках носить. Совсем для Ксени дом чужим стал. Ела урывками, что стащит – то и её. Работала в надрыв – стирала, как могла, полы тёрла до кровавых обдирышей на костяшках, воду с колодца таскала, печь топила. Только мачехе было всё не так. Давно б уже сбежала, куда глаза глядят, но та всю одёжку то ли пожгла, то ли попрятала, и ходила девчонка босая, да в исподней рубахе, стиранной-перестиранной, латанной-перелатанной, и зимой, и летом.

Сколько бы ещё эта сказка длилась и чем бы закончилась, никто не знает. Но в один прекрасный день улучил Пётр минутку и, разбудив спящую за печкой дочь, быстро зашептал:
- Прости меня, Ксенюшка, только здесь тебе больше нельзя. Изведёт Зинка. Бога не побоится, изведёт. Вот узелок с денежкой, вот пальтишко с ботиночками. Ты под себя запрячь. А с утречка, пока они с Ванечкой спать будут, мы и пойдём...

Так началась Ксенина новая жизнь «в людях».

_

... В глаза прямой наводкой било солнце, и надо было сильно сощуриться, чтобы понять: Ада с Иркой во дворе или нет. Если нет, то можно быстренько спрыгнуть с крыльца, добежать до кустов боярки, устроиться в развилке, жевать ягоды и болтать ногами.
А, главное – забыть, что на тебе нелепые ботинки с калошами, растянутые шаровары и драная на локтях кофта.
«Ни к чему по двору новую одёжу трепать. Там мазуту полно, грязь да лужи. А то ещё об гвоздь зацепишься» - ворчала всякий раз бабка, снаряжая её на прогулку.

Стыдно, хоть не выходи!

Но и дома сидеть тошно. Мусорные развалы вдоль стен и хилой мебели продолжали расти. Бабка тащила в дом всё, что попадалось ей на пути, а потом целыми днями копошилась, перебирая свою добычу – банки, склянки, обрывки, обломки... Всё это, вместе с бабулей, нехорошо пахло.

Мамочка говорит, что у бабушки голова совсем дурная стала. Странно, но как же она помнит каждую рванюшку из своих куч? Попробуй-ка, выбрось что, – такой крик поднимется!..

Можно, конечно, залезть в свой уголок между спинкой кровати и подоконником, но у куклы Любы опять голова сломалась, и играть с ней, безголовой, было страшно. Пока мамочка купит новую, пока пришьёт...
Жаль, что с человеком так нельзя. А то бы стала мамочкина мама, Ксения Петровна, новой бабушкой – доброй и ласковой. Чтоб мусор не таскала, чтоб водичку свою горькую не пила и других не заставляла... Или, хотя бы в угол не ставила, когда я всё обратно выплёвываю.

Вот дождусь мамочку с работы и всё-всё ей расскажу!

_

... Сколько их было, хозяев и хозяек разных – Ксеня давно уже сбилась со счёта. Да и считать-то она не особо умела. А читать – и подавно. Стирать, прибирать да нянчить и без того можно. А что характер не шёлковый – так по-другому не выжить. Кому она нужна? – никому. Кто ей что даст? – да никто. И подворовывала Ксеня на хозяйских кухнях с чистой совестью, и огрызалась от души. Вот только сны сильно мучили. Про дом, про маму... Просыпалась вся в слезах, вытирала их рукавом сухо насухо, заплетала косу потуже и – ведро, щётка, тряпка, мыло да корыто...

Где и когда это началось, уже не важно, но наткнулась Ксения как-то к ночи на бутылку в хозяйском шкафчике. Хлебнула прямо из горлышка, не раздумывая, и проспала всю ночь сладко и спокойно. С тех пор и пошло. Вино ли, самогон ли, брага – ей было всё равно. Главное – сны больше душу не рвали.

_

... Спать с мамочкой валетом на кожаном кабинетном диване было здорово! Всё было здорово. А, главное, они теперь всегда рядом. Нет, конечно, бегать за мамочкой весь день по райкому нельзя, но вокруг были только добрые и замечательные люди. Особенно – Ева Юрьевна в библиотеке и Большая Тётя Тоня. Она так и говорила: «Я просто очень большая. Потому что хорошая. А хорошего должно быть много!». И смеялась при этом громко и очень заразительно. Вообще жизнь стала светлой и улыбчивой.

Про бабушку не говорили. Как будто ничего не было. Ни отчаянно-слёзного «она меня заставляет пить то горькое, из-за чего вы ругаетесь...», ни жёсткого «... ещё хоть раз – подам в суд за совращение ребёнка!», ни визгливого «...змеюка ты, сука, а не дочь!!!» ...

И страшной ночной тени с топором, нависшей над их с мамочкой кроватью тоже никогда не было.