Ночь 31 августа 1158 года подле Милана выдалась необычайно тихой. Серп молодой луны еле освещал город и лагерь армии, его осаждавшей. Редкие дозорные на городских стенах устало всматривались вдаль. Люди императора спокойно спали: кто в походных палатках, кто пристроился на голой земле, наслаждаясь прохладой после жаркого дня.
Священный и римский император стоял у входа в свой шатер. Лицо его скрывал ночной мрак, только длинная и густая, известная на весь христианский мир, борода точно кляксой, черной меткой пятнала поблескивающие в свете августовских звезд алеманские доспехи. Силуэт его грозен и величественен статью римского орла.
С левой стороны по одному подходили министриалы, образуя полукруг. Мечи их были наготове, вынутые из ножен, и яростно сверкали сталью под луной. Справа же рыцари с благородной неторопливостью создавали еще один полукруг, заключая императора Фридриха в объятия сего воинства. Круг сделал четверть оборота так, чтобы министриалы оказались впереди, один из них с лицом юнца, сделал шаг в сторону императора и сказал: «Ваше величество, предателю уплачена часть суммы! Ворота откроют по первому сигналу».
Круг воинства пришел в движение. Министриалы оказались позади. Император вместе с ними продвигался к лошадям. Круг рос, прирастая подобно древу за многие лета. Они вскочили на коней. Фридрих, оказавшись впереди командовал: «Weitrleiten zum Sieg!» , - по-алемански, презрев латынь.
Летняя ночь холодела, подобно покойнице. Врата отворились. Имперское воинство на сизых и белых конях, подобно приливу, заполнили улицы. Воздух стал влажен, будто от крови новопреставленных. Огонь войны, напитавшись поджогами, осветил лицо императора. Но борода спасала его чувства от взглядов пораженных и солдат. Лишь в глазах, кроме отблесков стали и огня, читалось раскаяние кровожадного тирана. Император Фридрих не мог поддаться чувствам и продолжал напитывать меч кровью.
Пехотинцы, радуясь резне, как радуется чернь при виде повешенного и истерзанного графа, врывались в спящие дома, насильничая и расхищая. Отцы домов, сжимая топоры и вилы, пытаясь тщетно отстоять жизнь свою и целомудрие дочерей, оказывались подняты на пики. Их кровь струилась, пачкая улыбки изуверов, которые, уже наполнившись вином, в набухшие животной жаждой смерти души не пропускали сострадания ни к кому. В последнем взгляде горожан и их господ застыли образы кричащих до истомы младенцев, чьи головы разбиты были разбушевавшимися слугами имперского единства о колыбели, подле которых матерей насильничали, силой упиваясь.
Сам император, возглавляя клин министриалов, скакал по направлению к собору. Туман обрушился на опустошаемый город. Казалось Фридриху, что он остался здесь совсем один. Прискакав почти к порталу, он видел сотни горожан, что набиваются в костел. И детские глаза смотрели прямо, с осуждением, впиваясь в августейшее лицо острым стилетом презрения. Лет семь, не больше, той девочке, что чистотой негодования смутила императора. Ее зелено-серые глаза ломбардийской непокорностью торжествовали в праве не преклонять колени пред убийцей.
Стыд и боль в душе рыжебородого императора чуть не заставили повернуть назад, но сквозь раскаяние он слышал звук войны, пьянящей чужой беспомощностью.
Император крикнул: «Поджигай!». Министриалы, исполняя сей приказ, взяли в круг собор, и на скаку, подобно гуннам, метали факелы. Они вздымались вверх, заслоняя меньшее светило, окрашивали красным небосвод. Костел, горящий, вдруг, казалось, принял форму человека… женщины, кормящей от груди. На Барбароссу зло и гордо глядела Богоматерь, похожая на тех, кого в ту ночь лишили жизни алемане.
Страх и трепет, ужас и отчаяние охватили сердце императора. Меч выпал у него из рук, высекая искру из булыжной мостовой.
- Mea culpa, mea culpa… - еле слышно, рыдая, шептал император.
Образ девы Марии разрастался, поглощая вначале церковь, затем министриалов. Фридрих стоял, не шевелясь, готовый быть ввергнутым в пламя адское.
Император проснулся в поту. Резко сел на кровать, огляделся вокруг. Никого. Глубоко выдохнув, Фридрих быстро оделся и приказал призвать священника, чем удивил стражника.
Он не был особенно религиозен, интересуясь верой исключительно как частью политики. А будучи в напряженных отношениях с Папой никогда не доверял священникам. Но сон до того испугал и удивил обычно не суеверного и не особенно чувствительного императора, что он с радостью ухватился за любую, пусть даже призрачную, возможность успокоить себя.
Через некоторое время в шатер императора вошел высокий и смуглый мужчина, одетый в монашеское облачение. Он поклонился императору.
- Ваше величество, прибыл по Вашему приказу!
Фридрих, немного придя в себя, хотел было отказаться от разговора, но воспоминания о сне снова легли тяжелым грузом на душу.
- Подойди и сядь! Мы хотим говорить с тобой! – властно произнес император.
Священник с кротостью в движениях исполнил приказание.
- Нам снился тревожный сон, - начал он.
Фридрих, подробно описывая видения и чувства, разгорячился до того, что перешел на крик. Святой отец обеспокоенно смотрел на августейший трепет.
- Ваше величество обременено властью! – начал тот, но на миг запнулся, ощущая на себе взгляд, полный ненависти и гнева. – Но это бремя послано Господом, который посылает человеку испытание лишь по силам. Душа Ваша полна смятения. Но смятение сие от правоты. Вы пришли императором, венчаным на трон самим Папой, установить свое законное право над этим городом. Но душа Вашего величества несмотря на то, что очерствела в боях, не склонна к насилию и полна христианской добродетелью…
Император всматривался в глаза священника, пытаясь найти в них лукавство.
- Душа Вашего величества разрывается, - продолжал святой отец, - но лишь Вы одни в силах понять от чего. Что гложет Вас?
- Мы не привыкли жить чувствами! Мы привыкли жить войной! – сухо ответил император.
- Ты – лишь сын Б-жий! Нет пред Ним ни иудея, ни грека! Так неужели есть император или пастушок? На Суде у тебя не испросят чин! А испросят лишь о вере и деяниях!
Император поднялся, будто хотел ударить священника, но сдержался и снова сел.
- Твою душу раздирает власть! Так выйди с честью из сего испытания, поелику душа твоя требует света! Государь не тот, кто может в гневе распять, а тот, кто может простить и приблизить к себе милостями, привязать подданных к себе их же грехами и править!
Фридрих, будто ошеломленный, внимал словам святого отца.
- Мстительность ли ты свою пришел тешить в Ломбардию?
- Нет, святой отец, - с несвойственной ему кротостью отвечал священный и римский император. - Я хочу восстановить славу Рима, объединить весь христианский мир!
- Кем же ты будешь править, если всех перережешь? Война не всегда лучший способ. Что ты будешь делать с Миланом?
Император промолчал. Еще накануне вечером он бы с легкостью ответил: «Когда город будет ослаблен осадой, возьму штурмом и отдам на потеху армии», - но сон или видение не оставило и следа от былой решимости.
- Если ты не тронешь город, то он сдастся.
- Но откуда ты можешь знать? – удивился Фридрих.
- Я знаю. Поклянись!
- Клянусь всеми святыми, что на этот раз пощажу Милан, если горожане сдадутся и признают мой сюзеренитет.
- Ты поклялся. Раз так – они сдадутся!
Святой отец погладил императора по щеке, будто родного сына и вышел из шатра. Как утром император не силился разыскать его вновь – тщетно. Милан действительно сдался на милость императора в тот же день. Фридрих не нарушил клятву.
Долгие годы он вспоминал и сон и странного монаха. Иногда казалось, будто он встретил святого, а иногда – хитрого монаха из Милана.