Плюшевый Мишка
В моём доме, на полке под стеклом, стоит фотография в старинной рамке. И каждый человек, который в первый раз приходит в дом, обязательно обращает на неё свое внимание и искренне удивляется: почему такая простая открытка удостоилась такого изысканного обрамления?
Дедушка больше любил внука, я это остро чувствовала, но принимала как данность. Может быть потому, что и он сам понимал, что я обделена его любовью, случилась вещь, в моём понимании, невероятная - из заграничной поездки дедушка привёз мне, именно мне, большого плюшевого медведя. Скорее даже, это была медведица, так как у неё на шее на ленточках висели два маленьких смешных медвежонка. Золотистая мягкая шёрстка, с лёгким завитком, чёрные глазки, вышитые чёрными нитками нос и рот и, наконец , звучная пищалка – я тогда затаилась в себе от захватившего меня восторга: какой же он хороший, ну, какой же он хороший! Я полюбила его сразу и навсегда: для меня это был медведь по имени Мишка, так, кстати, звали и моего дедушку!
Вообще было невероятно, то, что в начале 1960-х, мой дедушка, простой солдат - рядовой пехоты, который воевал с нацистами, был отправлен с делегаций в Германию. Нет, не в дружественную нам, советским людям, ГДР, а в профашистскую, как тогда считалось, ФРГ. Так вот, получалось, что Мишка был немец, и я могла бы его назвать Ганс или Фриц, но Фрица я бы так не полюбила.
Многие ещё, конечно, помнят дворы 50-х, 60-х: мальчишки ходили войной двор на двор, к чужакам относились с большой подозрительностью, считая их лазутчиками и шпионами. Большинство детей гуляли во дворе сами по себе, некоторые мамочки и няньки сидели на скамейке и разговаривали между собой - попросту, чесали языками. У детей была своя жизнь и свои правила: например в любую игру надо было попроситься – тебя могли принять или нет. Игр было много и общих и отдельных. Дочки-матери – это, конечно, для девочек. Иногда на роль папы брали тихого мальчика, но папа в игре почти ничего не делал, а мальчика потом дразнили девчонкой. И я часто играла в Дочки-Матери, ведь у меня была красивая фарфоровая кукла, и с ней меня охотно принимали в игру.
В тот день, счастливая и весёлая, я вышла во двор со своим Мишкой, подошла к девочкам и попросилась в игру, к моему великому изумлению, меня не приняли:
-С медведем не принимаем, принеси куклу, тогда ещё посмотрим!- Засмеялись они.
Я сильнее прижала Мишку к себе, готовая его защитить, если задумают отнять. И ещё: нехорошее чувство неприязни к своей фарфоровой кукле возникло у меня тогда.
Куклу мне подарили на День рождения, с оговоркой: быть с ней предельно аккуратной - не раздевать, не расплетать косы, не крутить руки и ноги, ни в коем случае не уронить - она, ведь, фарфоровая! У этой куклы закрывались глаза, когда её запрокидывали, она говорила «мама», и во рту у неё было два белоснежных зуба. Может быть, потому, что я не могла играть с ней без оглядки на строгое предупреждение взрослых - не испортить её, я свою куклу не любила. Теперь кукла оказалась виновницей того, что меня не приняли в игру. Решив схитрить, я снова подошла к девочкам:
- Я не могу принести куклу – она заболела, - сказала я. У меня была надежда, что возьмут играть с Мишкой.
- Вот и принеси её, мы твою куколку в больницу положим, и будем лечить.
- Я сама её дома лечу таблетками, ей нельзя в больницу! Она там скучать будет!
- Ну и лечи её сама, а с медведем не примем тебя, уходи! Не мешай! – Спорить было бесполезно, они были непреклонны.
Я вышла со двора на улицу, весеннее солнце заливало мостовую тёплым светом. На углу дома, как раз под нашими окнами, было глухое подвальное оконце и приступочка в фундаменте, я присела туда и растворилась во времени: мне было там тепло и спокойно. Потом, мы так часто сидели в обнимку с Мишкой, греясь на солнышке, с девочками во дворе я больше не играла и не просилась к ним в игру. А в тот день, несмотря на строгие запреты мамы не ходить на набережную, мы отправились к Малой Невке. Тогда она ещё не была одета в гранит, и не было такого бешеного количества машин, тяжело ползущих по Приморскому проспекту. Оглядевшись, мы перешли дорогу и спустились на песчаный берег к самой воде. От реки веяло холодом, основной лёд с Ладоги прошёл накануне, и теперь, только отдельные запоздалые льдины плыли наперегонки с нетерпеливыми байдарками. Сидя на корточках у самой воды, мне было интересно наблюдать, как тренируются гребцы. В какое-то мгновение мне показалось, что байдарки остановились, меня качнуло в сторону, и мы упали на песок, а набежавшая, некстати, волна, окатила меня и Мишку. Мокрые и несчастные мы поплелись домой. Наверное, я тогда заболела тоже, это мне не запомнилось, но с Мишкой случилась настоящая беда – он простудился и серьёзно захворал. Он не ревел громко и задорно, а хрипел, кашлял, задыхался и снова хрипел.
- Воспаление лёгких, операцию ему надо делать - сказал мой старший брат Боб. Я не соглашалась, знала, что он хочет завладеть пищалкой, но дни шли, а Мишка не поправлялся.
- Скоро у него откроется туберкулёз и он умрёт! – Уверенно и со знанием дела говорил Боб.
- Ты пищалку хочешь забрать себе, Мишка поправится и так, он ещё не совсем просох, холодная вода попала ему в грудку, вот увидишь, он скоро перестанет кашлять! – Уверяла я.
- Нет, не перестанет! Операция ему нужна: вытащим пищалку, я знаю, как её исправить, вставим обратно и зашьём, даже шва никто не увидит, и Мишка будет здоров! – Боб говорил уверенно и твёрдо. Но я не соглашалась. Прошло несколько дней, состояние моего Мишки оставалось, по-прежнему, тяжёлым.
-А вдруг он не обманывает, а действительно хочет помочь? – Внутренне я уже склонялась к операции.
Боб сразу же почувствовал мою слабину и стал готовить операционную: на стул постелил белую наволочку, приготовил иголку с белой ниткой, ножницы и раскрошил таблетку для наркоза.
- Ну-с, приступим, - как-то непонятно сказал он, и продолжал довольным голосом: « Клади Мишку на простынку – будем наркоз ему давать».
Порошок из таблетки мы насыпали на грудку и на ротик – Мишка, как будто, уснул. Боб взял ножницы и вспорол грудку медвежонка, вытащив большую пищалку, он отбежал от операционного стола, и был таков! Он смеялся над моей доверчивостью и, несмотря на слёзы и мольбы, пищалку не отдал. Глотая обиду, я смотрела на зияющую рану, из которой торчали жёлтые стружки, понимая, что Мишка никогда больше со мной не заговорит. Взяв дрожащими пальцами иголку и ниткой, я стала зашивать рану через край – получился заметный белый шов. Мишка очнулся от наркоза, он очень похудел, его тело уже не было туго набито стружкой, он стал намного легче, и больше не кашлял, и не рычал. С этого момента никакие игрушки для меня больше не существовали. Я не просто любила Мишку за его красоту или исключительность, нет, в нем уже не было недавнего лоска, я очень жалела его, и потому любила всё сильнее и сильнее. В те годы по радио часто передавали песню, в которой были такие слова: « В сёлах Рязанщины, в сёлах Смоленщины слово люблю не привычно для женщины, там бесконечно и нежно любя, женщина скажет – жалею тебя». Необыкновенный голос Ольги Воронец, проникновенность исполнения заставили меня, маленькую девочку, испытать чувства, которые испытывает, любя, простая русская женщина. «Ты - жаль моя», - говорила я Мишке и прижимала его к себе.
Каждое лето мы из города уезжали на дачу. Чердак в доме был отдан нам с братом. Под самой крышей для нас были сделаны две комнатки, вместо кроватей – наспех сколоченные лежаки и матрасы, набитые свежим сеном. Взрослые редко поднимались наверх, поэтому там было царство беспорядка: старые, зачитанные до дыр, но любимые детские книжки, сломанные игрушки, старая лошадка на колёсиках с дырками на боках, там, на чердаке, жил и мой Мишка. Я уже подросла и не играла с ним как прежде, но он был рядом, и мы виделись каждый день. Прелесть всех чердаков, и наш был не исключение, в их запущенности: это и тёмные углы, затянутые паутиной, и осиные гнёзда под крышей, и десятилетняя пыль на старых вещах и конечно щемящий душу барабанный звук дождя по крыше. Взбив попышнее сено, я залезала под одеяло и под звук дождя читала допоздна любимые книжки. Особенно любила я Английские страшные сказки, а одна, в которой очень смелый рыцарь, умер от страха, увидев свою собственную тень за спиной, особенно будоражила моё воображение. Чердак был нашим прибежищем не только ночью, но и днём в плохую погоду мы находили там развлечения: рассказывали страшные истории, играли в карты и в настольные игры, читали приключенческие книжки. Наш и только наш чердак – родители почти никогда не поднимались к нам. Другое дело бабушка, она любила порядок и чистоту в доме, наш чердак приводил её в негодование. Мы оставались глухи к её бесконечным просьбам и приказаниям: навести порядок наверху.
Самое страшное случилось в очень погожий и светлый денёк. После затяжных дождей установилась хорошая солнечная погода, уже под вечер только, я вернулась домой, брата ещё не было. В доме было очень жарко: зачем-то топилась печка, было видно яркое пламя. Привычным манером я поднялась наверх, и не узнала чердака – никакого хлама, паутины, рваных книжек и игрушек нигде не было видно - везде было чисто убрано, пол вымыт. Мишки не было нигде. Кубарем я скатилась вниз по лестнице, предчувствуя недоброе, громко позвала:
- Бабушка, бабушка, бабуленька, где мой Мишка?
-Какой Мишка?
-Игрушка, игрушка моя - та, что дедушка из Германии привёз! – Как же мне холодно было внутри тогда! Голос дрожал и срывался на фальцет.
-Этот старый грязный медведь?! Зачем он нужен?! Сожгла я его в печке и нечего истерить! – Говорила она, начиная раздражаться на меня. Больше ничего не спрашивая, я подбежала к жарко пылавшей печке и открыла затворку – там ярким пламенем горели мои книжки и Мишка. Образ доброй бабушки тоже сгорел тогда, я замкнулась в своём горе, не хотела ничего объяснять, не хотела разговаривать, не хотела ни есть ни пить – я заболела, но никто ничего так и не понял. Так не стало Мишки.
Через несколько лет, после смерти дедушки, я разбирала открытки, которые он когда-то привез из Германии. И вдруг, среди видов городов, я увидела своего Мишку, правда в образе медведицы. Она, в платье и фартуке, сидела на стульчике у окошка и вязала спицами носок. Счастливая улыбка осветила моё лицо, выбрав самую красивую рамку, я поместила туда Мишку и больше мы уже никогда не расставались.