Глава IV романа "Веления рока"
Прошли выходные дни. Чего Настя опасалась, то и случилось. Это она поняла сразу, как только переступила порог конторы. Женщины, тесно скучившись возле кассы и страстно разговаривающие, завидев ее, умолкли в один миг. Из приоткрытой двери бухгалтерии, мимо которой Настя прошла, сквозь бодрый шум голосов она четко услышала фразу: «Тебе завидно, вот девку и позоришь». Сердце у Насти застучало порывами — сомнения не оставалось: Никитична видела их с Вадимом и уже успела растрезвонить на всю округу. О, нет! Теперь стыда не оберешься! В своем кабинете девушка на минутку присела на стул, разобралась с документами, лежащими на столе. Надо было отнести в бухгалтерию ведомость и отчет. Взяла документы и пошла к заместителю главбуха Никитичне.
При ее появлении в бухгалтерии воцарилась внезапная тишина, все уткнулись в свои бумаги. Никитична шаркнула по столу ладонью, как бы смахивая с него соринки, и с застывшей ухмылкой на лице обвела Настю глазами с головы до ног. Она пребывала в самом приятном расположении духа. Никитична всегда считала Настю слишком легкомысленной, поэтому, а больше от зависти к ее красоте и молодости, испытывала к ней неприязнь. Ей давно хотелось насолить Насте. Они молча, недоброжелательно посмотрели друг на друга.
— Здрасьте! Никитична, я ведомость и отчет принесла.
— Здрасьте, здрасьте! — проронила Никитична голосом, соответствующим ее взгляду. Отодвинувшись от стола и со- гнувшись, она стала рыться в ящиках. Настя наблюдала за ее движениями с затаенным молчаливым отвращением. Она и так не терпела Никитичну, а теперь точно знала, что это она распустила сплетни и в душе люто ее ненавидела.
Вслед за Настей в бухгалтерию вошла Нина Чернышева, та самая девушка, от которой Эрудит ждал в армии письма: свеженькая, в новенькой светлой кофточке; в ее руках были тоже какие-то бумаги. Поздоровавшись с Настей вкрадчивым голосом, она прислонилась к стенке и исподтишка бросала на Настю взгляды. Настя повернула к ней лицо — Нина во все глаза смотрела на нее. Настя поняла, о чем она думает, равнодушно отвела взгляд в сторону и покраснела: краска медленно заливала ее шею и щеки. Нина заметила это, на ее губах мелькнула улыбка. Она подошла к другому столу, что-то проговорила и вышла.
Никитична, наконец, нашла то, что искала, и соблаговолила снова обратить на Настю внимание. Протянула руку за документами и как бы между прочим заметила:
— Гарного хлопца ты себе подыскала… Кучерявого… Ни чета Семену.
Настю слова эти вогнали в краску еще сильнее, она пришла в замешательство. Но надо было что-то ответить, и она сказала:
— Да что вы говорите? И все-то вы знаете. Кого же это я подыскала?
Никитична ликовала: пусть знает свое место.
— Ну, как — кого? — певучим голоском проворковала она. Лицо ее выразило наигранное недоумение. Так бывает у людей, ни в чем не сомневающихся, которые обо всем судят с уверенностью, которые всегда правы. Кивнув на окно, она сказала нарочито громко: — Того, у которого прямо среди улицы висела на шее. Вы представляете? Прямо среди улицы с любовником целовалась. Я такого еще ни разу не видала.
Настя выслушала, и вдруг ею овладел приступ отчаяния.
— Что-то вы заговариваться стали? Как бы крыша не поехала. Во-первых, ни у кого я на шее не висела; а во-вторых, ты моего Семена не трогай. Хороший ли он, плохой ли, зато мой. Вас абсолютно не касается, какой он. У вас и такого нет. И никогда не будет. Кому вы нужны со своим длинным языком!
Не ожидавшая от Насти подобной реакции, Никитична переменилась в лице, почувствовала себя оскорбленной, но что поделаешь? Помимо всего прочего, она считала Настю малокультурной, пререкаться с ней — значит, ронять собственное достоинство. И она промолчала. Именно так, казалось ей, должен поступать воспитанный человек.
Настя круто повернулась, но в эту секунду в дверях показался… Вадим. Никитична озарилась ехидной улыбкой:
— Проходи, проходи, вот она, тут.
— Что в дверях стоишь? Проходи, — послышался сзади голос директора. Вадим шагнул вперед, а вслед за ним вошел директор и, обращаясь к Насте, сказал:
— Настя, вы мне нужны. Зайдите ко мне в кабинет.
— Захар Матвеевич, можно я сначала домой сбегаю. Я этому парню должна десять рублей за уголь.
— Хорошо, хорошо, — согласился директор и ушел.
Выйдя из конторы вслед за Настей и остановившись возле своего самосвала, Вадим начал было подготовленную речь:
— Я за тобой приехал…
— Замолчи, — сердито прикрикнула на него Настя, — глядя в сторону. — Сделай вид, как будто ты меня не знаешь, и быстро садись в кабину.
Губы у девушки дрожали, бедняжка чуть не плакала. Вадим не мог знать причины ее перемены, ему стало не по себе. Улыбка на его лице сделалась грустной, а лицо потускнело.
— Чего смотришь? Поехали.
— Куда? — спросил «камазист» и не шелохнулся.
Настя от отчаяния вспылила:
— Вот балда, вы поглядите на него! Трогайся быстрей, ради Бога.
Кучерявый завёл двигатель. Как только они подъехали к дому, Настя выпрыгнула из кабины; лицо ее побледнело от гнева, в глазах метался огонь.
— Идиот! Господи, неужели ты совсем не соображаешь, что делаешь? Как можно было додуматься приехать в контору? Это же уму непостижимо.
Вадим растерялся. Вид у него стал виноватым. Переступая с ноги на ногу, он провел рукой по лицу.
— Ну, хорошо, — произнес он с горечью. Потом сразу запнулся и вопрошающе посмотрел Насте в глаза.
— Тебе надо лечиться, точно лечиться надо, я советую, потому что ты ненормальный, — пренебрежительно и насмешливо процедила девушка. — Ты зачем приехал?
Пошатнувшись, словно от усталости, парень вдруг заговорил с неожиданной горячностью:
— Настя, успокойся. Я приехал за тобой. Пойдем, соберем твои вещи и уедем.
— Бред! Откуда ты взял, что я с тобой поеду. Ни в коем случае. Я видеть тебя не хочу. Уезжай отсюда и не вздумай еще когда-нибудь показаться мне на глаза.
— Ты пойми, ты пойми, Настя, у меня ведь это серьезно, слишком серьезно, чтобы так сразу…
— У тебя это серьезно, а у меня шуточки, да!? Ты хоть соображаешь своими мозгами, что натворил? Как мне теперь ходить по хутору? Что теперь со мной будет?
— Ну, ладно, подожди, — заговорил Вадим потерянным голосом. — Вечером я приеду, потолкую с твоим мужем. Я расскажу, что ты его не любишь, что ты любишь меня, и увезу тебя. И все будет хорошо.
Настя просто физически чувствовала, как волны негодования прокатываются по всему ее телу.
— О, Господи! Сколько я еще могу терпеть? Нет, я этого не выдержу. Уезжай! Или я непонятно говорю?
Вадим, в конце концов уехал, но Настя никак не могла успокоиться. Она не представляла себе, что будет, когда Семен возвратится с работы. Прослышав про этот номер, он прибьет ее. Она вошла во двор, обдумала все, что скажет ему, и, словно освободившись от тягостного груза, расправила плечи, вздохнула, развернулась и быстро пошагала в контору.
х х х
Не первый год Семен трудился на ферме скотником и гордился своей работой, считая ее престижной, по-настоящему мужской. По его убеждению, все люди должны заниматься полезным делом: кормить скотину, строить дома, пахать землю, выращивать виноград, а писать бумажки в конторе и болтать языком, как их бригадир Анатолий Алексеевич или парторг Иван Ильич Козлов, — совершенно ни к чему. Таких дармоедов в хуторе много, человек двадцать, к ним Семен относил и свою Настю. Дважды в месяц, открыв в своей конуре маленькое зарешеченное окошечко, она раздает получку. А на работу ходит ежедневно. Чего она сидит там с утра до вечера?
В других кабинетах вообще только сплетничают да бумажки с места на место перекладывают. И ни единая душа палец о палец не ударит. В совхозе же всегда дел невпроворот. Вот и парторг Козлов, приедет со своим шофером Федькой и чешет языком про какую-то политику, подбадривает всех, пока не надоест. И его, Семена, постоянно уговаривает в партию записаться. Мол, ты заботливый и работящий, достойный кандидат в члены КПСС. Только дерку воруешь. Но ничего, пиши заявление, говорит, примем в партию, твое сознание повысим. Как будто коммунисты не воруют. По мнению Семена, они от беспартийных ничем не отличаются. Двоих доярок парторг все-таки сагитировал. Ну и что? Как брали они после утренней дойки по три литра молока, так и берут. И бригадир тоже член партии, а дерку ни по ведру таскает, как он сам, а мешками возит на лошади. Целыми днями дурака валяет, ходит по коровнику, разглядывая доярок, пригорюнится, как будто думает чего-то, а сам — только бы корм спереть.
Вел Семен под уздцы лошадь Голубку к телеге и так размышлял. Перед телегой он развернул лошадь. Голубка встала между оглоблями и послушно подставила голову.
Все синее делалось небо. Но еще было сумрачно, на бетонных электрических столбах изогнутые «кобры» испускали тусклый желтый свет, в буйно разросшейся амброзии прятались остатки ночного мрака. «Чем слоняться без дела, лучше бы эту поганую траву потихоньку вырубал, — мысленно трудоустраивал Семен своего бригадира. — Нет же, еще немного, и начнет меня заставлять, а мне и так некогда». Вокруг давно беленных известью и уже облупившихся коровников, у дороги, вблизи от громоздких деревянных ворот, все было завалено рухлядью: две поломанные тракторные тележки со спущенными колесами, ржавые исковерканные обрезки труб, худые ведра, почерневшие доски, бревна, кучи мусора и битого кирпича — проехать стало негде.
Семен никак не мог смириться с этим бардаком, он бы и сам навел порядок, но еле-еле успевает справляться со своей работой; за день так надергает руки вилами, что к вечеру сил не остается. На месте директора, размышлял Семен, он бы мигом положил конец разгильдяйству. Перегибать палку незачем, выгонять всех из конторы не стал бы, человека три-четыре оставил бы, но остальные у него попотели бы, чтоб знали, как достается кусок хлеба.
Когда бы ни приходилось Семену бывать в конторе, всегда, во всех кабинетах только и знают, что чаи распивать. Целыми днями задницы не поднимут — сидят, разговаривают о своих делах. На работу ходят, как в гости: все хорошо одетые, никто никуда не торопится, а в обеденные перерывы целые пиры устраивают.
В особенности ненавидел Семен главбуха Алевтину Петровну. Дремлет в своем кожаном черном кресле, вся жиром оплыла, не до чего ей нет никакого дела, а все перед ней, как официантки, так и пляшут: «Алевтина Петровна, я вчера торт испекла, попробуйте; вам кофе со сливками или цейлонского чаю заварить, с печеньицем?» Она рассядется, как писаная торба, и трескает все подряд. Еще и возмущается, отстаньте, говорит, на диету сажусь, домой теперь буду пешком ходить, а то скоро совсем растолстею, как жена директора. Сама же давно толще ее стала. Размышлял Семен и ужасно распалялся, рисуя себе возможные картины своего директорства — нечего им рассиживаться, тяпки в руки и — в поле, подходящей работы всем найдется. Он даже вслух выругался матом. Каждый год во время уборки директор всех до одной, кроме Алевтины Петровны, на целых две недели выпроваживает из конторы на виноградники, и ничего не случается, — значит, можно без их бумажек обойтись. Пусть работают, а не сплетни обсуждают.
Подъехав к стогу сена, Семен заметил, что от бока его отхвачена целая копна, — значит, ночью бригадир опять побывал здесь. Конечно, у него дома корова и два бычка, их прокормить нелегко. «Завтра пораньше приду на работу, — решил Семен, — надо будет тоже привезти свиньям. Дерку я и так натаскаю, а сена в сумке много не унесешь». Комбикорм он брал на свиноферме у сторожа Жоры, в обмен на молоко, которое ему наливали доярки.
«Зря говорят про Жору, что он — «ни украсть, ни покараулить». Кому надо, Жора никогда не откажет. Конечно, рассуждал Семен, всем подряд раздавать добро ни к чему. Если пользы нет, какой ему смысл рисковать. Что он, совсем дурак, что ли? На его месте каждый так поступал бы». Уложив воз, Семен отдышался, взобрался на него, дернул вожжи и улегся поудобней. Лошадь пошла легким ходом, она настолько усвоила свои обязанности, что сама безошибочно направлялась туда, куда нужно.
При виде сена и Семена сонные коровы нехотя начали подниматься, так медленно, как будто делали ему одолжение. От влажных коровьих боков шел пар. Некоторые без всякой надобности мычали. Семен знал, какой корове дать больше сена, какой поменьше, и терпеть не мог, если бригадир, а тем более кто-то из доярок вмешивались в его дела. Никто никогда и не пробовал давать ему указания или делать какие-либо замечания; все, включая бригадира и даже зоотехника, боялись нарваться на его грубый мат. При этом Семен старался все делать добросовестно, как для себя, и очень был рад, если в хуторе распространялась молва, что он — золотой работник.
х х х
Семен давно привык все делать на совесть. Вставал в пять утра, одеваясь, топал по полу, будил Настю. Она, покормив его, укладывалась досыпать, а он приходил на ферму задолго до утренней дойки. Пока доярки собирались, коровы уже аппетитно жевали сено и, довольно помахивая хвостами, отпускали молоко.
И в это утро, когда прошли мимо доярки Зоя и коммунистка Галька Гринькова, Семен уже управился с работой и, поглаживая лошадь по шее, выбирал репьи из ее буро-черной гривы. Переступив передними ногами, лошадь от удовольствия встряхнулась, по ее лопаткам пробежала крупная дрожь.
— Семен, здравствуй! — прокричали доярки одновременно и загадочно хихикнули, как если бы они только что про него говорили.
— Здорово! — не взглянув в их сторону, ответил он. Зоя немного приотстала и весело прокричала:
— Тпру, тпру, моя кобыла, тебе сена, или — в рыло?
Семен, довольный ее шуткой, расплылся в улыбке.
Через минуту появились еще две женщины. Все доярки имели почтенный возраст, одна Зоя была молодая и незамужняя. Ее неравнодушное отношение к Семену не для кого секретом не являлось, поговаривали, что она и в доярки-то из-за него пошла. По этому поводу сначала над ней подшучивали, но Зоя свои симпатии не проявляла ни малейшим образом, вела себя скромно, и вскоре всякие разговоры прекратились.
Перед окончанием дойки Семен приступил к выгребанию навоза. Три доярки, между делом тихо переговариваясь между собой, постепенно сошлись в одном углу.
— Ты заметила, — говорила одна другой, — он ничего не знает.
— А чего же ты думала? — отвечала та ей в ответ. — Ничего удивительного: заграбастал такую девку и успокоился, думал, все теперь, взнуздал ее, как свою Голубку.
— Да, Настя девка славная, на нее многие заглядывались. Красавица, что и говорить.
Галька Гринькова закончила дойку последней, и ее, словно магнитом, подтянуло к собравшимся. Не зная, но, догадываясь, о чем речь, она сходу заявила:
— А я сразу сказала: бесстыжая она, вот и все. Порядочная баба первому встречному на шею не бросится. Больно уж вольная, избалованная. — Она тут же всплеснула руками и загоревала, — Одного в голову не возьму, для какой цели бабы тягаются с чужими мужиками? Не понимаю...
— Да какая она баба? Ей, наверное, семнадцати еще нет. Молодая, — пройдет. Может быть, ничего и не было такого. У людей языки длинные, вот и чешут.
Широкоплечая Зоя, двигаясь резко и быстро, как на шарнирах, радостно блеснула глазами. Она не напрасно столько времени ждала и надеялась. Вот и настал ее звездный час.
— Я слыхала, — сказала она, — что этот «камазист» не только по ночам, днем подъезжает к их дому и зажимает ее прилюдно, прямо среди улицы. А вчера, говорят, его машина два часа простояла в лесополосе. Пока Семен горбится в коровнике, тот ее по кустам таскает.
— Это точно. Люди зря не скажут, — тараторила Галька Гринькова. Ее голос сошел до шепота: — Но если б только в этом было дело... Ходят слухи, она с ним еще до свадьбы тягалась. Чему тут удивляться? Нагуляла, видать, поэтому и заспешила Семеном прикрыться. Вот какая штука. Забоялась принести матери в подоле, а так бы век за него не вышла. Говорят, она с этим «камазистом» не с первым.
— Не знаю. Может, и не с первым.
— Но ведь ерунда это все. Не ври! Врешь и не краснеешь, не люблю, когда зря трындят, — оборвала ее другая женщина. — Сплетни все это.
— Подожди, не перебивай, — не успокаивалась Галька Гринькова. — Дыма без огня не бывает. Вот родит, посмотрим, на кого будет похож. Природу не обманешь, сразу станет понятно. Спроси вон у Зои, они вместе на улицу ходили.
— Не знаю, не знаю, — подхватила Зоя, — со свечкой в ногах не стояла. Она только на вид такая простая, а своего не упустит. Тоже мне, принцесса, не хватало еще мне следить. Больно много ей чести. Если уж говорить по-честному, она его не стоит, Семен мог бы и получше себе найти.
Сквозь монотонный гул механизированного доильного аппарата до Семена долетали неразборчивые обрывки слов, он усердно орудовал вилами и не прислушивался. Доярки, с некоторой усмешкой бросая на него взгляды, как на человека, достойного сожаления, продолжали делиться все новыми и новыми «подробностями» о Настином романе с «камазистом».
х х х
Приехал бригадир на дребезжащем мотоцикле с коляской, хмурый, помятый, и прямиком направился в коровник. Не поздоровавшись, прошел мимо Семена, не обронил ни слова и с доярками: сдержанная злость, раздражительность чувствовались в нем. Немного постоял в раздумье, будто хотел что-то сказать, но только ногой отодвинул с прохода пустой подойник и ушел. С замкнутым лицом остановившись возле ворот, сунул руку в карман, достал пачку «Примы» и застыл неподвижно. Долго, словно не мог избавиться от горечи и подавленности, он глядел поверх шиферной крыши облезлого корпуса свинарника. Даже не заметил сторожа Жору, который, зевая и потягиваясь спросонку, лениво брел вдоль свинарника к выгулу. Десятка два голубей, взмахнув крыльями и не нарушив утренней тишины, как планеры, спустились с крыши на клочки когда-то оброненного с воза сена. Тыкая гладкими головками воздух, они деловито заходили во всех направлениях, то и дело что-то склевывая с земли.
Продолжая держать в руке пачку сигарет, бригадир все стоял неподвижно, тоскливо глядя в сторону увлеченных утренней разминкой голубей, и размышлял о своей жене, которая вот уже который год беспробудно пила. Всеми силами хотел он отучить ее, каких только мер не предпринимал: и бил, и убеждал, и возил к ворожейке заговаривать — все бесполезно. «Хоть бы подохла, стерва, и чем быстрее, тем лучше», — думал он. Хватит уже и его, и детей позорить. В глубине сознания его возникло липкое и гнетущее: а не приложить ли к этому свою руку? Придушить бы ее тайно, где-нибудь в темноте.
Тут что-то заставило его повернуться — к нему напрямик по траве бежала его дочка, девятилетняя Машенька. Увидев ее, бригадир словно очнулся и быстрыми шагами пошел к ней навстречу. Девочка обливалась слезами и надрывно всхлипывала. Он поднял ее на руки.
— Что случилось, доченька? — спросил осевшим голосом. Девочка, еще сильней захлебываясь от плача, еле выговорила:
— Мамка умирает.
— Успокойся, успокойся, моя маленькая, не плачь, — прижав к груди ребенка и вытерев своей ладонью ее слезы, как можно нежней сказал бригадир. — Ты испугалась, да? Не надо бояться, не бойся, ничего не случится. Сейчас поедем к фельдшерице, она сделает укол, и все пройдет. Мама не умрет, не плачь, она просто пьяная.
Девочка не успокаивалась, прижавшись к отцу, продолжала плакать, все ее худенькое тело под тоненьким платьицем судорожно вздрагивало. Бригадиру стало страшно от мыслей, которые минуту назад крутились в его голове. «Может, я уже спятил, — подумал он, — нормальный человек не стал бы так далеко заходить; решать, кому стоит жить, а кому не стоит, не с моими мозгами».
Он снова вытер дочке слезы, покачал ее из стороны в сторону, как грудного ребенка, погладил своей шершавой ладонью по голове и несколько раз повторил:
— Не плачь, не плачь, ангелочек мой золотой, ты ведь знаешь, что она пьяная, проспится и оклемается.
Это очень знакомое «проспится и оклемается» подействовало на девочку успокоительно, как заклинание, она втянула воздух, еще несколько раз всхлипнула и обессилено повисла на руках отца. Он подошел к мотоциклу, выкинул из коляски пыльные мешки, которые приготовил для дерки, усадил дочку на сиденье, поцеловал ее лобик и поехал к фельдшеру.
В стельку пьяная жена бригадира в грязном платье, с растрепанными волосами лежала на кровати и невнятно бормотала. Фельдшер, вежливая расторопная женщина, померив ей давление, вздохнула и недовольным голосом произнесла:
— Сто шестьдесят на девяносто.
— Что, опасно? — спросил бригадир.
— Ну, как сказать, — ответила фельдшер, делая укол, — для нее — норма, чего же еще ожидать-то? Спасибо, что сердце крепкое, у другого человека, наверное, уже и не выдержало бы.
Старшая дочь Даша стояла возле печи и смотрела на мать испуганными глазами.
— Она на полу лежала вся мокрая, посинела, я ее подняла на кровать.
Отец выслушал дочку, успокоил и велел собираться в школу, а сам уехал на ферму.
х х х
В половине пятого вечера животноводы собрались в красном уголке на политинформацию. Политинформации проводились на ферме каждую пятницу. Доярки расселись, как обычно, на первом ряду. Женщины со свинарника и сторож Жора — на заднем. Зоотехник, приехавший к этому моменту, и бригадир — на стульях в центре, а Семен присоседился к Жоре, возле двери. Большеголовый политинформатор Леонид Петрович Легезин, выжидавший за столом нужное время, отвел взгляд от окна.
— Накрапывает как будто.
Затем он сосредоточенно протер носовым платком очки, провел им по лысине, разложил перед собой бумажки и начал речь.
Женщины, имея тайну относительно Семена, с удовольствием перешептывались и время от времени хихикали. Строго сжав губы, политинформатор повернул голову в их сторону, посмотрел весьма внушительно, — как человек, которого отвлекают от очень важного дела. Все замолкли, и он отчетливо произнес:
— Труженики нашего района с большой энергией и настойчивостью творчески работают над претворением в жизнь решений двадцать шестого съезда партии, последующих Пленумов ЦК КПСС. Они добились значительного роста производства сельскохозяйственной продукции полеводства и животноводства, повысили ее качество. — Он сделал паузу, оглядел притихших женщин. Они сидели смирно, как примерные ученики на уроке. Удовлетворившись обстановкой, политинформатор продолжил беседу твердым голосом, с особым выражением лица, с восторженным вниманием к собственным словам: — Инспекция по закупкам и качеству сельхозпродуктов приняла от хозяйств района расчеты на выполнение годовых планов по производству мяса и молока. Они показывают, что текущий год должен завершиться успешно. Оптимизм вселяют цифры: план девяти месяцев по производству мяса район перевыполнил на 457 тонн… Но успех не должен стать поводом для ослабления усилий, ведь за два года одиннадцатой пятилетки район задолжал государству 652 тонны молока.
Уведомив животноводов, что им необходимо погасить задолженность, он объяснил, как этого добиться. Снова сделав паузу, во время которой придвинул поближе к глазам шпаргалку, стал информировать их об итогах социалистического соревнования. Сказал о том, что первенство в соцсоревновании прочно удерживает коллектив животноводов винсовхоза «Топилинский», возглавляемый бригадиром И.В.Борисовым, и назвал цифры. Перечислил занявших второе и третье места и тоже назвал цифры. Затем перечислил с десяток фамилий и инициалов доярок, свинарок и птичниц, которые уверенно лидируют, при этом осведомил, поскольку килограммов и при каких обязательствах каждая из них получила молока на фуражную корову, какие у них среднесуточные привесы мяса и какое количество яиц на курицу-несушку. Потом он завел речь о грустном, то есть о совхозах и тружениках, показатели которых «к сожалению» не радуют. Закончив с этим делом, сменил интонацию и стал убеждать всех, что страна ждет от каждого работника самоотверженного труда:
— Приумножать все то, что достигнуто за годы советской власти, 66-летие которой мы недавно отметили, сделать родную родину еще богаче и прекрасней — в этом видят Коммунистическая партия и весь советский народ свой высокий патриотический и интернациональный долг. Необходимо развивать социалистическое соревнование под девизом: «Каждой ферме — высокую эффективность и качество продукции»; прилагать максимум усилий, чтобы в третьем, сердцевинном, году ХI пятилетки, среди вашего коллектива не было ни одного отстающего работника.
Животноводы слушали молча, и никто возражать ему не собирался. Все равно для неоспоримости своего суждения политинформатор сослался на авторитет:
— Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Юрий Владимирович Андропов, выступая на ноябрьском пленуме ЦК КПСС, сказал…
Как ни привыкай к раннему подъему, суточные циклические колебания интенсивности и характера биологических процессов не проведешь. Организм сопротивляется. Семен все ближе и ближе прислонялся к Жоре, голова его низко опустилась, и он задремал. До слуха его доносилось отдаленно, что труженики сельского хозяйства нашего района обратились ко всем животноводам области с предложением соревноваться …
х х х
Почувствовав, что вот-вот может захрапеть, Семен встал, легонько приоткрыл дверь и вышмыгнул на улицу. Сладко потянувшись, он сходил в коровник, взял вилы и бросил кобыле сена. Покурил, вернулся в коровник и занялся делом. Поработав там, вышел снова покурить и столкнулся с политинформатором. С чувством выполненного долга тот обходил скотный двор и осматривал его хозяйским глазом, таким, каким обычно смотрят на чужую вещь, оставленную без надзора. Семен с подозрением относился к этим повадкам политинформатора, ему все казалось, что тот хочет чего-то украсть. Политинформатор, с деланной обеспокоенностью покосившись на ржавые тракторные тележки, кивнул в их сторону головой и, пошевелив губами, посетовал:
— Это еще можно восстановить, если приложить руки.
Семен взглянул на него и ответил матом. Политинформатор замешкался. Будучи интеллигентным человеком, сам он матом не ругался в присутствии посторонних, считал это неприличным. Обматерить скотину или, допустим, свою жену, если она по-хорошему не понимает, — это дело другое. А выражаться при людях культурному человеку не подобает. В зависимости от обстоятельств он запрещал сквернословить и другим. Но, зная Семена, не посмел сделать ему замечание, поэтому, намерившись сгладить неловкую ситуацию, решил просто побеседовать с ним. И не о политике, а так, о чем вздумается. А вздумалось ему рассказать о том, как он в своем дворе отлавливает собак.
— Куда идем, куда катимся, — начал он. — До черта развелось этих собак, и никто их не отстреливает. Я на них петлю ставлю. Попадется, за веревку потяну через перекладину, она и душится. — При этих словах он добродушно ухмыльнулся, мол, ничего в этом сложного нет. — Тут же их и закапываю, другой раз отвожу в лесополосу. Они в огороде троп наделали! Шныряют и шныряют! Этот алкаш, Сашка Комов, тоже завел собаку. Самому жрать нечего и ее не кормит. Она у него такая: бегает перед моим двором, лает и на дочку, и на жену, и на меня. А это забежала во двор и курицу разодрала. Я ее поймал, задушил и говорю ему: вот — твоя собака, вот — перья. Неделю назад соседскую собаку задушил, Верки Мешковой. Через два дня пошел к ней подстригаться, рассказал ей. Она говорит: «Это наша собака, а я смотрю, пропала, нету и нету». Ну, прости, говорю, ночью не видно, чья она.
Семену не понравилась эта история, он обозлился и для успокоения нервов снова выругался матом. По всему было видно, такая невоспитанность собеседника грызла и мучила политинформатора, но он больше не стал пытаться наладить с ним теплые отношения. Постоял еще минутку, пощипывая пальцами зализанные углы кожаной папки, тяжело вздохнул и, заложив руки за спину, поплелся к дороге. А Семен со спокойной душой занялся своим делом.
х х х
После вечерней дойки уставшие доярки вышли из коровника и сгрудились у ворот. Тут же, прижавшись спиной к стене коровника, сидел на корточках Семен. Он курил, держа сигарету большим и указательным пальцами. Бригадир, закончив писать бумажки, направился к мотоциклу, но остановился возле Семена и тоже стал закуривать. Семен посмотрел на бригадира снизу вверх, затянулся сигаретой и спросил:
— Что-то ты нонче, в рот пароход, больно угрюмый? Похоже, твоя, мать ее боком, опять в запой ушла.
— Ушла, — еще более помрачнев и сплюнув в сторону, не сразу подтвердил бригадир и замкнулся.
Семен тоже замолчал и стал размышлять. Потом, поплевав на окурок и сунув его под подошву сапога, обвел медленным взглядом доярок, тяжело встал, и, разминая ноги, потоптался на месте.
— Больно уж мягкотелый ты, вот что скажу, — заговорил он, приправляя каждое слово отборным матом. — По кумполу ей, для профилактики, чтоб это… знала. Не моя она жена, я бы ее, курву, наизнанку вывернул, уж я знаю, как бабу на место поставить. Вот свою я это… с первых дней взял в оборот и каждый день дрессирую. Она у меня пикнуть не смеет. Бабам нельзя давать волю, понял?
Бригадиру от назидания Семена сделалось не по себе, он напряженно сдерживал раздражение, и все же взорвался:
— Какое твое дело? Учить меня вздумал? Знай свои вилы и сопи в две дырки. Иль работать надоело? Учитель нашелся. Сопли сначала подотри, да от своей проститутки кобелей почаще отгоняй.
Можно представить, какое впечатление произвела на Семена эта новость. Побагровев и сотрясая кулаками, он взревел:
— От какой проститутки? Это кто проститутка? Моя жена проститутка? Да я тебе бошку за это разобью!
Он сделал шаг к бригадиру, а тот даже не дрогнул.
— Ты у баб вот спроси, а мне по хрену, кто твою Настеньку по кустам таскает.
— Что ты распылился, руками-то размахался, иль в тюрьму захотел? — вступилась за бригадира пожилая доярка. — Он что, неправду, что ли, говорит?
— Это вы сплетни распускаете? — грозно повернулся Семен к дояркам.
— Да что ж там распускать сплетни, коли весь хутор знает, что она с «камазистом» спуталась, — испуганно произнесла Галька Гринькова.
— Кто сказал? Кто сказал это?
— Все говорят, один ты как слепой, не видишь. А мы тут ни при чем.
— Убью-ю! — не своим голосом закричал обезумевший от услышанного Семен, разразился несусветным матом и, столкнув с ног Гальку Гринькову, бросился к хутору.
Взрыв душевного потрясения, поразивший его, был столь велик, что он не помнил, как пробежал больше полкилометра и оказался возле своего дома.
— Подстилка! Распушу! Изничтожу! — врываясь во двор, во все горло орал рассвирепевший Семен.
Настя в это время чистила картошку, руки ее дрожали. Страшные мысли не покидали ее весь день, они вновь и вновь одолевали ее, и теперь она с ужасом ожидала Семена, зная, что не будет ей прощения. Предчувствуя неминуемую беду, она не просто боялась, у нее зуб на зуб не попадал от страха, и ох как горько она теперь сожалела о том, что познакомилась с Кучерявым, как хотела, чтоб это был всего лишь нелепый сон. Правда, в глубине души у нее еще оставалась слабая надежда как-нибудь выкрутиться из этой ситуации. Но кроме того, что уже произошло, она боялась еще другого: свихнувшийся Кучерявый мог не угомониться и приехать вновь. Представив это и весь последующий ужас, Настя, сжалась в комок, и то, чего еще не было, она вообразила ясно, как свершившееся.
Пытаясь избавиться от этого кошмара, она старалась думать о чем-то другом, но не могла. В глазах ее появились слезы. Посмотрела на скамейку, на ведро с водой, из которого торчала ручка пластмассового ковша. Семен, проходя мимо, непременно зачерпывал этим ковшом воду и пил. Какие бы обидные слова он ни говорил Насте, как бы ни матерился по поводу и без повода, она всегда могла отстоять свое достоинство и правоту или хотя бы почувствовать это внутри себя. А что же теперь? Если бы только она могла сейчас вернуть всю ту жизнь обратно…
На улице послышались неистовые крики. Мгновенно сообразив, в чем дело и быстро сориентировавшись, Настя как держала в руке нож, так с ним и выскочила в коридор, едва успев перед самым носом Семена захлопнуть дверь и накинуть крючок. Всего какая-то секунда, а может быть, доли секунды спасли ее жизнь. Не успей она запереть дверь, Семен в порыве гнева не только убил бы ее, разорвал бы на части. И вот он схватился за дверную ручку и со всей силой дернул. Ручка вырвалась вместе с шурупами. Он со злостью отбросил ее и начал бить по двери ногами.
Дверь, скалою вставшая перед ним, трещала, но не поддавалась. Тогда Семен схватил валявшийся во дворе тяжелый обломок ракушечника и обрушил на дверь его. В одной доске появилась трещина. Он продолжил молотить дверь ногами. Настя слышала этот грохот, его крики и не знала куда деваться. Судорожно мечась по дому, она забежала в зал, потом в спальню и прижалась в угол, как будто так можно было спрятаться. Потом сообразила, что можно выпрыгнуть в окно. Подбежала к нему и тут увидела подъезжающий грузовик. Сердце Насти заныло.
Увидел грузовик и Семен. Из кабины по-молодецки выскочил Вадим и направился к дому. Услышав крик, он остановился. В это время Семен схватил вилы, стоявшие возле свинушника, и, набычившись, направился к калитке, с кровожадным злорадством выдавливая сквозь зубы:
— Сейчас я твои кишки выпущу!
Завидев этакого крестьянина-бунтаря, Вадим опешил, но в следующее мгновенье его как ветром сдуло. Он мухой влетел в кабину и завел двигатель. Семен тем временем подбежал к кабине и со всего маху ударил вилами по ветровому стеклу. Стекло рассыпалось сверкающим бисером. Семен рванулся к другой стороне машины, но в этот момент самосвал устремился вперед. Семен едва успел отскочить от колес, побежал за машиной и запустил вилы ей вдогонку.
От злобы и неудачного нападения ему стало трудно дышать. Тяжелое лицо побагровело. Снова разбивая входную дверь, он становился все яростнее, кричал все громче. Вся улица сотрясалась от его грозного пронзительного голоса, переходящего в рычащий хрип.
Тем временем Настя распахнула окно и ласточкой — на волю. Выбросив кухонный нож, который она до сих пор держала в руке, с кошачьей ловкостью перескочила через штакетник и пустилась бегом.
Семен продолжал молотить дверь с ужасной ненавистью, а потом схватил кусок ракушечника и снова запустил им в несокрушимое препятствие. Ракушечник угодил пониже трещины, отскочил и упал возле приступок. Дверь устояла.
В ту же секунду Семен очутился возле окон и уже был уверен в своей победе. Но в этот момент сзади его кто-то окликнул. Семен резко оглянулся и увидел соседа Митьку Дятлова. Тот нетвердой походкой закоренелого пьяницы приближался к нему и задушевно вещал:
— Опоздал ты малость. Выпорхнула, твоя пташка и ножик вон бросила. Не то зарезать тебя хотела? Ёклмн. — По его опухшему лицу проползла ироническая ухмылка: — Вот, ёклмн, было смешно, как она шуганулась.
Семен словно остолбенел. А потом решительно двинулся навстречу Дятлову.
— Тебе смешно? Ты смеешься надо мной?
И с этими словами, как черный коршун, накинулся он на Митьку. Митька тоже молодой, силой не обделен, но у пьяного не та реакция, что у трезвого человека. Не успевал он отскакивать от мощных кулаков Семена. И забил бы Семен соседа до смерти, если бы тот не словчился выскользнуть. Семен кинулся ему на перехват, но Митька, как спринтер, рванулся вдоль заборов и скрылся в проулке. Так хотел жить. Поняв, что дальнейшее преследование нецелесообразно, Семен повернулся и побежал к дому.
Пока он с отчаянием вторгался в свой дом, по хутору, в котором все только и судачили о Настиных проказах, пронесся слух, что Семен уже застукал ее с любовником. Откуда ни возьмись, на улице собрались любопытные. Не обращая ни на кого внимания, Семен принялся с душераздирающим воплем кулаками разбивать окна. Стекла разлетались со звоном, а из обеих рук его хлестала кровь. Но он все бил и бил. Перепуганная толпа зароптала, однако подойти и остановить его никто не решался. И только тогда, когда, ослабев от потери крови, Семен выбился из сил и упал, люди подбежали к нему, стали оказывать первую медицинскую помощь. Он лежал смертельно побледневший, а дыхание его было частое. Потом вздохнул полной грудью, выдохнул медленно и затих. Кто-то положил руку ему на сердце, прислушался и сказал:
— Работает.
КУПИТЕ электронную КНИГУ «Веления рока» всего за 50 рублей. Без регистрации и телефона. Просто перечислите деньги на номер счета ЯНДЕКС-ДЕНЬГИ 41001724969092 и сообщите об этом на электронный адрес wtumayk@yandex.ru
