ИСПОВЕДЬ ЧЕЛОВЕКА - ПРИЗРАКА

(рассказ, являющийся составной частью повести «Фантом»)

1. Кто я есть такой?

Первое, что я помню, очевидно, после долгого забвения, это то, что я сижу в старинном кресле, и какие-то люди в форме поднимают меня за руки, пеняя на то, что я надолго и безрезультатно расселся, а время между тем идет!
Один из них все пытался заставить меня говорить о тайниках, в которых спрятаны шпионские материалы.
Я делал усилия, чтобы понять, о чем идет речь.
Память возвращалась медленно, кусками, обрывками.
Вот я выступаю со стихами перед группой детей в пламенеющих галстуках, а вот – на каком-то заседании, очевидно, писательском. Потом в памяти возник торжественный прием в каком-то большом здании, роскошно убранный стол и почему-то подумалось, что это Кремль. Мелькают восторженные лица, аплодирующие руки, блистают вспышки фотоаппаратов…А тут рядом, в этом мире - люди в форме (как я потом понял, работников МГБ), которые что-то требуют от меня, чего-то домогаются!
- Простите меня, ради бога, - выдавливаю я из себя первые слова, удивляясь своему голосу и манере говорить. - Я ничего не помню!
В комнате непорядок, разбросаны вещи, видимо, происходил обыск.
- Про бога вспомнили! - сказал главный в форме. Это был высокий, плечистый мужчина, с резкими чертами лица. – А о своих шпионских тайниках забыли! Ничего, заключение в камеру быстро развяжет вам память! В машину его!
Меня ведут вниз по лестнице, на площадках хлопают двери, в замочных скважинах – глаза любопытных. И я их чувствую на себе, эти десятки глаз.
Выходим в морозную свежесть, на покрытую серым снегом длинную улицу.
Я на мгновение гляжу в небеса, будто ищу там Бога, но синие, с багровым оттенком, тучи надежно скрывают его лик.
«Черный ворон» увозит меня, как казалось тогда – в неизвестность.
Сидя в машине между двумя крепкими оперативниками, я напрягал память, извилины своего мозга, пытаясь понять, кто я, откуда, и что со мной произошло.
Дальше была, как и обещано, камера, и тяжелые, ежедневные изнурительные допросы.
В конце концов сознание медленно прояснилось, появилось четкое понимание кто я и где я живу. Я – поэт, живу в советской стране, пишу для детей, а теперь арестован и идет следствие.
На первом же допросе следователь, застенчивый и усталый человек средних лет в потертом костюме, прятавший тусклые глаза за стеклышками очков, приторно вежливый (сейчас уже забылась его фамилия) предъявил мне обвинение в «троцкизме», цитируя, наверное, мои же собственные строчки из сборника:

Когда запылает революционное пламя
Мы оружие в мозолистых руках сожмем,
И за Троцким, держащим красное знамя,
В бой за народную правду пойдем!

Я не знал, что сказать на это… Это я написал эту дребедень? Мне не верилось, но мое собственное имя на обложке, которое я помнил четко, имя Романа Шарова, убеждало в обратном.
Я смотрел в окно, на красные черепичные крыши, покрытые островками синего снега, и пытался дать объяснение всему, что происходит.
Я заявлял, что возможно есть и другой поэт Шаров, и что все происходящее - какая-то путаница, что меня взяли по ошибке, и что я, наверное, болен и потому ничего не помню, и этим только разгневал вежливого следователя.
- В карцер! – следователь не свойственным его природе резким голосом отдал распоряжение вошедшему человеку в форме.
Потом я сидел в холодной одиночной камере, размером в полшага, на хлебе и воде.
И вновь допросы.
Уже в камере ко мне снизошло очередное прояснение. Я вспомнил, кто такой Троцкий, о чем на очередном допросе сказал следователю в таком духе: «Стихи посвящены народному комиссару по военным делам, создателю Красной Армии товарищу Троцкому». Но этим вновь вывел его из себя, да так, что мне даже неловко стало.
Он грохнул кулаком по столу.
- Создателями Красной Армии являются товарищ Ленин и товарищ Сталин! И не разводите мне здесь антисоветскую агитацию!
И вновь тяжелая, изнуряющая пытка заключением. Мне двое суток не давали есть и пить. Но, самое тяжелое было в том, что я все еще с большим трудом сознавал свою личность, и крайне смутно помнил все события, связанные с моей жизнью. В бессилии я бился о стены моей тюрьмы, разбил себе лоб и расцарапал лицо. Но моя смерть не входила в планы человека в очках, и врывавшиеся стражники сковывали меня, после чего я не мог приподняться с металлической койки. Врач с гибкими обезьяньими руками делал мне укол, и успокоение приходило ко мне. Как ни странно, пара таких уколов способствовала некоторому прояснению в памяти.
Впрочем, далее пошли дела еще хуже.
Мне стали инкриминировать шпионаж в пользу Германии.
Доказательством служили якобы мои же слова из стихотворения: «Народ Германии стране Советов, окажет помощь, если вновь…».
Дальнейший текст сочинения забылся, ибо мне окончательно вышиб мозги истеричный крик моего на вид вежливого следователя:
- Вы являлись немецким шпионом! Кто из членов писательской организации вас завербовал? Какие задания вы получали?
Когда я в отчаянии, в сотый раз твердил, что я ничего не знаю и не помню, следователь наконец-то заговорил более спокойно:
- Ах, опять память отшибло? Зато писатель Кунц все замечательно помнит. Вот его показания о том, как он завербовал вас, включив в свою шпионскую сеть.
И он вынул из папки и показал мне листок, очевидно, с показаниями этого неведомого мне Кунца.
Далее была очная ставка с Кунцем.
Сейчас, когда я пишу эти строки, он напоминает одного из персонажей Гофмана. Его физиономия с бегающими маленькими глазками, согбенное тело по сей день стоят перед глазами. К моему большому удивлению, хоть я видел этого человека в первый раз, он активно уверял, что давал мне задания вести подрывную деятельность путем проведения антисоветской пропаганды. Причем, не только в литературе - своими произведениями, но и оказывать посильную помощь другим «врагам народа», которые собирались взорвать писательский дом. Таким образом наша тайная организация хотела погубить нужных литературе, преданных стране Советов авторов!
Очная ставка немного поколебала мою уверенность в собственной непогрешимости. Я начинал лихорадочно вспоминать, не совершил ли действительно чего-то предосудительного, а вечером вновь рвал на себе волосы, стучал в железные двери моей тюрьмы и все начиналось сначала. Успокоенный уколом, я лежал в бессилии. Утешением для меня и спасением от помешательства рассудка было видеть белоснежные тучки, да повторять строчки поэтов, проносящиеся и кипящие в голове.
Был помню еще один день, когда мне задавали вопросы, ни на один из которых я не знал ответа.
Следователь, рассердившись несуразному моему бормотанию, ударил ладонью по столу, когда вдруг прозвучал громкий голос, говоривший с едва-едва различимым акцентом:
- Ах, ладно, оставьте его. Вы что не видите, он действительно ничего не помнит…
Я с трудом повернул тяжелую голову, чтобы узнать, кому же принадлежали столь мудрые слова, и увидел, как из глубины комнаты поднялась фигура в пиджаке с головой орла. Острый клюв раскрывался при произнесении слов. Но, наверное, мне все это просто почудилось из-за темноты, царившей в кабинете.
В полосе яркого оконного света стало видно, что слова принадлежали не какой-то хищной птице, а всего лишь невысокому, чуть полноватому лобастому человеку в безукоризненно пошитом пиджаке. Его длинный нос украшало пенсне.
Он подошел ко мне, положил руку на мой разорванный пиджак, сказал «всякой судьбе есть предел» и вышел из кабинета.
До сих пор слова эти, интонация, с которой они произнесены, стоят в моей голове.
На следующий день вежливый следователь, более не кричавший, попросил меня подписать признание в антисоветской пропаганде и агитации.
Чтобы положить конец мучениям, я выполнил просьбу, и следователь, наконец-то выдавивший из себя улыбку, приказал меня покормить.
Разбудили меня на рассвете. Двое людей велели вставать и идти. Поглаживая давно небритый подбородок, подтянув повыше спадающие брюки, плохо понимая суть происходящего, я поплелся куда приказали.
Мы долго спускались вниз по выщербленным множеством ног ступенькам, я глотал затхлый запах, и все боялся споткнуться. Далее вел длинный коридор.
- Иди, - велели мне.
Делать было нечего. Я ступил несколько шагов по коридору, спиной чувствуя, что мои конвоиры оставили меня одного.
Щелкнули затворы. Я вздрогнул и внутренне сжался, опасаясь не столько потерять жизнь, а боли, которая наступает перед лишением жизни.
Но еще более изумил меня громкий Голос, раздавшийся и гулко прогремевший в пустом коридоре.
Мне этот потусторонний Голос зачитал мои прегрешения и наказание, которое за эти прегрешения мне следует принять.

2. Самый свободный человек

Спустя несколько часов, со мной, едва оправившимся от потрясения, имел беседу носатый человек, похожий горного орла. Он время от времени снимал пенсне и протирал его мягкой тряпочкой. Тогда его выпуклые глаза с круглыми зрачками поглядывали на меня цепко и настороженно.
Помню, что он говорил со мной, как с давним знакомым. Он сказал примерно следующее:
- Как видишь, советская власть гуманна. Она спасла тебя от расстрела… В твоем творчестве антисоветчина все же есть. За это ты получишь свои восемь лет. Тебя отправят в лагерь. Но советская власть предлагает тебе загладить роковые ошибки. Там в лагере сидит некий Щедров Рихард Константинович. Тоже писатель. И еще ученый, мыслитель. Но враг советского строя и социализма. Тебе нужно постараться войти к нему в доверие. Ты – писатель, он – писатель. Вы должны найти общий язык. Твоя задача – выведать у него, где он спрятал свои рукописи. Сможешь узнать где хранится его архив – можно будет скостить тебе срок, а до его окончания – перевести на более легкие условия заключения.
Сломленный и морально и физически всем произошедшим со мной, я вынужден был согласиться на это предложение.
Потом был долгий переезд в холодном, грязном и тряском вагоне.
Нас высадили на одной из станций, далее необходимо было добираться пешком.
- Шаг влево, шаг вправо, считается побегом! Огонь будет открыт без предупреждения! - строго объявил нам сопровождающий офицер.
Запомнились почти сказочные деревья, припорошенные снегом. Белокипенный лес, лениво развернувшись, уходил в голубую даль. Но любоваться ошеломляющей красотой мешал постоянно донимавший холод.
Сначала мы шли и много говорили. Над колонной идущих струились вверх струйки пара. Рядом со мной шли, в основном, представители интеллигенции. Конвоиры не запрещали говорить, лишь посмеивались. Затем разговоры сами по себе прекратились. Горло обжигало холодными морозными иглами, и люди боялись застудиться. Заболеешь – пропадешь, это со временем поняли все зэки. Кроме того, надо было беречь силы.
Я шел, стойко держась изо всех сил и пытаясь осмыслить свою жизнь. Признаюсь, иной раз охватывало малодушие, и я хотел броситься в сторону укрытых шапками елей, и попасть под автоматную очередь. Но что-то все же удерживало меня от безумного поступка.
Поздним вечером мы подошли к воротам лагеря и выстроились.
Под медно-желтым фонарным светом стояло лагерное начальство. Началась перекличка. Легкие пушинки снега мягко ложились на наши плечи, холод не отпускал, и, казалось, что прием заключенных будет длиться вечно!
Но самое приятное было потом – санобработка… Кусочек мыла и горячая вода казались пределом счастья!
Затем распределились по баракам. Так началась моя лагерная жизнь.
Не буду описывать подробности. Не так давно публикации на эту ранее запрещенную тему, некоторые мемуары несправедливо арестованных стали появляться.
Скажу лишь, что я старался держаться с группой интеллигенции, подальше от уголовников, у которых была своя жизнь, и от издевательств которых мы здорово страдали. Моим другом стал скромный учитель словесности Титович, к сожалению, позже скончавшийся от болезни. Во время заключения мы старались во всем помогать друг другу.
Ранним утром наша колонна в сопровождении конвоя брела на работу.
Поначалу работа эта наша казалась мне странной.
В глубине густого леса располагался большой покинутый город. Что случилось с его жителями, почему город, не носивший видимых следов разрушений, был брошен – оставалось тайной. Об этом ходило множество слухов и догадок!
Нашей задачей было разбирать постройки, очищать кирпичи от остатков раствора, сортировать, грузить на машины.
Вечером, утомленные работой, мы отдыхали, а я приглядывался к своим товарищам по несчастью, надеясь среди них различить того, кто мне был нужен, а именно – писателя Щедрова.
Как-то поздним вечером меня вызвали в оперативную часть. Старший майор (фамилия его была Кузнецов) долго и внимательно разглядывал меня, освещая лицо лампой, потом открыл портсигар, предложил закурить и напомнил о задании.
- Прошло уже две недели, как вы в лагере. Мы пока вас держали на обычных работах, чтобы не возникло никаких подозрений о вашей особой миссии.
Но, на днях, мы вас перебросим на другой объект. Там будет тот, кто вам нужен – писатель Щедров. Вы помните свою задачу? Вы должны сделать все, чтобы он доверял вам…
Стояли уже робкие весенние деньки, когда вокруг журчала, звенела талая вода, и природа бережно и нежно просыпалась ото сна.
Меня и еще нескольких зэков откомандировали в бригаду, которая ехала расчищать теплотрассу для какого-то ремонта.
Прибыв на объект, я внимательно оглядывал работающих. Все одинаковые, в серых ватниках, они энергично махали кирками и лопатами.
Я присоединился к работающим, как вдруг среди зэков стал гулять удивленный шепоток. Они поглядывали куда-то в сторону.
Посмотрел туда и я. И вот что увидел. Неподалеку находилась полуразрушенная невысокая башня. На ней сидел человек в одежде заключенного, с блокнотом в руках.
Он внимательно смотрел перед собою в небо, с краю покрытое пепельными тучами, и что-то записывал.
Стоящие вертухаи воспринимали эти наблюдательные действия человека, как должное, привычное, и лишь один из них, спустя время, проявил волнение.
- Эй, спускайтесь, хватит! - велел он и для острастки щелкнул оружием.
- Сию минуту - прозвучал ответ, и с башни по лесенке спустился ловкий и подвижный, чуть выше среднего роста человек с небольшой клиновидной бородкой.
Ему было лет за пятьдесят. В фигуре его было что-то военное, в его широких плечах и налитом теле чувствовалась большая физическая сила.
Казалось, что здесь к его манере поведения уже привыкли.
Он что-то спокойно объяснил охране и направился к нам. Молча взяв кирку, он начал интенсивно долбить еще мерзлую землю, и казалось, что эта работа не доставляла ему особых усилий, что земля сама разлеталась в стороны, при соприкосновении с его орудием.
Это и был писатель и ученый Рихард Константинович Щедров.
Общеизвестно как тяжела, а порою просто невыносима жизнь в лагере. И охрана, и лагерное начальство, и уголовники так и норовили поиздеваться над политическими, всячески их унизить, выбить их них дух противоречия, непокорности. Мне об этом писать не хочется, об этом очень неприятно писать, хотя все мы ощутили на себе жестокость этой жизни.
Но многое из того, что сказано выше, менее всего касалось Щедрова.
Этот серьезный, очень сдержанный человек одинаково уважительно и ровно общался со всеми, и даже самые наглые, жестокие мерзавцы останавливались под взглядом его миндалевидных глаз на широкоскулом, почти монгольском лице. От всей его фигуры веяло добротой и ясностью, мудростью и простотой.
От него будто исходило сияние, которое останавливало каждого, кто хотел занести над ним руку.
Держался Щедров с большинством людей ровно и дружелюбно, но одновременно, независимо, был, как говорится, сам по себе.
Я не решался подойти к нему близко и познакомиться, а он бывало окидывал меня внимательным взором, словно приглядывался, мог приветливо улыбнуться, но не заговаривал.
Сблизились мы после случая на болоте.
Нас отправили на работу на отдаленный участок покинутого города, путь к которому лежал через поваленный лес и топкое болото. Видимо ранее здесь была речушка, но теперь местность заболотилась, и только маленький деревянный мостик вел с одного берега на другой.
И один из переходов мостика, от опоры до опоры, возьми, да и подломись под моими ногами! Наверное, доски сгнили из-за дождей и снегов.
Я оказался по пояс в трясине, и она мгновенно засасывала меня.
Первым подскочил на помощь именно Щедров! Он мгновенно протянул мне свою кирку и могучими рывками стал вытаскивать из вязкой жижи.
Вечером, после работы, я подошел к нему. Он держал в руке маленькую книжицу, тут же захлопнул ее и улыбнулся.
- Спасибо вам большое, - сказал я ему совершенно искренне.
- За что? – улыбнулся он.
- Еще немного, и я бы погиб!
- Ну что вы я просто выполнил свой долг, - сказал он спокойно, дружелюбно улыбаясь. – А разве вы не сделали бы этого, случись подобное с мной?
Я кивнул и представился. Он назвал себя и стоял, помалкивая, поглядывая на меня, продолжая чуть улыбаться.
Чтобы как-то заполнить паузу, я спросил:
- Вы не курите?
Сам не знаю, зачем я задал этот нелепый вопрос.
- Нет, я никогда не курил. А вы судя по всему начали?
- Начал здесь, в лагере. Потому, что перекуры.
Он вновь улыбнулся одними уголками губ.
- Ну вот, значит вы курите, а я вот предпочитаю читать.
И он протянул маленькую книжицу в голубоватой обложке. На ней значилось:
Гете «Фауст».
- Не читали?
- Название знакомое. Честно говоря, не помню…
- Если не помните, забыли – перечитайте! Очень глубокое произведение. И вообще, я советую вам использовать любую возможность, чтобы читать, пополнять свои знания, а самое главное – облегчать душу! Ведь часто книга рождает отклик в душе и служит целебным, драгоценным бальзамом.
- Но откуда вы книги берете? – спросил я немного удивленно.
- А здесь неплохая библиотека. Благодарю бога, что здесь начальником лагеря человек достаточно образованный. И когда разбирали библиотеку в брошенном городе, собранную еще при царском режиме, он послушал моего совета и книги не сжег, а приказал привезти сюда и сложить в коморке. Есть очень редкие издания.
И увлекшись, Щедров стал называть мне книги, названия которых, спустя много лет, я конечно не помню.
Эта недолгая беседа позволила нам сблизиться и часто проводить вечера вместе. И даже при выходах на каждодневную работу он находил время подойти ко мне и поговорить. Охрана особенно не препятствовала этому – лишь бы это не бросалось в глаза и не было слишком долго. Наверное, она была предупреждена насчет моего задания.
Удивительно, как много замечал этот человек.
Его восторг перед миром казалось не имел предела! Он восторгался травинкой, кустиком, озером, облаками, птицами…. Даже в каждодневном тяжком труде он находил моральное удовлетворение и смысл.
Помню, что я ему сказал о неволе, в которой так тоскует сердце по свободе. А он мне ответил:
- А я не в неволе. Я свободен и здесь! Ведь главное в человеке – внутреннее ощущение свободы. Это только внешняя видимость, что я в заключении! Моя душа может летать где угодно…
И действительно он вел себя достаточно свободно и независимо. Он никогда не переходил черту и не дерзил начальству, и в тоже время всегда говорил, что думал, и поступал, как велит его совесть.
И грубое, жесткое слово в его адрес, готовое сорваться, застывало в горле, и уходило прочь, в глубь!
И когда он говорил что-то важное, свое, смело глядя в глаза самому жестокому офицеру, тот отводил взгляд и не наказывал его.
Я сам видел, как он ходил к уголовникам. Они орали матом, а он внимательно и спокойно смотрел на них и что-то говорил, и страшные заточки, занесенные над ним, опускались, все в конце концов переходило на мирный разговор, и участники спора расходились умиротворенные.
К нему не раз приходили за советом, или за помощью. Обычно, он никому не отказывал.
Он мог лечить ладонями, просто прикладывал их к больному месту и человеку делалось легче. При этом он замечал, что не лечит. Он этого не умеет, а только лишь убирает боль, которая черной мышкой убегает далеко в подвалы телесной субстанции. Но когда он болел, простудившись, то отказывался лечить ладонями, утверждая, что все это бесполезно. В тот день к нему явился сам начальник лагеря Гольц и повелел отправиться в лазарет.
Спустя четыре дня Щедров уже работал на участке.
Говорили мы с ним немало о жизни, о мире.
Он говорил:
- Огромная сила таится в ощущении гармонии мира. Необходимо эту гармонию находить и чувствовать во всем, быть пропитанным ею, как окружающим нас воздухом.
Как-то мы с ним говорили о тяжелом времени, в котором мы живем.
Щедров утверждал, что добро и зло, счастье несчастье чередуются, и в годину печали и неудачи необходимо надеяться на то, что счастливые дни придут.
Он процитировал из «Фауста» строчку, которую я запомнил:

Пусть чередуются весь век
Счастливый рок и рок несчастный.
В неутомимости всечасной
Себя находит человек.

Как-то работая на распилке огромных стволов дерева, я спросил Щедрова, почему он здесь?
Оставив взвизгнувшую пилу, он вытер пот со лба, и ответил:
- Он посадил меня. Я ведь знал его! Мы вместе были в ссылке в Томской губернии.
Я понял, что он говорил о вожде. Тогда многое становилось понятным. Я узнал, что Щедров – член партии большевиков.
В наших спорах, в которых участвовал и учитель Титович, Щедров горячо защищал социализм, считая его вечной идеей, еще со времен раннего христианства.
- Да, даже ранее, уже в утопии Ямбула есть социалистические идеи. И эти идеи всегда будут жить, пока живет человечество, - говорил он, блистая глазами.
Но спорить на политические и идеологические темы в лагере было опасно, поэтому я уходил от обсуждения этих вопросов и больше слушал. Да и что я мог противопоставить этому, какие другие идеи?
Спустя время меня вызвал начальник лагеря. Фамилия его была Гольц. Рядом с ним на стуле, в полутьме сидел старший майор Кузнецов.
Он ждал, когда я допью стакан чая с лимоном, которого, казалось, не пробовал лет сто, и даже забыл его вкус, а потом спросил о том, как продвигается дело, удалось ли что выведать у Щедрова. Я отвечал, что постепенно вхожу в доверие к ученому, но не хватает просто времени на откровенности, так как большую часть дня занимает тяжелый физический труд.
Гольц долго ходил по кабинету, разминая папироску, предложил мне, потом хлопнул портсигаром, посмотрел на Кузнецова и сказал мне:
«Я вот что придумал. Пошлю - ка я вас со Щедровым на заготовку грибов. Да, да, не удивляйтесь. Именно - в лес, за грибами. Вы в них разбираетесь? Ну, Щедров разбирается уж точно, поганок не наберет! Пособираете денек, и там на досуге поговорите.
Я смотрел на начальника с искренним удивлением, даже папироса потухла. Он бросил мне коробок, а потом сказал:
- Я знаю, о чем вы подумали! Да не убежите вы никуда! Не такие вы дураки. Тут на много километров непролазные дебри. Не хотите же вы попасть к волкам на обед! Эти леса держат всех здесь лучше любой охраны. И болот тут немерено! Грибков соберете, и побеседуете откровенно.
Я возразил, что Щедров может чего-нибудь заподозрить.
- Ничего он не заподозрит, - ответил Гольц. – Мы за грибками уже не первый год посылаем… Знаете, хочется побаловаться жареными грибочками с картошечкой, грибницей со сметанкой. И не было случая, чтобы кто ушел…
Особист встал, поскрипывая сапогами, прошелся по комнате, а затем приблизил лицо к моему уху и примолвил:
- А начальство торопит… Другого выхода нет! Все пройдет удачно, все разузнаете – раньше выйдете. Это я обещаю…И еще. Запоминайте все, что он говорит!
За грибами мы отправились через день.
Осенний лес был чудесен. После затхлости и неприятного запаха барака, мы с наслаждением дышали лекарственным запахом кедра, о котором, как всегда подтянутый и ловкий, Щедров рассказывал очень занимательно.
Также он читал запоминающиеся строчки:

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом
Она дает гореть, дает светиться думам.
Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,
и холодно цветам ночами в хрустале.
Но в праздности моей рассеяны мгновенья,
Когда мучительно душе прикосновенье,
И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
Как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,
Я ощупью иду тогда своей дорогой...*
(* стихи Иннокентия Анненского)

Живительная сила лесного воздуха зарядила нас энергией для предстоящей работы. Грибов попадалось достаточно много. А также мы успели полакомиться орехами.
У горной речушки ослепительно синего цвета Щедров в очередной раз меня удивил. Он быстро соорудил удилище из тонкого прямого ствола орешника. В качестве лески использовал расплетенную, распущенную на отдельные нити веревку, а крючок загнул из проволоки. Грузилом стал камень, а поплавком сухая камышинка. На что мы ловили, уже не помню. Помню лишь как ловко Щедров подсекал рыбешек. Уже спустя час в нашем котелке плескались белячки, хариус, и прочие местные представители рыбного царства.
А когда в котелке закипела уха, мы сидели, любуясь на эти чарующие места, восторженный Щедров что-то декламировал, а аромат из котелка смешивался с запахами разнотравья.
Когда мы поели ушицы и примостились отдохнуть, Щедров, глядя на готовящийся к колыбели молчаливый лес, произнес пушкинские строки:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью
Ум сомненьем взволновал?

Произнеся эти строки, Щедров, как-то весь сник и загрустил.
Когда я спросил, чем вызвана его печаль, он ласково посмотрел на меня. А потом, глядя на бегущую сапфировую дорожку реки, сказал:
- Чую, немного мне осталось пребывать на этом свете. Тоска жжет и на сердце тяжело.
Я пытался как-то успокоить его, обращал внимание на замечательный рубиновый вечер. Но он смотрел на меня внимательными миндалевидными глазами, и в них таилась печаль.
И тогда меня прорвало. Я рассказал все этому человеку. Я доверился ему.
Рассказал, все как было. Как меня арестовали. И то, что я почти ничего не помню из тех событий, которые были до ареста, плохо помню кто я, откуда, дымкой тайны подернуто мое детство, юность. Знаю, только что я писатель, писал стихи, повести, но более мне ничего не известно. И то, что я потрясен всем случившимся и не раз трусливо помышлял о самоубийстве, но, что-то сдерживало меня постоянно.
Слезы стояли на моих глазах. Я долго и искренне говорил. Умолчал лишь о задании, которое мне дали, так как не хотел отталкивать от себя такого замечательного человека.
Щедров внимательно и серьезно смотрел в мои глаза, а потом спокойно произнес фразу, которая меня поразила:
- Да, я все знаю. Я знаю, что вы только с недавних пор живете в этом мире. Я это чувствую энергетически. Я это почувствовал еще в тот день, когда мы с вами познакомились. А потом, когда вы ночью спали, я подошел к вам и с помощью руки, поднеся ее к вашей голове, все узнал.
Мне казалось, что от этих слов, от пронизывающих меня зорких, даже жгущих глаз Щедрова, я сейчас потеряю сознание.
Он меня ободрил улыбкой и участием, положив свою руку мне на плечо.
- Бедный, бедный Роман Геннадьевич. К сожалению, я помочь вам мало чем смогу, голубчик. Я не знаю кто и зачем создал вас, дал вам жизнь, вызвав из небытия. Вы фантом, призрак, ставший человеком, обретший материальную оболочку. Вы астральная копия какого-то другого человека. Возможно, вполне реального Романа Шарова. Я слышал о таком писателе.
- Как? – опешил я. – Значит я не настоящий Роман Шаров? Так кто же я? Ах, да…. Но, как это - фантом? Разве можно создать фантома и оживить его?
Щедров кивнул.
- Можно. У каждого из нас могут быть фантомы – астральные копии конкретного человека. Астральный мир – это некое пространство, на ступеньку выше нашего мира, где нет материального – только духовное. При этом каждый фантом полностью схож с оригиналом. Бывает такие фантомы создаются умственным усилием. Например, вспомнили, как хорошо сидели на холме и любовались рекой, мысленно возвратились на это место и попытались воссоздать обстановку. Этим вы порождаете фантом – своего двойника именно на том самом месте у реки, на холме…, впрочем, не буду вас утомлять сложными восточными учениями и оккультизмом. До встречи с вами я и сам не очень то в это верил. Теперь понимаю, что это возможно.
- И что же мне делать?» - нахмурившись, встревоженно спросил я.
Он улыбнулся.
- Самое главное – не отчаиваться. Коль вы пришли в этот мир – пройдите его до конца, примите на себя все его трудности, примерьте его одежду. Ведь нужна немалая смелость, своего рода безуминка, чтобы сохранить в наше время свою душу нетронутой, чистой, незамутнённой.
Он встал, отряхиваясь и пригласил пройти к воде, уверяя, что шум реки у камней сделает нашу речь неслышимой.
Я сказал, что мы абсолютно одни и опасаться нечего, но когда мы спускались, Щедров заметил:
- Роман Геннадьевич, вы еще наивны и простодушны. Неужели вы думаете, что начальник лагеря отпустил нас только вдвоем, без охраны и сопровождения. Я слышал почти все время за нами шли. Был шум веток, треск сучьев под ногами. Такого как я оставлять одного, без наблюдения – опасно!
Когда мы сели на камнях у вечерней, с отблесками рдяного солнца, воды, он продолжал:
- Мне уже недолго осталось. Я знаю, зачем вы со мной, догадываюсь о задании.
Я тут же бросился извиняться, говорил, что виноват перед ним, но он остановил меня жестом.
- Не оправдывайтесь. В вашем-то положении другого выхода нет! Тем более вам очень важно и нужно побыстрее выйти отсюда. Так вот. Архив, который так интенсивно разыскивают, спрятан в моем доме. Одна из стен моего старого дома в столице – искусственная. Это северная стена. Там можно найти письма и дневники. Скажите, пусть все забирают, это уже не имеет значения…А вот, что будет дальше. Выйдите отсюда, поедете в город Красносталь. В этом городке что-то вас ждет…. Скорее всего, вам нужно пойти в городской ресторан. В какой и что там будет – не знаю… Я прочел это в вашем сознании. И еще. Вас не тронут. Вероятно, вскорости освободят. Но за вами будут наблюдать. Не поверят, что я выдал вам весь архив. И правильно, что не поверят. Но вы ничего им больше не выдавайте. И ничего вы им не скажите! Когда все утихнет, и все изменится к лучшему, а поверьте мне, такое произойдет, и мое имя снова разрешат произносить, вы поедете в город Еловск. Там на острове есть разрушенный монастырь и кладбище. Я вам сейчас нарисую, а вы запомните, какую плиту и где нужно поднять. Там мои рукописи научные, произведения, а также небольшая шкатулка с фамильными драгоценностями. Немного, но вам на первое время хватит.
Я смотрел на его полыхающее на прощальном закате лицо.

Окончание следует