08 Май 2017
Борис Барановский Человек о Человечестве к 80-летию Александра Вампилова
Дорогой читатель, это единственное произведение, где вы сможете узнать о жизни
и творчестве Александра Вампилова. Его написал однокашник Александра Вампилова и Валентина Распутина по Иркутскому Госуниверситету. Нам очень интересно знать твое мнение!
часть 1
БОРИС БАРАНОВСКИЙ К 80-ЛЕТИЮ АЛЕКСАНДРА ВАМПИЛОВА ЧЕЛОВЕК О ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ
«ЖИЗНЬ, В СУЩНОСТИ, ПРОИГРАНА» Восторги улеглись – непонимание осталось Покончим с «зиловщиной», наконец и с Распутиным поспорим • Убили без выстрела. «Живой труп» нашего времени • Пессимистами быть не хотим, а реалистами не получается • Критика без логики – софистика • Детективный эпилог «Восторженное непонимание Вампилова». Этот оксюморон появился более сорока лет назад. И что же сегодня, по истечении четырёх десятилетий, в год восьмидесятилетия нашего земляка? Восторги поулеглись, непонимание осталось. «Тайна Вампилова», «загадка Зилова» - эти слова повторяют по сей день аналитики, и у каждого своё постижение той самой тайны. Вторжение в проблему я делаю с затаённым желанием «расставить точки над и» в затянувшейся дискуссии, тем более - в недавней своей статье «Прошлым веком в Иркутске» (Журнал «Сибирь», №3, 2016 г.) я пообещал читателям расшифровать «загадку Зилова», что может показаться весьма самонадеянным, но в противном случае стоило ли браться за перо… Как известно, неприятие, или непризнание, или лучше сказать: настороженное отношение к прозаику, сопровождало его в течение всего весьма непродолжительного творческого пути. В воспоминаниях многих современников рисуется «горемычная» фигура автора, обивавшего пороги театров и прочих заведений, где могла решиться судьба его творений, сейчас знаменитых, а тогда отвергаемых. Ныне мы готовы метать громы и молнии в адрес деятелей, своевременно не распознавших талант. Однако пускать стрелы по поводу непонимания едва ли разумно, да и не совсем справедливо. Как говорят, грех смеяться над убогими. Каждый разумеет в силу своего интеллекта и годами спрессованных традиций. Большинство этих людей совершенно искренне не принимало непохожего на признанных корифеев «провинциала» и, казалось бы, из самых лучших побуждений боролось с отступником от канонов соцреализма. Олег Ефремов высказался по этому поводу едко и самокритично:
«Очень распространено мнение, что пьесам Вампилова мешали только некоторые не в меру ретивые чиновники. К сожалению, мешали и стереотипно устроенные наши собственные мозги». Стоит ли на это роптать. Возмущать должно другое: мания запретительства, царившая в то время. Вместо того, чтобы представить произведение на суд публики, «ответственные товарищи» устраивали свой суд, точнее самосуд, над автором. Сейчас нам хорошо известно, сколько талантливых творений в разных видах искусства не увидели в своё время читателя и зрителя, сколько кинолент годами пылилось на полках, сколько шедевров с неимоверным трудом пробивалось в свет. Бюрократу от советской идеологии легко и просто было перестраховаться от возможных неприятностей путем запрета, чем рисковать карьерой. Бог им судья, и понять их, как видим, нетрудно. Но как прикажете понимать тех, кто вроде бы «за» и как бы «против». Вроде бы сторонники и даже будто друзья?
ФАРИСЕЙ -
ОН ЧИНОВНИКА СТРАШНЕЙ
- «Врагов имеет в мире всяк, но от друзей спаси нас, боже!» - писал Пушкин. Общеизвестно, что вопрос о запрете на печатание «Прошлым летом в Чулимске» в альманахе «Ангара» отрицательно решило высказывание на заседании редколлегии Вячеслава Шугаева, не просто друга, а соавтора и спутника, с которым делили кров и хлеб, мыкаясь по столичным редакциям в продвижении своих творений. (Шугаева в связи с «Чулимском» позже ещё вспомним)…
В этом отношении показательна статья доктора философии Николая Коноплёва «Страсти по Вампилову, или куда ведёт «Утиная охота»? – «антропо-философское…с «метистированным накатом» исследование (выражаясь наукообразным стилем самого автора статьи), а по факту – схоластический опус, размазывающий драматурга по стенам соцреализма. Смакуя этот термин, не забыв отдать должное революционному прошлому, якобы «утверждавшему народное творчество»??! («фокусом утверждаемого Великим Октябрём (1917) народного творчества высветился обобществленный индивид»), философ ловко смешивает «за здравие и за упокой», не очень-то заботясь о корректности выражений, типа: «Вампилов имел самую что ни на есть интимную предрасположенность к написанию пьес», «драматург…взбадривает изложение «картинно обставленными тремя действиями», «драматург, не справляясь с принципами соцреализма…» А уж категоричность формулировок просто шокирует: «…автор уже не владеет темой», «это мелковато для жанра, где А.В. Вампилов признан «наставником» («метром»), «автор как будто не знает, что ему делать с персонажем. И он бросает его во все тяжкие…» «Ненастоящий, «стелющийся ревизионистским лоском» антураж подталкивает талантливого, но «скомканного злобой дня» художника (как таковой он – Вампилов) на сделку со своей поэтической совестью». Вот так! Ни много – ни мало.
С той же бесцеремонностью Н. Коноплёв позволяет себе вторгаться в личную жизнь писателя. Мы с удивлением должны узнать, что, оказывается, «А. В. Вампилов, как сын репрессированного учителя, был заинтересован анализом того «стечения обстоятельств»,…которое позволило великому народу выдержать испытания». Не мудрствуя лукаво (нет, наоборот, мудрствуя) поправил Вампилова не только в написании произведений, но и в семейных делах:
«Содержание пьесы излагает неудавшуюся семейную жизнь писателя, его нежелание искать компромиссы с близким человеком». Нам остаётся только поверить, что семейная жизнь писателя «не удалась», а заодно посетовать, и чего же это Александр Валентинович не посоветовался с младшим однокашником по университету, бывшим филологом, а ныне философом Николаем Сергеевичем, как ему устанавливать взаимоотношения с близким человеком и с кем именно.
А философ, делает очередной убийственный вывод: «…персонаж неизбежно кивает в сторону его создателя, заявляя: «Он такой же». И в этом сюжетном обороте таится невольный просчёт Вампилова…» Вот так! Сплошные просчёты в работе и в судьбе. Оставим на совести советского учёного его менторский тон, пренебрежение и беспардонность по отношению хотя бы к памяти выдающегося земляка. Но как на этом фоне выглядят запоздалые реверансы: «Вампилов – новатор!», «Подлинное новаторство Вампилова, подтверждающее его «реноме классика», заключено в воспоминаниях Зилова»(?!) А завершается статья боевым панегириком:
«Вот она – объективно-партийная поддержка шедевра А. В. Вампилова…Со временем эта оценка обрела углублённое звучание, что подчёркивает художественную многомерность искусства социалистического реализма, перспективы которого творчески воспроизвёл классик советской литературы, иркутянин Александр Валентинович Вампилов».
За этим «объективно-партийным» словоблудием легко просматривается лицемерно-фарисейское отношение к Александру его псевдосторонников, о которых упоминают почти все, кто видел его мытарства по редакциям и театрам: в голос хвалили автора, кричали о его таланте, большом будущем и при этом не давали хода его творчеству. И не случайно, например, в моем представлении осталась одинокая фигура у «парадных дверей». Где же вы были, друзья-товарищи, доброжелатели?
- «Нужно быть готовым к тому, что останешься один», - такое горькое признание услышал от него и запомнил Д. Сергеев.
«СВИЦОВЫЕ МЕРЗОСТИ ЖИЗНИ»
…В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.
(А. С. Пушкин)
Пожалуй, в большей степени чувство одиночества вызывали у драматурга не столько проволочки с опубликованием, сколько массовое непонимание того, что он, казалось, выражал довольно ясно,- разумеется, в художественной форме, где-то и усложнённой. Наибольшая разноголосица, как известно, – вокруг «загадочной» фигуры Зилова, центрального персонажа драмы-трагикомедии «Утиная охота». Я, в общем-то, разделяю недоумение автора по поводу непонимания и, приступая к разрешению «загадки» Зилова, наперёд заверяю (можете счесть это за полемическое заострение), что в принципе никакой загадки нет (на авторство открытия не претендую, ибо оно уже запатентовано другими), а есть неумение или нежелание внимательно читать произведение и постигать основной смысл прочитанного или увиденного на сцене сквозь призму авторских приёмов, иногда сознательно направляющих читателя по ложному маршруту.
Но прежде чем добраться до «Утиной охоты», необходимо отметить один важнейший момент. Почему-то большинство аналитиков, даже авторы крупных монографий, начисто игнорируют внутриполитическую обстановку страны того времени, в которой жили творцы и их герои. Поразительная аполитичность практически исключает объективный анализ. Рассматривая, скажем, действующих лиц «Охоты» в общественно-политическом вакууме, критики не в состоянии оценить поступки того же Зилова на историческом фоне, поэтому им ничего не остаётся кроме как вынужденно втискивать его в традиционные рамки то подонка, то героя, а то и вообще нарекать загадочной фигурой. И даже те рецензенты, которые касаются духовной атмосферы СССР, замечают это вскользь и мало связывают её с судьбой и характеристикой персонажей.
Поэтому необходимо хотя бы вкратце обрисовать, в каком котле нравов мы все варились во второй половине прошлого века. Это нужно в первую очередь новому поколению, которому не просто представить события и колорит полувековой давности, да и старшим тоже не мешает напомнить. Вначале приведу высказывание одного из тех, кто не обходит данную тему. Драматург Геннадий Никитин в очерке о Вампилове очень точно охарактеризовал систему нравственных отношений того времени:
«И через пятьдесят-шестьдесят лет после революции такие понятия, как раздвоенное сознание, раздвоение личности и тому подобное, всё ещё принимались в штыки. Хотя именно в тридцатые-сороковые, а тем более в шестидесятые-семидесятые годы раздвоенное сознание становится явлением почти что обыденным и опускается до пошлой «двойной морали»: думаем одно, делаем другое (От себя добавлю: говорим третье).
Но пришёл Вампилов. С ним появилась новая русская драма. (Геннадий Никитин, «Опыт Вампилова»).
Лучше едва ли скажешь. Тогда и укоренилось выражение «ходить с фигой в кармане». Спросите, молодые, у дедушек-бабушек, что это такое, и они поведают, как в те времена -то волюнтаризма, то застоя - никто не говорил о нашей жизни, что думает, каждый должен был публично изрекать лишь то, что разрешалось говорить. Святой обязанностью было воспевать мудрость компартии, славословить вождей (Хрущёва, потом Брежнева), которые стали достойными героями только анекдотов. Мы все задыхались в этой атмосфере, однако выступать против было равносильно самоубийству. Система выстроила непробиваемую броню защиты, которая рухнула только вместе с самой системой. Но это будет через десятилетия, а пока власти пресекали не только малейшее вольномыслие, но даже маломальский намёк на него.
Мог ли Александр Вампилов, чутко реагировавший на происходящее, спокойно относиться к этому? Он переживал глубже других. Он, впечатлительный и ранимый, вынужден был, как и все, терпеть «свинцовые мерзости жизни» (М. Горький). Он жестоко страдал. В телепередаче, посвящённой уже памяти писателя, одна из его близких знакомых вспоминала, как однажды застала его где-то в одиночестве – со слезами на глазах.
- Это были не пьяные слёзы! – многозначительно резюмирует она.
Не поэтому ли в большинстве воспоминаний современников он предстаёт перед нами чаще грустным, задумчивым..
Тем не менее оставаться пассивным созерцателем он не мог. Средством борьбы у него могло быть только слово. Вступать в открытое противоборство с системой - нереально: зарождающееся диссидентство пресекалось на корню. Открытый протест, даже такой стихийный, как зиловский, был заведомо обречен. Поэтому здесь требовался «эзопов язык», символика, различного рода шифры – по терминологии Р. Виктюка - и другие способы маскировки, которые в то же время оказались интереснейшими находками драматурга в художественном плане.
В воспоминаниях о Вампилове Роман Виктюк пишет: «Мы не были с ним диссидентами… но чувство несчастья ощущалось нами вполне… Мы мучались от незнания, где и как искать выход… В Вампилове всегда чувствовали чужака, а он был человек нежный, не умел защищаться…» Как тонко замечено и точно сказано!
Целеустановка всего творчества Александра – воздействовать на нравственные основы общества. Есть пословица: «Господь, прежде чем наказать, вначале отнимет разум». Перефразируя её, можно сказать: «Чтобы разрушить общество, достаточно отнять у него мораль». Поэтому все пьесы Вампилова – «на тему морали». Под такой ранее бытовавшей рубрикой в газете выходили его фельетоны. Тема морали в первой комедии «Прощание в июне» ставится остро, но как бы в индивидуальном преломлении, касается отдельных личностей, а вот уже, скажем, в «Провинциальных анекдотах» (независимо от времени опубликования) эта тема приобретает обобщённый, социальный характер (правда, ещё как бы намёком). В «Утиной охоте» и «Прошлым летом в Чулимске» бьёт набатом уже тема не просто морали, а «общественно-массовой аморали» - с попытками «нетипичных» действующих лиц как-то отреагировать на неё.
Один из вариантов реагирования, пусть стихийного, демонстрирует в «Утиной охоте» её главный персонаж. Итак, свою основную идею я озвучил, теперь дело за аргументами. Готов взять в союзники профессора В. Владимирцева («Явление исторической поэтики»): «Сердцевина «зиловщины» - бунтарское … неприятие сложившейся системы квазиценностей, внешне вроде благополучных, однако скверных, безнравственных, удобных для приспособленцев и лицемеров типа Саяпина и Кушака».
Прежде всего, нам надо представить образ Зилова таким, каким рисует его Вампилов, а не как трактуют множественные толкователи. А трактуют они - диаметрально… У одних Зилов – борец, по словам того же В. Владимирцева, «оказавшийся в своей внутренней мощи Человеком с большой буквы, духовной надеждой Вампилова, а «зиловщина» - не пороком, а достоинством». Здесь профессор явно утрирует.
Для других – это подонок, спивающийся аморальный тип. Отбросим ультракрайние суждения и прислушаемся к мнению «квалифицированного большинства». Несмотря на разброд суждений, это большинство сходится во мнении, что Зилов – чуждое явление, «нерядовая личность, спустившая себя по пустякам» (В. Распутин), он, « признав тяжесть вины и приняв в душу свою тяжесть этой вины… приговорил себя к смерти» (Е. Стрельцова, «Плен «Утиной охоты»). Одним словом, загнал себя в тупик, из которого только один выход – на тот свет. Ему инкриминируются совершенно конкретные прегрешения, очень чётко обозначенные автором, вот их перечень: наплевательское отношение к работе, отцу – «хреновый сын» (по собственному признанию), нерадивый отец - неродившемуся ребёнку, ловелас и врун, вынудивший жену уехать, «зацикленный на алкоголе неврастеник» (Н. Коноплёв).
А теперь посмотрим, как в тексте выглядят эти ужастики, за которые единственная расплата – смерть. Что касается зацикленности на алкоголе, то, скорее всего, он бы хотел зациклиться, что и пытается делать, но до настоящего алкоголика ему далеко, и зря его нарекают чужеродным нашему обществу явлением – напротив, уж в этом качестве у него с гущей народа полнейший унисон. Точно так же, как и «на трудовом фронте», где он нисколько не хуже других, а был даже лучше, кстати, квартирой поощрён раньше Саяпиных. Если к сказанному присовокупить, что автор рисует всю эту контору в саркастических тонах, и что тот же Саяпин действует с нашим обвиняемым совершенно синхронно, (а больше там никого нет) – и уж если ставить к стенке по этому поводу Зилова, то никак не одного.
Внешне грозным выглядит обвинение против Зилова в ненадлежащем отношении к отцу, которого он четыре года не навещал из-за синдрома утиной охоты. Однако связи с предками не терял в отличие от многих из нас, которые забросили даже близ живущих родичей – что, к слову, имеет массовый характер и поныне, но никто стреляться по такому поводу не помышляет.
Какой он потенциально плохой отец, мы узнаём только от его жены, Галина небезосновательно подозревает мужа в нежелании иметь детей. И хотя сам Виктор это отрицает, она явно опрометчиво, с какой-то нереальной быстротой расстаётся с плодом. Но даже если принять самый невыгодный для Зилова расклад, то… коли ставить к стенке всех отцов, а также и матерей, не желающих иметь детей, то никакой стенки не хватит.
Теперь о плохом муже. Что он плохой, а точнее легкомысленный (по ремарке автора), сомневаться не приходится, как и в том, что он виновник разрыва. Но у зрителя-читателя вполне может сложиться впечатление, что разрыв не носит окончательного характера, а уходящая жена так и ждёт оклика вернуться, хотя, сделав над собой усилие, запирает дверь. Если бы все разводы (а это ещё далеко не развод) происходили подобным образом... И здесь поведение явно не подрасстрельное.
И, наконец, прелюбодеяние. Опять же, кто без греха, пусть первым бросит в меня камень. А кто грешен – в себя. И ещё посмотрим, у кого больше будет шишек. А чтоб далеко не ходить, заметим, что даже из ближайшего окружения Виктора праведников-то сыщешь не вдруг: Вера – сами понимаете, с каждым…Кушаку, который «далеко не ханжа», бес в ребро, официанту – ключ от чужой квартиры...
Всё перечисленное настолько элементарно, что впору задать себе вопрос: для чего мне понадобилось доказывать очевидное, освобождая подсудимого от криминала? Да для того, что это очевидное почему-то не видят… Правда, есть приятное исключение. Одна из самых известных научных пропагандистов творчества Вампилова Елена Гушанская сказала об этом раньше и лаконичнее: «Из событий жизни Виктора Зилова… совершенно нельзя вывести жеста самоубийства… ни попытки к нему потому, что ни каждая сцена в отдельности, ни все они вместе, в совокупности не содержат в себе трагического и остродраматического начала». (Е. Гушанская, «Александр Вампилов»).
По законам здравого смысла из сказанного следует естественный логический вывод: для попытки суицида есть другая причина. Я таковой вывод делаю и в дальнейшем намерен его аргументировать. А вот Елена Мироновна вывод делает парадоксально противоположный: «…после «просмотренного» герой берёт в руки ружьё, оттого что происходившее скверно, гадко, подло». Для убедительности она – в чём имеет многих сторонников – представляет воспоминания героя в виде его исповеди. К этой интерпретации мы ещё вернёмся, а пока зададим вопрос всем, кто того же мнения: каков же угол падения Зилова, в чём это падение, и за что подавляющая критика так жестоко приговорила одного из сограждан, самого что ни на есть среднестатистического? Спрашивается, по каким «пустякам спустил себя» Зилов, а также куда и как спустил? Вопрос не только автору фразы В. Распутину. Пусть вопрос останется риторическим, потому что напрашивается другой, не менее актуальный: почему же серьёзные товарищи, начиная с Валентина Распутина, так дружно гиперболизируют недостатки Зилова, возводя их в некий абсолют и делая, мягко говоря, довольно поспешные выводы с приговором. Эта загадка кроется в мастерстве Вампилова, который несколькими штрихами вполне сознательно чернит героя. Дело в том, что все отмеченные явно не смертельные пороки ЗИЛОВ ДЕМОНСТРИРУЕТ, СНАБДИВ ИХ ИЗРЯДНОЙ ДОЗОЙ ЦИНИЗМА, БОЛЬШЕ НАИГРАННОГО, что и превращает «смиренного грешника» в мишень для праведников. На это и «покупаются» многие, даже не замечая, что цинизм у Зилова, пожалуй, больше на языке, чем в поступках. Да ещё с примесью хлестаковщины, откровенно напускной. Сам же автор только подливает масла в огонь, от души кошмарит, бутафорит героя, порой эксцентричного до абсурда. Для чего он это делает, мы скажем позже, если кто решит задачку раньше – в конце сверим ответы. Но доверчивому читателю следует помнить, что кроме пресловутой «загадки Зилова» также устоявшимся манером провозглашают «тайну Вампилова». Есть тайна или нет, но с Александром Валентиновичем постоянно надо быть начеку: хитроватый повествователь нет-нет - да и готов за внешней простотой упрятать целый лабиринт.
В КОМПАНИИ ЛИШНИХ ЛЮДЕЙ
Итак, какой же образ на самом деле нарисовал автор? Елена Гушанская утверждает, что «он стал наследником русской классической литературы, развитием типа лишнего человека – человека, несовместимого с жизнью». Непредвзятому уму трудно не согласиться с этим, но вот Г. Никитин ставит шлагбаум на пути Зилова к такого типа литературным предшественникам, патетически оппонируя коллегам, которые «отправили Зилова к Онегиным и Печориным. Помилуйте, да за что, за какие подвиги Зилова туда же?!» - восклицает режиссёр.
Уж если к «лишним людям» вход закрыт, то сходство с Фёдором Протасовым из «Живого трупа» Л. Толстого даже Геннадий Никитин не отрицает. Федя и Витя роднятся в главном (не в деталях, конечно), да так, что можно даже заподозрить кое-кого в подражательности. Однако Вампилов пресекает подобные обвинения, создавая не аналогию, а тип новой эпохи – более того, ОН НЕ ПОБОЯЛСЯ РИСКА ПЕРВЫМ ВЫВЕСТИ НА СЦЕНУ «ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ – и это ему, конечно, дорого обошлось, хотя с другой стороны, может быть, ещё легко отделался – непониманием, непризнанием, но не испытал судьбу Варлама Шаламова, Александра Солженицына и иже с ними. Пустив стражу по ложному следу в сторону «отщепенца, чужеродного явления», он несколько оградил себя от ярлыка злопыхателя на советскую действительность, но от обструкции не уберёгся. В советской литературе появился персонаж, оказавшийся в конфликте с обществом и по-своему бросивший ему вызов, - конечно же, один из литературных собратьев Чацкого, Онегина, Печорина, Протасова, Фомы Гордеева, Мартина Идена и т. д. Разумеется, со своими специфическими особенностями. Скажем, в отличие от Онегина, который, «застрелиться, слава богу, попробовать не захотел», он хватается за ствол с явным намерением…
Стоп! Явное ли здесь намерение или продолжение бутафории? Этого мы не узнаем никогда, ибо автор ответа на сей вопрос не дает, а его героя, как говорится, сроду не поймёшь. Такого половинчатого типа вы ещё не встречали. Слово «двойственность» уже упоминалось в применении к той эпохе, а теперь оно прочно пристанет к Зилову, ибо является его характерной чертой. Едва ли не во всех существенных эпизодах однозначно понять его весьма затруднительно: серьёзно решил стреляться или нет, плачет или смеётся в финале, любит или не любит – не определили ни любовница, ни жена за шесть лет, поехал, наконец, на охоту или опять – задний ход, хочет действительно жениться снова или нет, и, наконец, насколько искренне кается перед запертой дверью… (в данном разговоре я не касаюсь основного парадокса, заключенного уже в названии: дилетантский бред утиной охотой). Многие обозреватели, не приняв всерьёз такого раздвоения, опять же ловятся на данный авторский приём, принимая показуху за чистую монету.
Выбор такой человеческой разновидности автором глубоко мотивирован. Ни слишком сильная личность, ни слишком слабая не решились бы на «самобичующий протест», или, перефразируя Н. А. Некрасова, - самоубийственный протест. Это удел вот таких половинчатых, не слабых, не сильных, таких, как совестливый Фёдор Протасов или «дёрганый» Виктор Зилов, - иллюзорный охотник, не способный стрелять в живое. Сильные – умны и осмотрительны, они говорят, как у того же Некрасова: «Мы даром гибнуть не хотим и горды тем, что не вредим!». Они - наше большинство того времени, те, которые «с фигой в кармане». Бунт слабого также был бы не типичен. Подобно Виктору Александровичу может вести себя именно полугерой, полубезумец. Вспомним: «Безумцем вы меня прославили все хором…» или: «…честь безумцу…»
Таким образом автор «убивает нескольких зайцев»: кроме уже сказанного, он выставляет на обозрение определённый и весьма нередкий человеческий тип, который мало кому импонирует – неглупый, но неустойчивый, показушный; что называется, «с душком», с червоточинкой – одним словом, такой, с каким в разведку автор, чувствуется, не пошёл бы. И определение ему нашлось по праву: «мелкий шкодник». Точнее не скажешь. Этим Вампилов «отстреливает «главного зайца» - обеспечивает дегероизацию персонажа, подчёркивая, что данный субъект не герой и не борец, а просто смутьян, Фёдор Протасов нашего времени.
Признаться, поначалу кажется, что Зилов своей неуёмностью смахивает на пушкинского Дон Гуана, который, ни в ком и ни в чём не встречая никакого сопротивления, пытается найти хоть какую-нибудь преграду на пути - вплоть до смертельной опасности и, вызвав статую командора, сознательно идет на погибель. Кажется, что и Зилов, пресытившись всем, а всё ему давалось легко и просто, также жаждет приключений на свою голову.
Кузаков. Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Чего тебе ещё надо?
Призрак «Каменного гостя» улетучивается, и ответ на кузаковский вопрос высвечивается, когда мы слышим монолог, произнесённый перед задуманным скандалом. Прозрачный смысл этой байки настолько многозначителен, что следует привести её полностью, сохранив художественное обрамление:
Зилов. «Поссорился?.. Вроде бы да…А может, и нет… Да разве у нас разберёшься?..
Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся, и я тебе говорю: «Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдём со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить». И ты идёшь со мной, выпиваешь. Потом мы с тобой обнимаемся, целуемся, хотя ты прекрасно знаешь, откуда у меня эта копейка. Но ты идёшь со мной, потому что тебе всё до лампочки, и откуда взялась копейка, на это тебе тоже наплевать… А завтра ты встречаешь меня - и всё сначала… Вот ведь как.
А ты говоришь, поссорился… Просто я не желаю их видеть».
Удивительно, что мимо этого краеугольного момента проходят критики. Или не хотят видеть того, что идёт вразрез с их представлением о «спустившем себя по мелочам»… Это не просто монолог, а скорее притча, где вроде бы примитивной аллегорией вскрывается массовая безнравственность, причём буян обнажает не столько продажность, сколько ставшие нормой поведения людей беспринципность, пофигизм и ханжество. (Не случайно повторяется «…я далеко не ханжа…»). А тематическое обрамление по поводу отношения к друзьям обеспечивает переход озвученных обобщений на конкретных лиц. Становится совершенно отчётливым, что он бузотерит вовсе не от пресыщения жизнью, а от недовольства её нравственным укладом, что недвусмысленно высказывает друзьям-оппонентам по жизни: «Ваши приличия мне опротивели».
Это родилось не сегодня, это вымучено, может даже, выстрадано. Итак, тип бунтаря наметился, теперь самое время обратить более пристальное внимание на круг друзей-товарищей. До этого мы их лицезрели больше в комическом виде, не воспринимая как нечто единое. «Виноват» в этом опять же автор, который довольно чётко индивидуализировал всех поголовно, обнажив в нужные моменты свой дар сатирика. Неискушённому читателю простительно, но критикам… Они, как загипнотизированные, набросились скопом на Зилова, строя на нём всевозможные обобщения (чего стоит только одна «зиловщина»), и не просто не отреагировали должным образом на зиловское окружение, но и в упор не видят авторских обобщений, которые строятся именно на слиянии этих персонифицированных особ в единое целое, символизирующее тогдашнее общество.
У Вампилова какой-то особый «вкус» на изображение персонажей, кои не входят в категорию главных героев. Им места на сцене не так много и авторского текста в обрисовке меньше, поэтому надо быть подлинным мастером, чтобы сделать эти образы яркими, запоминающимися, - каждый своеобразен и по-своему неповторим. Тот же Сильва, тот же Кудимов – несмотря на некоторую схематичность его образа («Старший сын»). А Вера со своими Аликами, а Кушак – далеко не ханжа. Кузаков – тоже из мира непростых фигур и тоже с фирменным повтором насчёт проигранной жизни. С ортодоксальными убеждениями предстаёт и антипод Зилова – официант. Кому-то эти фирменные повторы в речи героев не совсем по душе, но в них одна из примечательных особенностей стиля писателя.
Сам драматург в отличие от большинства интерпретаторов его творчества главное обобщение строит не на «зиловщине», а на атмосфере, в которой все варятся, расширяя затем рамки бытового полотна в «Чулимске». Ведь практически все обозреватели признают, что друзья Зилова ничем не лучше его, если не хуже. Но признав такое, тут же об этом забывают и снова в поход на Зилова! Где-то весьма справедливо, хотя и мимоходом, коснутся общественных пороков – и вместо каких-либо выводов – опять за обличение Зилова! Почему-то мы, говоря, например, о «Грозе» А. Островского, основное внимание сосредоточиваем на разоблачении «темного царства», а не на критике, скажем, Тихона или Бориса, тоже своего рода лишних людей; да и Дикой с Кабанихой не под постоянным обличительным прицелом.
Марк Сергеев мудро объединил героев произведения в «одну гребёнку», подчеркнув их типичность: «Вампилов выволакивал из меня самого Зилова и Кузакова, Саяпина и Кушака». (М. Сергеев, «Вокруг «Утиной охоты»). Заметьте, не о «зиловщине» речь, и - никакого выделения Зилова из галереи непривлекательных типов.
Здесь необходимо заостриться на специфической особенности Вампилова-писателя, его умении видеть большое в малом, что воспринимается далеко не всеми и не сразу. Кто-то коллекционирует внешние, формальные факторы и стремится из них высосать какие-то выводы. Вот характерный пример. Борис Сушков пишет (Б. Сушков, «Александр Вампилов»):
«Житель провинции, выходец из самой что ни на есть её глубинки, получивший образование в провинциальном университете, Александр Вампилов писал о тех, кого хорошо знал – о людях провинции».
Из дальнейших рассуждений искусствоведа следует, что только провинция помогла Вампилову отыскать «сермяжную правду».
Будучи выпускником того же «провинциального университета», т. е. иркутского, тем не менее постараюсь внушить некоторым товарищам отнюдь не парадоксальную истину: : Александр Вампилов ни в одной своей пьесе не «писал о людях провинции»!
Он писал о современной ему жизни, пытаясь на неё воздействовать художественным словом и не деля её по географическим признакам. Где происходит действие «Утиной охоты»? В некоем обезличенном населённом пункте. Мы, конечно, без труда узнаем Иркутск. Даже если это по меркам столичного снобизма – провинция, и пусть даже меня убедят, что действие происходит именно в заштатном городке – что это меняет?! Мы что ли после этого героев начнём воспринимать по-другому, в зависимости от их административно-территориальной принадлежности?!
Что касается неброского, мелкобытового антуража, приземлённого быта вампиловских полотен, то суть здесь не в географии, а в особенностях творческой натуры художника. Художественный почерк любого творца неповторим, как дактилоскопический рисунок его пальца. В творческой манере создателя неизбежно проявляются специфические черты его характера. В названных выше своих воспоминаниях о Вампилове-студенте я не мог не отразить таковой его особенности: «Во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что выделяло его из толпы, несмотря на то, что он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и, тем не менее, его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли хитроватой, а может, загадочной, улыбкой – явно, «себе на уме». Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время в каком-либо принципиальном споре так же негромко, но твёрдо высказывал своё мнение по любому вопросу, неуклонно его отстаивая, нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и не словесно…
Важно, что особенности личности Вампилова отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» - и нигде ничего героического».
Всё это в полной мере мы можем наблюдать в «Утиной охоте», где идея колоссальной общественной значимости просматривается на весьма неказистом бытовом фоне. Как огромный световой поток может фокусироваться в одной точке, так и собирательный образ человеческого общества символически преломляется в крохотном кружке зиловского обрамления. Это подчёркивается полным отсутствием других лиц на сцене, даже в таком людном месте, как кафе (за исключением маленького Витьки, но это своего рода отражение Вити-старшего).
ВСЮ «КОМАНДУ» ОБЪЕДИНЯЕТ ОДНА ОБЩАЯ ДЕТАЛЬ: КАЖДЫЙ В ТОЙ ИЛИ ИНОЙ МЕРЕ СПОСОБЕН И ИДЁТ НА СДЕЛКУ С СОВЕСТЬЮ, С ПОДЛИННОЙ МОРАЛЬЮ, ЧУТЬ-ЧУТЬ ОТСТУПИВ В СТОРОНУ ОТ ИСТИННОЙ ПОРЯДОЧНОСТИ, ПОДМЕНИВ ЕЁ ВНЕШНИМИ «ПРИЛИЧИЯМИ», которые развенчивает «отщепенец» Зилов, демонстрируя тем самым, что ему не «всё безразлично» - вопреки его собственному заявлению.
Говоря о том, что «круг друзей» Вампилов рисует в форме слепка с нашего общества, я не хотел бы слышать патетически-риторические вопрошания, типа: разве тогда не было хороших, положительных людей? Были! Как были они во времена Гоголя, Щедрина, А. Островского… Однако «Мёртвые души», «Ревизор», «Гроза» или «Господа Головлевы» навсегда остаются актуальными и никак не страдают от нехватки положительного героя. И то, что в ряд этих творений встала необычная для советской лакировки «Утиная охота», - главная заслуга Вампилова, опередившего последующих, разрешённых, правдолюбов.
Также пусть не обижаются и те, кто хочет оторвать от «коллектива» пострадавшие женские образы – Галины и Ирины, кто видит в них «прекрасные образцы» и выискивает привлекательные черты. К сожалению, и они являются не «лучами света в тёмном царстве», а его неотъемлемой частью. В этом утверждении я нашёл пока что единственного союзника, но какого! Надежда Степановна Тендитник, профессор, а тогда ещё доцент, пестовавшая на русской классической литературе нас, бывших студентов университета, в том числе, конечно, и Александра, смотрит на изображение всего коллектива так же, как и Ваш покорный слуга:
«Все эти люди, в том числе и жена Галина… и новая любовница Ирина, поразившая многоопытного Зилова готовностью порушить его семейное гнездо,,. выходят на сцену в качестве теней прошлого, и именно их появлению способствует преображение похоронной мелодии в «бодрую, легкомысленную…» (Н.Тендитник, «Перед лицом правды»).
По-своему смотрит на эти образы, например, А. Пронин («Высокое напряжение малых форм»), которому кажется, что «заблудившегося в себе самом Зилова пытаются вывести на путь истины сначала жена, а позже юная Ирина». Что имеет в виду А. Пронин, понять трудно, ибо в пьесе Вампилова таковой воспитательный момент никак не просматривается, скорее наоборот. Галина даже пытается провоцировать мужа, Вампилов весьма занятно фиксирует нехитрые женские уловки. Галина, как и все типы, чётко обрисована, своим обликом выделяется из общей массы, но этим же и дополняет её, становясь лишь очередной разновидностью очерченного круга. К этому кругу её «притягивают» такие качества, как пассивность, недостаточная решительность, а главное – свойственная им всем склонность к мелким компромиссам, маленькой лжи, утайке и прочим «мелочам», которые не красят никого.
Галина уезжает (а не уходит – надо прочувствовать оттенки слов) от Зилова, но не от общества, частью которого является. Поэтому как прикажете понимать слова Н. Антипьева:
«Они (окружение Зилова – Б.Б.) готовы на всё ради достижения жизненных благ. Здесь не в счёт Галина и Ирина – они опрометью бегут из этого оголтелого общества».
Трудно сказать, где оппонент разглядел бегство опрометью, но у Вампилова этого нет.
Здесь необходимо сделать ещё одно отступление и согласиться полностью с театроведами, которые осуждают стремление некоторых постановщиков «выпрямить Вампилова», откорректировать его. А я повторю: также недопустимо «домысливать» Вампилова, вносить в текст отсебятину, находить то, чего в нём нет. Начав переосмысление Вампилова, комментатор уже не может остановить свою фантазию:
«Она (Ирина) бросает Зилова, испугавшись всех проблем, которые несёт в себе эта личность. Но она навсегда оставляет след в жизни Зилова, как нечто несбывшееся, как нереализованная мечта, как мелькнувшее на мгновение прекрасное видение». (Н. Антипьев, «Виктор Зилов как литературный архетип»).
Чтобы такое напридумывать, надо изрядно понатужиться. Даже если принять за чистую монету высказанное Зиловым в своей шутовской манере желание жениться и обвенчаться в планетарии, то всё равно озвучивание от его имени подобных излияний значит то же, что набиваться в соавторы драматургу.
А об Ирине следует поговорить особо. До сих пор со страниц и экрана не сходит образ провинциалки, оказавшейся в шумном городе. Классическим примером может служить героиня знаменитого фильма «Москва слезам не верит» Катя. По ходу действия Ирина готова повторить судьбу, по крайне мере ошибки, Екатерины, но на её пути оказывается… Зилов. Да, тот самый, который только что выступал в роли обольстителя, становится - обличителем. Именно он раньше всех разглядел в ней «типичную представительницу» мира, против которого он начинает бунтовать. И говорит об этом напрямик: «Она такая же дрянь, точно такая же. А нет, так будет дрянью!»
Чувствуется, что он презирает общество, не щадит себя как плоть от плоти этого общества, а на Ирину злится за её неосмотрительность и потенциальную готовность впитать в себя ту же плоть - отчего сумасбродит ещё больше. Как ни странно, такое сумасбродство в конечном счете должно пойти на пользу провинциалке. Ведь грубой выходкой он преграждает ей путь к дальнейшему падению, фактически уберегает её от новых ошибок, пусть даже таким диким способом. Оправившись от потрясения, приобретя столь печальный жизненный опыт, в будущем она наверняка станет другим человеком. Представим, что на пути Валентины из «Чулимска» в момент её импульсивного отчаянного шага встретился бы подобный грубиян и каким-нибудь таким же нелицеприятным манером воспрепятствовал её хождению в Потеряиху - как мы были бы благодарны такому нахалу! К сожалению, с Валентиной рядом оказались только «приличные» люди. А Зилов, по сути, становится для Ирины оберегом, на глазах превращаясь из совратителя, потом обличителя - в спасителя.
Впрочем, как мы давно поняли, превращения – его неотъемлемое свойство, но очень важно отметить, что в подготовке, скажем так, и осуществлении скандала, он действует далеко не спонтанно, а по заготовленному сценарию. Об этом говорит и его приведённая выше тирада Диме, и откровенно презрительные шпильки в адрес гостей, их он, оказывается, и «видеть не желает». Мы, как и Дима, затем все гости, наперёд не можем уразуметь в этом случае логику приглашения. Всё становится ясным, когда бунтовщик высказывает всем, что он о них думает, при этом совершенно конкретно замахнувшись на моральные устои лицемерного пространства, заключенные для него в слове «приличия».
- «Кого вы тут обманываете? И для чего? Ради приличия?.. Так вот плевать я хотел на ваши приличия… Ваши приличия мне опротивели». «…Хватит вам валять дурака! Сколько можно!»
Возможное впечатление, что эти обличения, якобы пьяный бред, автор предупреждает ремаркой: «Несмотря на выпитое, Зилов пока ещё в трезвом уме и твёрдой памяти». Значит, всё говорил и делал, сознательно, продуманно и абсолютно осмысленно.
Как же к этой, по сути дела ключевой, коллизии относятся критики, которые видят в Зилове личность опустившуюся, потерявшую нравственные устои. Практически никак. Они её не замечают. Или отмечают как новый пример падения героя. По мнению таковых, низко павший в их глазах обличителем быть не может. Тем более, что сам такой.
А сцену дебоша следует разглядеть внимательнее, чтобы почувствовать ещё один ключевой момент, который «неисправимый» Вампилов внешне вроде бы никак не обозначает – умейте-де сами проникать во внутреннее содержание!
Это – реакция обвиняемых на слова обвинителя. Она просто поразительна! Вначале огорошивает реплика Веры: «Он говорит правду». Кажется, что Вера имеет в виду уколы в свой адрес. Но в дальнейшем выясняется, что это относится ко всему им высказанному. И люди, которых он просто смешал с грязью, даже не оскорбились. Они только обиделись на грубую форму и скандальное поведение бузотёра, а к содержанию его слов отнеслись в общем-то весьма индифферентно. Получив плевок, они спокойно утёрлись и по-тихому удалились, причём кое-кто тут же вернулся пестовать друга. Получается, что они в принципе согласны (!) Они это сами знают!! Они и не возражают!!! Потому что знают другое: ОН СВОЁ ЕЩЁ ПОЛУЧИТ! Мы в этом убедимся немного позднее, а сейчас, чуть забегая, отметим, что с данного момента начинается то, что опять-таки заметила, насколько мне известно, только проницательная Надежда Степановна Тендитник: «Раскрыв каждому из друзей глаза на самих себя, он оказывается ОТВЕРЖЕННЫМ ЭТИМ МИРОМ!»
Острее всех прочувствовал это сам Виктор.
«ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Уже завтра он будет отторгнут и заживо похоронен, В том обществе (читай: советском) подобные нападки на его моральные устои никому не прощались и бесследно пройти не могли.
- «После вчерашнего я остался один…» - жалуется он ужасному Диме. Но прежде поговорим с теми, кто на описываемые события смотрит по-другому и коих сегодня – подавляющее большинство. Как уже было сказано, мои потенциальные оппоненты многое в скандальной сцене просто не заметили, а что увидели, представили как пик духовной деградации героя, достигнув которого, он начинает себя судить. В доказательство самоосуждения Зилова приводится один-единственный эпизод, на который все взахлёб ссылаются – это якобы исповедь загнавшего себя в угол Виктора Александровича перед запертой Галиной дверью, где он признаётся, что он надоел сам себе, у него нет сердца и проч. А ведь мы, помнится, договорились, что у двойственного, открыто фиглярствующего мужа за чистую монету ничего принимать нельзя, - тем не менее принимают, выставив в качестве убойного аргумента авторскую ремарку «Искренне и страстно». Нетрудно доказать, что ремарка относится только к стилю речи, подчёркивая раж, в который впадает сей муж, – и не более того. Вспомним типажность персонажа - мелкого шкодника, с которым в разведку ни-ни… Люди этого сорта могут с завидной искренностью клясться и божиться, а через минуту уйти в противоположность, что тут же и проделывает наш «трагик», который, не моргнув глазом, с хлестаковской лёгкостью и со смешком переключается с Галины на Ирину. И никакой не искренностью, а издевательством (это слово раньше бросила ему Галина) нужно назвать финальный возглас псевдоисповеди: «Я тебя люблю!». Мы-то, как и он сам и как Галина, прекрасно знаем: никакой любви у него давным-давно нет, что он немедленно демонстрирует, переадресовав свои «чувства» Ирине. Вот вам и искренне, вот вам и страстно!
В данном эпизоде Зилов под стать своему родному брату Ивану Александровичу Хлестакову, который так «искренне и страстно» вошёл в роль, с таким жаром играл перед местными чиновниками, что в тот момент и сам поверил в собственную фантасмагорию, приведя слушателей в полное обалдение. И ремарка Гоголя соответствующая: «горячится сильнее». Точно так же млеют от хамелеонства Виктора Александровича легковерные читатели и критики, будто не чувствуя, как тот вгоняет себя в подобный транс, выплёскивая первое, что ударит в голову, - вроде обещания взять жену на охоту.
А ведь ещё нужно учесть, что свою «исповедь» он изрекает в ожидании любовницы, с которой только что шутил, смеялся, дурачился – и вся сцена теперь уже явственно превращается в театр абсурда.
В наше время стиль абсурда стал модным направлением в искусстве. (В литературе простой пример – рассказ Татьяны Толстой «Сюжет»). Но если абсурд нынешних гоголей и толстых зачастую на уровне глупости, то у Вампилова он утончённый, и чтоб его уловить, требуется мозговые радары настроить на заданную автором волну. Ситуацию абсурда художник слова подогревает стилевыми средствами – от комического до драматического, а затем - псевдолирического, в чём некоторые видят гримасу раскаяния. Можно только посочувствовать зрителям: им то ли смеяться, то ли плакать. Ещё сложнее критикам, которым невдомёк, что в считанные минуты после шутовства серьёзно впасть в глубокие переживания и вернуться обратно – для человека даже с зиловской психикой НЕВОЗМОЖНО! И, наконец, ирреальность происходящего венчает ещё один авторский пассаж – «сжатие» времени, в результате чего действие как бы убыстряется. Подробнее об этом будет сказано позже, пока что зафиксируем конкретный факт. Не надо включать таймер, чтобы убедиться: в реальности Ирина не могла так быстро появиться в квартире Зилова после телефонного звонка в общежитие. За это время женщина в лучшем случае успеет приодеться, причесаться, припомадиться. А ведь ещё ехать, да идти от остановки, да – на пятый этаж… Для чего автор манипулирует часами, давайте подумаем вместе, я свою версию изложу опять-таки позднее. А пока мы видим не обнажённую изнанку души Виктора Александровича, а очередную мистерию Александра Валентиновича. Такими же белыми нитками шито надуманное интерпретаторами его якобы раскаяние перед попыткой суицида (о чём - в отдельном разделе статьи).
Всё это говорит лишь о том, что Зилов, особо не раскаиваясь, чудит осознанно. Разумеется, это его не красит, но никак не тянет на инкриминируемый ему ярлык «человека, закореневшего в бесчестии» (Е. Стрельцова). Это гнетёт его, как и собрата Фёдора Протасова. Но и здесь критики умудряются проявить предвзятость и сравнение обернуть в свою сторону. Елена Стрельцова («Плен утиной охоты»), весьма проницательно отметив, «как сжимается круг внешней, общественной лжи», в дальнейшем полностью игнорирует отмеченное. Точно так же, как большинство коллег, она из героев «Утиной охоты» обличает одного, по сути, отпуская все грехи остальным, точно с такой же предвзятостью рассматривается образ Протасова. Вовсю смакуются его недостатки, давно понятая слабость его характера – с опорой на многочисленные психологические абстракции, с жаром доказывается, что дважды два – четыре. Причем, умышленно или подсознательно, игнорируется то, что должно быть во главе угла. Так, демонстрируя «третий выбор», критик почему-то не замечает первые два. А в них-то и заложена квинтэссенция – объяснение причин превращения нормальных людей в живых мертвецов.
- «Всем ведь нам в НАШЕМ КРУГЕ (выделено мной – Б. Б.) … три выбора, - говорит Фёдор: - служить, наживать деньги, увеличивать ту пакость, в которой живёшь. Это мне было противно (как и Зилову).
Второй – разрушать эту пакость, для этого надо быть героем, а я не герой (и Зилов тоже).
Или третье: забыться – пить, гулять… Это самое я и делал (и Зилов тоже). Сосредоточившись на деградации Протасова, аналитик даже невзначай намекает ему на «первый выбор», говоря о служении Отечеству, на что известен ответ не только Протасова, но и Чацкого («отщепенца» того же рода): служить бы рад – прислуживаться тошно. И не надо прикрываться научным многословием, увиливая от главного – ПРОБЛЕМЫ ВЫБОРА. Уходят от вопроса потому, что не находят ответа, хотя на него уже ответили Толстой и Вампилов. Их герои вступили на третий путь, потому что первые два для них неприемлемы (это обозначено выше). И вся трагедия заключается в том, что ИНОГО ВЫБОРА У НИХ НЕ БЫЛО! Тщетно надеется советский двойник Протасова найти мифический четвертый выход в виде навязчивого призрака утиной охоты («Сегодня я гляжу на эти рожи, а завтра я на охоте»), но быстро осознав шаткость этой надежды, пытается развязать узел, по Фединому примеру, одним выстрелом. Измеряйте как угодно угол их падения, смакуйте их пороки, придумывайте свои версии. Не желая видеть очевидное, вы сами себя толкаете на зыбкий путь домысливания. Не найдя соответствующего объяснения поступкам героев, вы зачем-то сочиняете свои сюжеты, по-своему их и толкуя. Откройте текст «Охоты» и сравните написанное с тем, что вещает Елена Стрельцова, оказавшаяся в плену не утиной охоты, а собственных инсинуаций:
«Опомнившись, посмотрев на себя внутренним взором, проанализировав собственные отношения с жизнью, Зилов понял смысл своего позора. Зилов, осудив себя честным судом, признав тяжесть вины и приняв в душу свою груз этой вины, поняв невозможность жизни без внутренних законов чести и совести, - приговорил себя к смерти». « Он, почитавший себя лучше и выше Саяпиных и Кушаков, встретился с собою – настоящим. Оказалось: он ниже и гаже тех, кого презирал. Он почувствовал, что он – тварь».
Ничего даже похожего на вышеприведённую сентенцию у Вампилова и в помине нет.
Заявив, что Зилов «понял невозможность жизни без внутренних законов чести и совести», Елена Ивановна через несколько страниц справедливо отмечает: это были годы, «когда глушилась совесть, честь, правда». Значит, всей стране можно жить без этих законов, саяпиным тоже, а Зилову впору стреляться…
Подобные противоречия усматриваются и в статье Елены Гушанской «Александр Вампилов. Тридцать пять лет спустя». Сперва она демонстрирует глубочайшее проникновение в авторский замысел: «Вампилову удалось написать не драму персонажа, который бросает женщин, работает спустя рукава, а трагедию отсутствия воздуха».
Далее критик противоречит себе: «…бытовая нескладица ведёт к исповеди и суду над собой».
Придумав процесс самоосуждения Зилова, и Елена Мироновна, и Елена Ивановна, и другие увлекаются описанием этого процесса, драматизируя его до ужаса, но при сём весьма ловко ускользают от кардинального вопроса: почему Зилов вдруг начал себя казнить? Из ранее приведённого утверждения Е. Гушанской, как и наших собственных аргументов, мы знаем, что ничего трагического в деяниях персонажа нет. И вдруг он, погрузившись в воспоминания, увидел себя чудовищем, и начал каяться, и докаялся до «жеста самоубийства», который раньше никак не просматривался. Где логика?
Исповедь – это фактически покаяние, признание чего-то, раскрытие сокровенного. Здесь же – беспристрастное повествование. Блок воспоминаний – хорошо известный художественный приём ретроспективного изложения событий. Назвать его исповеданием нет достаточных оснований, тем более что ведётся от третьего лица, никакого реагирования в оценочном плане ни от имени автора, ни со стороны персонажа нет.
Что касается суда на собой, то я, честно говоря, никак не могу уразуметь, о чём идёт речь. Как можно судить себя с вынесением смертного приговора, постоянно отвлекаясь на телефонные звонки, ругань в адрес коллег и тщательные, с полной экипировкой, сборы на охоту? Никакого суда над собой герой не устраивает, особой вины за собой не признаёт даже по поводу скандала («Шуток не понимают…чёрт с ними…переживут»), о себе не столь низкого мнения, как Е. Стрельцова («Видит бог, я неплохой товарищ»). Никакой тварью он себя не почувствовал, тем более «ниже и гаже тех, кого презирал». Он их презирает до последней страницы, продолжая крыть на чём свет («Мерзавцы, работнички, крохоборы» и т. п.), окончательно пригвоздив тех двоих в финале тем, что поставил Диму выше их («Ты хоть не ломаешься, как эти…»). Даже в такой напряженный момент он старается подчеркнуть их лицемерие, обвиняет в подлом намерении заполучить его квартиру и прочее – с чувством собственного превосходства. Судит их, но не себя. И в глазах зрителей он остаётся обвинителем при всех неприглядных изъянах своей противоречивой натуры. На попытку суицида его толкает не ощущение собственной никчёмности, а более серьёзные причины, вытекающие из его взаимоотношений с социумом.
 Публицистика /
 760 /
 struer2560
|
| Всего комментариев: 0 | |
[Юрий Терещенко]
То,