Каменный

(глава из романа «Уроки вышивания»)

Жизнь искусно вышивает причудливые узоры наших судеб, перекрещивая, соединяя разноцветными нитями людей, события, времена и точки на географической карте. Если отойти в сторонку и посмотреть внимательно, неожиданно откроется потрясающая картина, в которой законы развития истории и законы человеческих судеб, окажутся не только связанны между собой, но и схожи.

Н. Волохина

 

Когда бы любовь и надежду связать воедино,

Какая бы, трудно поверить, возникла картина!

Какие бы нас миновали напрасные муки,

И только прекрасные муки глядели б с чела...

(Булат Окуджава)

Сердце ёкнуло и замерло, наполняясь кровью, сдерживая её, разбухая, наконец, разжалось, заливая жаром грудь, впуская воздух в освобожденное горло, застучало мелко и часто. Вдруг кто-то стукнул сильно в черное стекло, сердце снова остановилось и распухло, под ложечку вонзилась холодная стальная игла.

- Тетя, стучат, - выдохнула, наконец, Марья.

- Ветер ставней стучит. Спи, детка, - откликнулась тетка от окна. Подошла, потрогала лоб прохладной рукой. – Жар у тебя еще, вот и маешься.

- А ты почему не спишь? – испуганно спросила Маша, перехватив теткину руку, вглядываясь в темные провалы глаз на меловом её лице.

- Ставню собралась привязать, стучит, тут ты проснулась, - слишком «спокойным» голосом ответила та.

Снова раздался стеклянный стук, на этот раз дробный и частый. Жгуты стиснули тело девочки с головы до ног.

- Кто там, тётечка? Кто?

- Молчи, Маша, чтобы не было, не сказывайся, - громко прошептала та и пошла открывать.

Вошел один, «каменный», за ним ледяной ветер, страх.

- Муж дома?

- В город уехал с братьями.

Каменный знал. Спрашивал для порядка, сам смотрел, вымораживая всё вокруг взглядом.

- Есть кто чужой?

- Только я, да ребятишки.

• это знал. Проверял. Ушел, выстудив окончательно дом и души. В распахнутую дверь всполохами ворвались тревожные крики, обжигая окоченевшее тело.

- Это мама кричит? – выдавила Марья через ком в горле.

- Нет-нет! Мстится тебе из-за жару. Ложись…

Но девчушка неожиданно резко встала с кровати и ринулась к дверному проему, по-прежнему впускавшему зимний холод и ночной переполох. Женщина едва успела подхватить падавшее в забытьё детское тело.

Запах был чужой. Родная изба казалась незнакомой, из «своего» только лавки да стол. Даже печь-царица жалась к стене бедной родственницей. Холодно. Неделю не топлено. В ободранное, без задергушек, окно виден голый, выбеленный снегом двор. Ни саней, ни оглобель. Даже сено снесли со двора. Но это уже «добрые» люди. Все живое и не живое собрали те трое из уезда. Сгрузили вещи в одни сани, людей в другие. Животных свели на колхозный скотный двор. Людей повезли в морозный рассвет, в неизвестные дали. А уж до ниточки подсобрали оставшееся добро соседские руки в те темные ночи, пока Марья с теткой не решались приблизиться к дому.

Несмотря на уговоры тети, Маша решила остаться дома. Это второй раз спасло её от гибели в холодных санях по пути на поселение. «Каменный» вернулся и также в ночь увез сначала семью одного дяди, потом другого.

Дрова чудом сохранились и дома потеплело. Но есть было нечего. В погребе обнаружила завернутую в большой старый платок, приготовленную кем-то из грабителей на вынос, семенную картошку. Видно, не хватило рук. Узел спас её от голодной смерти. На чердаке нашлись высушенные мамой травки. От хворей, страха, одиночества защитили травяные мамины чаи. Бесстрашная крестная отрывала от своих голодных ребятишек и совала Маше кусок хлеба, к весне все больше сдобренного отрубями. Едва из-под снега на проталинах стала пробиваться первая травка, ела все от корешков до почек.

Последняя встреча с «Каменным» стала последним днем в родном доме. Не вынесла чья-то «добрая душа», что жирует кулацкий выродок - одна в огромной избе. И она узнала, куда вела дорога переселенцев. Самая короткая - до ближайшего кладбища или одинокой могилки у обочины. Почти для всей её семьи стала та остановка конечной. Другая, подлиннее, в холодный, суровый край, где не ждет тебя ничего, кроме тяжелой работы и, скорее всего, того же последнего приюта размером два на полтора. Из всех "кулаков", что ехали с ней по весенней казахской степи на пяти телегах, выжило десять человек. Марья была единственным ребенком среди них. Взрослых высадили в каком-то селе, а её повезли в детский дом. Но по дороге оставили в какой-то деревне, дожидаться пока заберут на станции других ребят, да так и забыли. Не беспокоились, видно, особо, думали, все одно, долго не протянет, помрет. Изба, в которой оставил её уполномоченный, была также выпотрошена, как их собственная. И не одна такая здесь зияла окнами без занавесок. Привычная к пустым, холодным, вывороченным домам, почти полному отсутствию пищи, ночевавшая и в поле на телеге, радовавшаяся зернышку маковому и водице чистой, а тем паче, кипятку, Марья уже не боялась чужих запахов, шуршания крыс. Только темное окно, да стук в ночи, пугали почти до потери сознания, как случилось с ней в ночь ареста её родных.

Сколь ни страшны были комиссары, все же, пошла к председателю местному, узнать, что делать ей теперь, работы просить, хоть на время, пока не заберут. Председатель оказался старым, рябым и не вредным мужиком.

- А я почем знаю, чего тебе делать? Жди. Пущай сами разбираются, мне своих делов хватает. А работу? Работы нету пока. Скоро приедут люди, тогда найдется, - он осмотрел с сомнением тощую фигурку подростка, - только, на что ты годишься?

- Я крепкая, сильная, это от голода похудела маленько. Я все умею – и коров доить, и сено косить, и все-все-все! У нас хозяйство большое было… - осеклась на полуслове.

Мужик закашлялся, вроде, от крепкого табака.

- Ладно-ладно. Живи пока. Только помочь-то тебе нечем, с едой-то.

Но вечером принес немножко прелой муки.

Марья проснулась от "переполненного" сердца и удушья. Только потом поняла, что это на стук. Но стучали не в окно и не в дверь. На улице звонко стучали топоры. Девочка споро оделась и выскочила на улицу. Здесь звонкий тук смешался со звуками чужой взрывной речи. Полупустое село заполнили люди. Низкорослые, почти сплошь косолапые, с узкими, раскосыми глазами на лунообразных коричневых лицах. Одеты, несмотря на жаркий летний день, в стеганые халаты, из которых кое-где торчала вата. На головах несуразные войлочные шапки. Их телеги останавливались возле пустых домов, разгружались. А рубили старые тополя и плодовые деревья в садах, на месте которых мужчины-коротышки быстро и ловко собирали круглые шатры. Женщины тоже в халатах, в чудно повязанных платках, уже готовили что-то на походных печурках, а кто-то и вовсе на металлических листах, брошенных на горящие между камней угли. На соседнем участке полная немолодая казашка топила печь сухим конским навозом. «С собой привезли?» - удивилась Марья. Хозяйка бросила на раскаленную плиту готовую лепешку, перекинула на другой бок, сняла и, повернувшись к давящейся слюной девочке, бросила ей горячий хлеб: «Ма!». Машенька поймала его на лету, как уличная дворняжка нежданно свалившуюся подачку, и стала есть, давясь и обжигаясь. Соседка улыбалась и что-то приговаривала на своем кхыкающем языке. Потом взяла из стоящей на земле миски кусок теста, подняла полу халата и использовала грязно-коричневую ляжку вместо стола для раскатки теста. Готовую лепешку снова бросила на плиту. Вдруг Маша резко ощутила запах навоза, в глазах поплыло, тошнота подступила к горлу и как она не сдерживалась, весь драгоценный хлебушек вырвался наружу. Было стыдно и жалко хлеба. Мысль: «Только бы не догадалась, что от брезгливости!» - промелькнула, уступив место следующей.

- Смотрите, какая цаца! С голоду умираешь, черти что ешь, а тут ляжки грязной побрезговала!

Женщина, однако, ничего такого не подумала, решила, с голоду плохо ребенку. Подала все с тем же «ма» воды в какой-то плошке. Горло, наконец, отпустило. Маша стала благодарить.

- Мақұл, жас қыз, мақұл. Бәрі мақұл. Алу асқн. Шұнтық кішкентай кесек жеасқн, ал тағы ұйықтатушы нашар тоқтайды, - успокоительно приговаривала женщина и совала девочке лепешку.

(Ладно, девочка, ладно. Все хорошо. Возьми. Маленькими кусочками ешь, а то опять плохо станет.)

Человек ко всему привыкает. Марья скоро привыкла к странностям новых односельчан. К тому, что жили в поставленных на месте садов и огородов, юртах, в дома не заходили. Оправлялись прямо за юртами, безо всякого стеснения, подмывая голый зад из кумгана на виду у всех, хотя возле каждой избы стоял деревянный нужник. Никакого стола женщинам для готовки не требовалось. Плошки, ляжки, голая земля. Огородничества они не знали, потому дивились на Машины грядки, прищелкивали языками:

- Оғаш жас қыз! Неге шөпни суарады?

(Странная девочка! Зачем траву поливает?)

Осторожно пробовали, предлагаемые Машей овощи, боясь обидеть. Обычно не понимали вкуса, но благодарили. Помидоры же понравились Машиной соседке и благодетельнице, как заморские апельсины. Правда непривычная пища не ладила с её желудком, и она подолгу просиживала за юртой, но от помидоров не отказывалась.

К зиме, когда трава на выпасах была выедена скотом подчистую, кочевники стали собираться. Председатель метался между дворами и причитал про линию партии, про оседлость, про вредительство, грозил чекистами. Казахи кивали согласно, но продолжали собираться, отвечая с утвердительной интонацией.

- Неге шулайсқн? Көрасқн, атнiң ауқат жеу, шөп керекті, төтелеу лазым, қайда шөп болады. ат өлады.

(Зачем шумишь? Видишь, лошади кушать надо, трава нужна, надо идти, где трава есть. Помрет лошадь.)

Соседи тоже собирались. Апа убеждала Машу на смеси русско-казахских слов идти с ними:

- Идем со нами, кызымкя, пропадай тут твой, савсем пропадай, өлімші! Оңды жас қыз! Барамыз біз.

(Хорошая девочка! Пойдем с нами.)

Маша отрицательно качала головой, плакала.

- Апа, нельзя мне, у меня документов никаких нет. Арестуют, а вас из-за меня накажут. И вам нельзя идти. Председатель говорит, вернут вас, если уйдете, назад вернут, накажут.

Апа согласно кивала, но говорила отрицательное:

- Надо идти, лошадь, овечка умирать. Трава надо.

Они ушли. На прощанье Апушка сунула Маше несколько лепешек и горсточку курта, любимое лакомство девочки. Обняла, расцеловала, со вздохом: «О! Аллах!». Нехотя отпустила. Совсем как мама, только не перекрестила на прощанье.

Перекрестила их спины Маша. Но не защитило крестное знамение, нечистая сила на этот раз была в большинстве. Возвращались молча. Молча поставили юрты, молча готовили поминальный обед. Голоса их стали слышны, когда запричитали по убитым женщины, и не стихали, пока мужчины снесли покойников в приготовленные за селом могилы.

…

На другой день поле похорон вооруженные люди согнали беглецов на площадь в центре бывшего села, нынешнего советского аула. Велено было прийти всем жителям, и Марья на подгибающихся ногах двинулась за немой толпой. На площади, довольно высокий для казаха, перетянутый портупеей, молодой мужчина, кричал что-то долго и громко на казахском. Казахи слушали, понурив головы. Русские односельчане, не разумеющие чужой речи, тоже безмолвствовали, чувствуя, что угроза обращена и к ним. Крикун отошел в сторону и вперед шагнул… Каменный! Он обвел пустыми глазами застывших людей и заговорил, останавливая взгляд, почудилось каждому, именно на нем. Маша не слышала, только смотрела загипнотизировано ему в глаза. Провалилась в спасительную тьму обморока не от слов: «За провокацию, саботаж – расстрел!», - а от невозможности больше сделать ни единого вдоха, под леденящим и выжигающим одновременно напором Каменного.

Очнулась на кошме соседской юрты от прикосновения влажной, холодной ткани ко лбу. Апа обрадованно забормотала: «Живой, кызымкя! Живой! Апига Қорқытди. Ойлади сен жантапсырди. ашаршылықдан тағы ауырыпди. Қазір ауқат жеу боласқн.» (Напугала Апу. Думала ты умерла. От голода опять заболела. Сейчас кушать будешь.)

Маша улыбалась, глядя в милое пухлое лицо.

Их уроки русского и казахского начались на другой день после знакомства. Апа пришла к ней в избу, положила на стол чудную еду – маленькие жесткие комочки курта, со знакомым уже «ма» и незнакомым «кыз бала». На удивленный Машин взгляд женщина, положив руку ей на грудь, понятливо ответила с упором: «Сіз – кыз, I – апа». (Ты – девочка, я –сестра, тетя). Потом стала показывать на предметы и называть их по-казахски, Маруся называла их по-русски, Апа повторяла, смешно коверкая слова. Но видно и девочкин казахский был забавный, потому что женщина заливалась добродушным смехом, слушая её «кесе», «қасық» (чашка, ложка). Скоро они стали друг для друга по - Машиному - «Кызымка» и «Апушка». Однако, не смесь русско-казахского служила пониманию. Душевное родство, возникшее с первой минуты знакомства, сделало их верными помощницами друг друга. Сироте не хватало материнского тепла, заботы. Апа тоже чувствовала защиту в новом для неё жизненном устрое. Маша умела легко объяснить совершенно новые, непонятные казашке вещи русского быта и советского произвола.

***