Первый раз я встретила эту занятную пару, приехав на летние каникулы к бабуле. Мне было десять, а им, как мне казалось, лет сто десять. На двоих. Они были, как моя бабушка, даже постарше. А бабушки, как известно детям, бывают старые, дряхлые, ветхие. Это я сейчас знаю, что моей «старенькой» бабуле было на тот момент пятьдесят четыре года. Самый расцвет! 

Представьте себе уютный провинциальный дворик в заводском посёлке, с развешанным на верёвках постиранным бельём, с деревянным, потрескавшимся от дождя, столиком для домино, расшатанными скамейками у подъездов. Летний вечер, когда спадает липкая жара, усталый работающий люд возвращается с завода, неспешно со вкусом ужинает и собирается во дворе. 

Дробно стучат костяшки домино, весело летает над потемневшей сеткой старенький волейбольный мячик, детвора устраивает гонки на велосипедах, оглушая взрослых радостным визгом. А на одной из лавочек непременно найдётся умелец с гитарой, хриплым голосом копирующим любимца здешней публики, Высоцкого. Привычная картинка тех лет.

А в нашем дворе играли на флейте и пели романсы. Вот вам и провинция. Та самая «старая» пара, ровесники моей бабули, задавали музыкальный тон провинциального дворика. У доморощенных музыкантов всегда были слушатели. Женщины средних лет, дородные дамы в ситцевых цветастых платьях, подперев щеки, слушали Вертинского, Сенчину и Захарова, утирая набегавшие слёзы и тихонько подпевая. Мужики, заводские трудяги, при первых звуках флейты подтягивались поближе. Изредка нарочито фыркали, дескать, «не наша музыка, непривычная», искоса присматривались к тому, как нежно обращается дворовый музыкант со своей «дудочкой», извлекая из неё прозрачные волшебные мелодии. 

Меня флейта не интересовала, равно как и романсы. Да и вообще, старики отдельно, юность отдельно. Хотя… эти двое ещё и на велосипедах катались. Где это видано, чтобы старики детские занятия осваивали? Это сейчас вся страна пересела на велосипеды, стала на самокаты и зашагала скандинавской ходьбой. А тогда мы хохотали, глядя как «старики» медленно разъезжают на своих стареньких великах. 

Следующий раз я приехала к любимой бабуле, когда мне было двадцать. Родители развелись сразу после того памятного лета, и меня больше не пускали к папиной матери. Да я и не жалела, были новые маршруты, другие интересы, неизведанные горизонты. Захватывало, интриговало, уносило. 

А в двадцать мне хотелось спрятаться от всего любопытного мира, уползти в потаённую нору зализывать любовные раны. Глубокие и ещё кровоточащие. Казалось, что мир рухнул, жизнь закончилась, и впереди безнадёжно и беспросветно. Сейчас вспоминаю и смеюсь. А тогда… …Городок разросся, давно перестав быть заводским посёлком. Невысокие старые постройки безжалостно снесли, дома-башни с гордостью первопроходцев загородили небо, старую, истоптанную поколениями брусчатку, заменили на новомодный асфальт, а супермаркеты (вот уж не ждали) призывно сияли витринами. Но старый бабушкин дворик устоял. По-прежнему висело на верёвках хрустящее от мороза бельё, всё так же радовались жизни дети. Только новые взрослые уже почти не сидели на скамейках и не пели. Совсем. 

Жизнь ускорилась, не до праздных посиделок стало. Только ветхие старики выползали во двор, несмотря на морозную зиму, играли в привычное домино и перемывали косточки прохожим. Знакомым и не очень. Я старалась проскочить мимо, не поднимая головы, пряча зарёванную мордашку, и уходила в небольшой лесок, недалеко от дома. 

В первую же лесную вылазку я встретила ту самую музыкальную пару. Они почти не постарели. Или мне так показалось. Я бы и не обратила на них внимания: мало ли вокруг пожилых людей, но смешная шапка с ушами на голове женщины так не походила на привычный стариковский прикид, что я остановилась, разглядывая экстравагантную старушку. А она меня сразу узнала. Приветливо окликнула, назвав по имени, и спросила что-то взросло-дежурное. 

Уходить сразу было невежливо (ох мне это мамино учительское воспитание), я подошла поближе, и старушка разглядела мои заплаканные глаза побитой бездомной собаки. Я внутренне приготовилась к отпору – сейчас же начнёт расспрашивать, сочувствовать, вещать, что всё ещё впереди (обычная взрослая лабуда). А она стала рассказывать про мужа, как он лихо катается на лыжах, а она, неумеха, пару раз упала и теперь боится. 

- На коньках с детства катаюсь, а лыжи не освоила. Страшно, и всё тут. А Иваныч мой вон как рассекает, – с гордостью указала старушка на невысокую фигурку, на мой взгляд, еле тащившуюся на лыжах. – А ты катаешься? 

– Катаюсь, только на горных лыжах. Это и навык другой, и условия. К своему удивлению, я стала рассказывать ей о своих поездках на горные курорты, на одном из которых, я, кстати, и познакомилась с той самой любовью, которую сейчас оплакива.

Старушка (я так и не вспомнила её имени – бабуля в действе упоминала, да мне было не до старушечьих имён), не утешала, только слушала и рассказывала: о себе, о муже-Иваныче, о единственном сыне, о внуках, о работе на заводе. Я совсем не помню подробностей, помню только, что мне становилось легче, спокойней, свободней, от разговоров с ней. 

– Ты приходи в лес, – прощаясь, сказала она. – Лес, он такой, волшебный, все печали забирает, врачует полегоньку.

– А мне и не надо ничего лечить, я не больна! – вскинулась было я. – Тогда просто дыши. Иногда надо не забывать дышать. И всё станет на свои места. 

Это вскользь сказанное «не забывать дышать» мне потом здорово помогало в жизни. 

В тот приезд я сильно сдружилась со своей бабулей. Она стала моей лучшей подружкой, благодарной слушательницей моих первых (конечно же, любовных) стихов, жилеткой для слёз. Через месяц я, обновлённая и почти здоровая душевно, вернулась домой. Жизнь продолжалась. 

Новый приезд к бабуле случился ещё через десять лет. До этого я приглашала её к себе, отправляла в санаторий, возила на море и даже в горы. Мы переписывались и перезванивались, не теряя друг друга, несмотря на то, что мама не сильно одобряла такую тесную связь с бывшей свекровью. Ну да кто маму слушает в таком возрасте! 

Итак, мне тридцать, и я снова у бабули в гостях. Да не одна. Приехали мы втроём: мы с мужем и наш ненаглядный сынок, месяц от роду. Бабуля настояла на помощи нам, а мы и не возражали. Мужу-программисту было всё равно, где работать, был бы интернет. А я находилась в глубоко счастливом декрете и в небольшой (или всё же большой панике): как успевать ухаживать за малышом и управляться с домашними делами. Муж, конечно, помогал. Ну так ему работать нужно, нас, сидящих на шее, кормить. А бабуля как-то неслышно переложила на свои плечи добрую половину забот. И я, наконец-то, посмотрела на себя в зеркало и смогла спокойно и в одиночестве выпить чаю (с молоком, конечно, для лактации). Молодые мамочки меня прекрасно поймут. 

Осень выдалась тусклая и промозглая. Вот не выходить бы из дома, лежать под пушистым ласковым пледом, читать любимые детективы и радоваться жизни. 

Эй, мамочка, очнись! Какой плед? Какие детективы? Сказки – вот твоя основная современная литература. И ребёнку нужен свежий воздух. Малыш не виноват, что мамаша у него такая теплолюбивая. Закутались потеплее и вперёд. Усыпанные пожухлыми терпкими листьями дорожки, унылые оголённые деревья, спешащие пасмурные прохожие – такая мрачная картинка встречала меня на ежедневных прогулках. 

Очередной раз, толкая коляску по почти безлюдной улице, натыкаюсь взглядом на пару в синих дождевиках, увлечённо что-то разглядывающую в траве. Что там можно интересного увидеть? Подхожу поближе: это же те самые спортивно-музыкальные старички! Неужели?! Да, жизнь никого не щадит. 

Теперь уже заметно постаревшие, усыпанные глубокими морщинами, с согнутыми спинами, они создавали впечатление божьих одуванчиков. Стало заметно, что они явно старше моей моложавой бабули. 

Старушка снова меня узнала, несмотря на пробежавшие, промелькнувшие для меня годы. И опять назвала по имени. Вот это память! 

– Ты такая красивая стала, взрослая. – (Хм, а в двадцать, значит, я была заморышем?) – Счастливая, – продолжила она. – Счастье, оно ведь красит. ( В этом точно что-то есть). – Кто у тебя? Дочка или сынок? 

– Сынок. Ему тридцать семь дней, – с невыразимой гордостью выложила я. – Уже совсем большой. Гулять любит, на улице сразу засыпает, а дома не укачаешь никак. Вот и хожу в такую мерзкую погоду, когда хороший хозяин любимую собаку не выгонит из дому. – А мы любим осень и дождь, правда, Иваныч? – тепло обратилась она к мужу, повысив голос. Тот кивнул. – Слышать он плохо стал, вот и кричу. Не разбужу малыша? – обеспокоенно уточнила старушка. 

– Ему хоть из пушки стреляй, как папеньке его, – рассмеялась я. – А что вы разглядывали в траве? (Мне было так скучно, что даже разговор со стариками казался интересным). 

– Листья, – оживлённо пояснила старушка. – Угадывали, с какого дерева. 

– А зачем вам это? Они уже облетели, отжили своё. 

Прозрачные голубые глаза старушки с удивлением смотрели на меня. 

– От этого они не стали менее интересными. У них разная форма, цвет, размер. Они, как люди. Нужно только уметь разглядеть. 

Странно, но мне стало занятно. Я, конечно, не вглядывалась вместе со стариками в грязные листья в тот раз, но начала внимательнее смотреть по сторонам, видеть людей, а не скользить безразличным по ним взглядом. Кстати, и мои прогулки с сыном перестали быть однообразными и скучными.

Не только чужие, но и свои дети быстро растут. Особенно, когда ты активно работающая мама. За следующие десять лет я успела родить красавицу-дочку, сделать карьеру, похоронить любимую бабулю… И вступить в наследство. Небольшая квартира в бывшем заводском посёлке стала моей по закону. Я приехала оформлять документы и решать, что делать с доставшемся мне жильём, за тысячу километров от моего нынешнего дома. 

Даже не предполагала, что будет так больно и страшно переступить порог бабушкиной квартиры. Навалились, как в калейдоскопе, воспоминания, накатила неподъёмная горько-солёная тоска, закипели непрошенные слёзы. Я выскочила из дома, и ноги сами привели меня в лес-спасатель. Наревевшись вволю, выплакав горечь, я стала оглядываться, чтобы понять, куда забрела в своей тоске. 

И снова, как в старом кино, наткнулась на пару стариков-неразлучников. Совсем согнувшиеся, он с палочкой, она, потряхивающая головой, они улыбались друг другу и неяркому осеннему солнцу. Он что-то говорил, она молча кивала. Меня они не узнали. А, может, просто не увидели. А я не подошла. Старость непривлекательна… 

В какой-то момент он начал нагибаться, тяжело опираясь на палочку. И стал…завязывать шнурок на ботинках старушки…негнущимися артритными пальцами… Ему удалось победить непослушный шнурок далеко не с первой попытки. Но он справился. Так же тяжело встал. А перед этим легонько и нежно погладил её ногу, с выпирающими даже сквозь толстые колготки венами. Я замерла… 

…Через полгода я приехала продавать бабушкину квартиру. Соседка по мере сил присматривала за жильём, но дом без хозяев обижается, капризничает, как обиженный малыш, и очень быстро ветшает. Мы решили с мужем, что ездить сюда не сможем, не к кому, да и незачем. 

Зайдя во двор, я попала на похороны. Хоронили старика Иваныча. Одного из неразлучников. Гроб, по обычаю тех мест, поставили во дворе, чтобы все могли проститься. Старушка сидела рядом, изредка перебирая редкие волосы на голове мужа, гладя его застывшее лицо, что-то неслышно шептала. Я не смогла пройти мимо, присела рядом. Она меня снова узнала. 

– Как хорошо, что ты пришла, – словно продолжая начатый когда-то разговор, произнесла она. – Мы часто тебя вспоминали с Иванычем. Он такой умный был. Не то, что я. Сильный, надёжный, он всегда решал, как нам жить, – унеслась она в воспоминания. 

Я про себя удивилась. Умный? Судя по рассказам моей бабушки, именно старушка была каким-то начальником на заводе, а он – простым электриком. Бабуля их сравнивала с героями фильма «Москва слезам не верит». Сильный? Да он же такой щупленький был, невысокий. 

– У него руки золотые были, и голова, как у профессора, это наш директор завода говорил. Всё просил Иваныча институт заочно окончить, чтобы должность какую-то ему дать, а мой всё отмахивался: «Ерунда, мол, это ваше высшее образование». Иваныч меня на руках носил, – продолжала старушка. – Лет до шестидесяти. Потом однажды спину сильно потянул, еле разогнулся. Так я запретила себя поднимать, – улыбнулась она. – Он побурчал, кончено, но согласился. И рыдать мне запретил. Мы договорились, что не будем оплакивать того, кто раньше уйдёт. Вот я и не плачу, – покачала она трясущейся головой и продолжила без перехода. – Он меня у жениха отбил. Я уж было замуж собиралась за одного инженера. А тут Иваныч на завод по распределению явился. Специалист замечательный, а ещё на флейте играл, стихи декламировал. Кругами вокруг меня ходил, умасливал. Так и отбил, – улыбнулась она. 

– А почему вы всё время его Иванычем называете? 

– Так он старше был на семь лет. Поначалу, как с старшему обращалась, по имени-отчеству, потом по отчеству, да так и прижилось. На всю жизнь, – пожевала она губами. ¬– А он меня Асенькой всё жизнь называл. Ласково так…

– Вы его сильно любили? – то ли спросила, то ли уточнила я. – Любила? – старушка задумалась.

– Не принято у нас было про любовь говорить, не так нас воспитывали. Иваныч по молодости что-то такое про любовь упоминал. А я даже и не знаю ничего про эту самую любовь. Это у вас, у молодых, она есть. А я им живу, Иванычем, дышу. И он мной… жил, – прозрачные слезинки покатились из глаз и застряли в глубоких морщинах. – Вот не удержалась, заплакала, ¬– покачала она головой. – Уж прости, Иваныч… 

Соседка, что раньше присматривала за бабулиной квартирой, написала, что Асенька умерла на сорок первый день после похорон мужа. Сходила на кладбище, как положено на сороковой день. Убрала в комнатах, сложила стопочкой документы, пенсионные карточки вместе с пин-кодами к ним, приготовила себе одежду в последний путь и не проснулась. 

Дождалась, пока душа мужа улетела из родного дома, и последовала за ним. Неразлучники не могут иначе. Когда на меня накатывает тоска, начинает казаться, что всё бессмысленно и бесполезно, я вспоминаю заветную фразу «Иногда надо просто не забывать дышать», пожухлую траву с запутавшимися в ней листьями и заботливо завязанные шнурки на стареньких ботинках. 

Жизнь прекрасна!