| redaktor | Дата: Понедельник, 12 Мар 2012, 11:41 | Сообщение # 1 |
 Гость
Группа: Администраторы
Сообщений: 4923
Награды: 100
Репутация: 264
Статус:  |
Товарищи!
Во всех городах, где удалось мне побеседовать с вами, многие из вас
спрашивали устно и записками: как я научился писать? Спрашивали меня об
этом письмами со всех концов СССР рабселькоры, военкоры и вообще начинающая
литературную работу молодежь. Многие предлагали мне «написать книгу о том,
как иадо сочинять художественные рассказы», «выработать теорию литературы»,
«издать учебник литературы». Такой учебник я не могу, не сумею сделать, да
к тому же такие учебники — хотя и не очень хорошие, но все-таки полезные —
уже есть.
Необходимо для начинающих писать знание истории литературы, для этого
полезна книга В. Келтуяла «История литературы», изданная Госиздатом; в ней
хорошо изображен процесс развития устного — «народного» — творчества и
письменного — «литературного». В каждом деле нужно знать историю его
развития. Если бы рабочие каждой отрасли производства, а еще лучше — каждой
фабрики, знали, как она возникла, как постепенно развивалась,
совершенствовала производство,— рабочие работали бы лучше, чем они
работают, с более глубоким пониманием культурно-исторического значения их
труда, с большим увлечением.
Нужно знать также историю иностранной литературы, потому что
литературное творчество, в существе своем, одинаково во всех странах, у
всех народов. Тут дело не только в формальной, внешней связи, не в том, что
Пушкин дал Гоголю тему книги «Мертвые души», а сам Пушкин взял эту тему,
вероятно, у английского писателя Стерна, из книги «Сентиментальное
путешествие»; не важно и тематическое единство «Мертвых душ» с «Записками
Пиквикского клуба» Диккенса,— важно убедиться в том, что издавна, всюду
плелась и всюду плетется сеть «для уловления человеческой души», что
всегда, всюду были, везде есть люди, которые ставили и ставят целью работы
своей освободить человека от суеверий, предрассудков, предубеждений. Важно
знать, что всюду хотели и хотят успокоить человека в приятных ему пустяках
и везде, всегда были и есть мятежники, которые стремились, стремятся
поднять бунт против грязной и подлой действительности. И очень важно знать,
что, в конце концов, мятежники, указывая людям путь вперед, толкая их на
этот путь, все-таки преодолевают работу проповедников успокоения и
примирения с мерзостями действительности, созданной классовым государством,
буржуазным обществом, которое заразило и заражает трудовой народ подлейшими
пороками жадности, зависти, лени, отвращения к труду.
История человеческого труда и творчества гораздо интереснее и
значительнее истории человека,— человек умирает, не прожив и сотни лет, а
дело его живет века. Сказочные успехи науки, быстрота ее роста объясняются
именно тем, что ученый знает историю развития своей специальности. Между
наукой и художественной литературой есть много общего: и там и тут основную
роль играют наблюдение, сравнение, изучение; художнику, так же как ученому,
необходимо обладать воображением и догадкой — «интуицией».
Воображение, догадка дополняют недостающие, еще не найденные звенья в
цепи фактов, позволяя ученому создавать «гипотезы» и теории, направляющие
более или менее безошибочно и успешно поиски разума, который изучает силы и
явления природы и, постепенно подчиняя их разуму и воле человека, создает
культуру, которая есть наша, нашей волей, нашим разумом творимая «вторая
природа».
Это всего лучше подтверждается двумя фактами: знаменитый химик Дмитрий
Менделеев создал на основании изучения всем известных элементов — железа,
свинца, серы, ртути и т. д.— «Периодическую систему элементов», которая
утверждала, что в природе должно существовать множество других элементов,
никем еще не найденных, не открытых; он указал и признаки — удельный вес —
каждого из этих элементов, никому не известных. Ныне все они открыты, а
кроме их, методом Менделеева, найдены и еще некоторые, существования
которых и он не предполагал.
Другой факт: Гонорий Бальзак, один из величайших художников, француз,
романист, наблюдая психологию людей, указал в одном из своих романов, что в
организме человека, наверное, действуют какие-то мощные, неизвестные науке
соки, которыми и объясняются различные психофизические свойства организма.
Прошло несколько десятков лет, наука открыла в организме человека несколько
ранее неизвестных желез, вырабатывающих эти соки — «гормоны» — и создала
глубоко важное учение о «внутренней секреции». Таких совпадений между
творческой работой ученых и крупных литераторов — немало. Ломоносов, Гёте
были одновременно поэтами и учеными, так же как романист Стриндберг,— он
первый в своем романе «Капитан Коль» заговорил о возможности добывать азот
из воздуха.
Искусство словесного творчества, искусство создания характеров и
«типов», требует воображения, догадки, «выдумки». Описав одного знакомого
ему лавочника, чиновника, рабочего, литератор сделает более или менее
удачную фотографию именно одного человека, но это будет лишь фотография,
лишенная социально-воспитательного значения, и она почти ничего не даст для
расширения, углубления нашего познания о человеке, о жизни.
Но если писатель сумеет отвлечь от каждого из двадцати — пятидесяти,
из сотни лавочников, чиновников, рабочих наиболее характерные классовые
черты, привычки, вкусы, жесты, верования, ход речи и т. д.,— отвлечь и
объединить их в одном лавочнике, чиновнике, рабочем, этим приемом писатель
создаст «тип»,— это будет искусство. Широта наблюдений, богатство
житейского опыта нередко вооружают художника силою, которая преодолевает
его личное отношение к фактам, его субъективизм. Бальзак субъективно был
приверженцем буржуазного строя, но в своих романах он изобразил пошлость и
подлость мещанства с поразительной, беспощадной ясностью. Есть много
примеров, когда художник является объективным историком своего класса,
своей эпохи. В этих случаях значение работы художника равноценно с работой
ученого-естественника, который исследует условия существования и питания
животных, причины размножения и вымирания, изображает картины их
ожесточенной борьбы за жизнь.
В борьбе за жизнь инстинкт самозащиты развил в человеке две мощные
творческие силы: познание и воображение. Познание — это способность
наблюдать, сравнивать, изучать явления природы и факты социальной жизни,
короче говоря: познание — есть мышление. Воображение тоже, в сущности
своей, мышление о мире, но мышление по преимуществу образами,
«художественное»; можно сказать, что воображение — это способность
придавать стихийным явлениям природы и вещам человеческие качества,
чувствования, даже намерения.
Мы читаем и слышим: «ветер плачет», «стонет», «задумчиво светит луна»,
«река нашептывала старые былины», «лес нахмурился», «волна хотела сдвинуть
камень, он морщился под ее ударами, но не уступал ей», «стул крякнул, точно
селезень», «сапог не хотел влезать на ногу», «стекла запотели»,— хотя у
стекол нет потовых желез.
Все это делает явления природы как бы более понятными для нас и
называется «антропоморфизмом», от греческих слов: антропос — человек и
морфе — форма, образ. Тут мы замечаем, что человек придает всему, что
видит, свои человеческие качества,— воображает, вносит их всюду — во все
явления природы, во все созданные его трудом, его разумом вещи. Есть люди,
которым кажется, что антропоморфизм неуместен и даже вреден в искусстве
словесном, но люди эти сами говорят: «мороз щипал уши», «солнце улыбалось»,
«наступил май», они не могут не говорить: «дождь идет», хотя дождь не
обладает ногами, «погода подлая», хотя явления природы не подлежат нашим
моральным оценкам.
Один из древнегреческих философов — Ксенофан — утверждал, что если бы
животные обладали способностью воображения, то львы представили бы себе
бога огромным и непобедимым львом, крысы — крысой и т. д. Вероятно,
комариный бог был бы комаром, а бог туберкулезной бациллы — бациллой.
Человек вообразил бога своего всеведущим, всесильным, всетворящим, то есть
наделил его лучшими своими стремлениями. Бог — только человеческая
«выдумка», вызванная «томительно бедной жизнью» и смутным стремлением
человека сделать своей силой жизнь более богатой, легкой, справедливой,
красивой. Бог вознесен людьми над жизнью, потому что лучшим качествам и
желаниям людей, зародившимся в процессе их труда, не было места в
действительности, где идет тяжелая борьба за кусок хлеба.
Мы видим, что, когда передовые люди рабочего класса осознали, как
следует перестроить жизнь для того, чтобы их лучшее получило свободу
развития,— бог стал не нужен им как выдумка уже пережитая. Исчезла
необходимость прятать свое хорошее в бога, потому чтс понято, каким путем
воплотить это хорошее в живую земную действительность.
Бог создан так же, как создаются литературные «типы», по законам
абстракции и конкретизации. «Абстрагируются» — выделяются — характерные
подвиги многих героев, затем эти черты «конкретизируются» — обобщаются в
виде одного героя, скажем — Геркулеса или рязанского мужика Ильи Муромца;
выделяются черты, наиболее естественные в каждом купце, дворянине, мужике,
и обобщаются в лице одного купца, дворянина, мужика, таким образом получаем
«литературный тип». Этим приемом созданы типы Фауста, Гамлета, дон-Кихота,
и так же Лев Толстой написал кроткого, «богом убитого» Платона Каратаева,
Достоевский — различных Карамазовых и Свидригайловых, Гончаров — Обломова и
так далее.
Таких людей, каковы перечисленные, в жизни не было; были и есть
подобные им, гораздо более мелкие, менее цельные, и вот из них, мелких, как
башни или колокольни из кирпичей, художники слова додумали, «вымыслили»
обобщающие «типы» людей — нарицательные типы. Всякого лгуна мы уже называем
— Хлестаков, подхалима — Молчалин, лицемера — Тартюф, ревнивца — Отелло и
т. д.
Основными «течениями» или направлениями в литературе считаются два:
романтизм и реализм. Реализмом именуется правдивое, неприкрашенное
изображение людей и условий их жизни. Формул романтизма дано несколько, но
точной, совершенно исчерпывающей формулы, с которой согласились бы все
историки литературы, пока еще нет, она не выработана. В романтизме
необходимо различать тоже два, резко различных направления: пассивный
романтизм,— он пытается или примирить человека с действительностью,
прикрашивая ее, или же отвлечь от действительности к бесплодному углублению
в свой внутренний мир, к мыслям о «роковых загадках жизни», о любви, о
смерти,— к загадкам, которые не разрешимы путем «умозрения», созерцания, а
могут быть разрешены только наукой. Активный романтизм стремится усилить
волю человека к жизни, возбудить в нем мятеж против действительности,
против всякого гнета ее.
Но по отношению к таким писателям-классикам, каковы Бальзак, Тургенев,
Толстой, Гоголь, Лесков, Чехов, трудно сказать с достаточной точностью —
кто они, романтики или реалисты? В крупных художниках реализм и романтизм
всегда как будто соединены. Бальзак — реалист, но он писал и такие романы,
как «Шагреневая кожа» — произведение очень далекое от реализма. Тургенев
тоже писал вещи в романтическом духе, так же как и все другие крупнейшие
наши писатели, от Гоголя до Чехова и Бунина. Это слияние романтизма и
реализма особенно характерно для нашей большой литературы, оно и придает ей
ту оригинальность, ту силу, которая все более заметно и глубоко влияет на
литературу всего мира.
Взаимное отношение реализма и романтизма будет для вас, товарищи,
яснее, если вы остановите внимание ваше на вопросе: «Почему возникает
желание писать?» На этот вопрос есть два ответа, один из них дает моя
корреспондентка, дочь рабочего, девушка пятнадцати лет. Она говорит в
письме своем:
Мне 15 лет, но в такой ранней молодости во мне появился писательский
талант, причиной которого послужила томительно бедная жизнь.
Было бы, конечно, правильней, если бы она сказала не «писательский
талант», а — желание писать, для того, чтобы украсить своей «выдумкой»,
обогатить ею «томительно бедную жизнь». Тут возникает вопрос: о чем же
можно писать, живя «бедной жизнью»?
На него отвечают народности Поволжья, Приуралья, Сибири. Многие из них
еще вчера не имели письменности, но уже за десятки веков до наших дней они
обогащали и украшали свою «томительно бедную жизнь» в глухих лесах, на
болотах, в пустынных степях Востока и тундрах Севера песнями, сказками,
легендами о героях, вымыслами о богах; вымыслы эти именуются «религиозным
творчеством», но в существе своем они тоже художественное творчество.
Если бы у моей пятнадцатилетней корреспондентки действительно появился
бы талант,— чего я, разумеется, от всей души желаю,— она, вероятно, писала
бы так называемые «романтические» вещи, старалась бы обогатить «томительно
бедную жизнь» красивыми выдумками, изображала бы людей лучшими, чем они
есть. Гоголь написал «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем», «Старосветских помещиков», «Мертвые души», он же написал и
«Тараса Буль-бу». В первых трех вещах им изображены люди с «мертвыми
душами» и это — жуткая правда; такие люди жили и живут еще до сего дня;
изображая их, Гоголь писал как «реалист».
В повести «Тарас Бульба» он изобразил запорожцев боголюбивыми рыцарями
и силачами, которые поднимают врага на пике, хотя древко пики не может
выдержать пятипудовую тяжесть, переломится. Вообще таких запорожцев не
было, и рассказ Гоголя о них — красивая неправда. Тут, как во всех
рассказах «Рудого Панька» и во многих других, Гоголь — романтик и,
вероятно, потому романтик, что устал наблюдать «томительно бедную» жизнь
«мертвых душ».
Товарищ Буденный охаял «Конармию» Бабеля,— мне кажется, что это
сделано напрасно: сам товарищ Буденный любит извне украшать не только своих
бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри и, на мой взгляд,
лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев.
Человек все еще во многом зверь, но вместе с этим он — культурно — все
еще подросток, и приукрасить его, похвалить — весьма полезно: это поднимает
его уважение к себе, это способствует развитию в нем доверия к своим
творческим силам. К тому же похвалить человека есть за что — все хорошее,
общественно ценное творится его силою, его волей.
Значит ли, что тем, что сказано выше, я утверждаю необходимость
романтизма в литературе? Да, защищаю, но при условии весьма существенного
дополнения к «романтизму».
Другой корреспондент мой, семнадцати лет, рабочий, кричит мне: «У меня
так много впечатлений, что не писать я не могу».
В этом случае стремление писать объясняется уже не «бедностью» жизни,
а богатством ее, перегруженностью впечатлений, внутренним позывом
рассказать о них. Подавляющее большинство моих молодых корреспондентов
хотят писать именно потому, что они богаты впечатлениями бытия, «не могут
молчать» о том, что они видели, испытали. Из них выработается, вероятно,
немало «реалистов», но я думаю, что в их реализме будут и некоторые
признаки романтизма, который неизбежен и законен в эпоху здорового
духовного подъема, а мы переживаем именно такой подъем.
Итак, на вопрос: почему я стал писать? — отвечаю: по силе давления на
меня «томительно бедной жизни» и потому, что у меня было так много
впечатлений, что «не писать я не мог». Первая причина заставила меня
попытаться внести в «бедную» жизнь такие вымыслы, «выдумки», как «Сказка о
соколе и уже», «Легенда о горящем сердце», «Буревестник», а по силе второй
причины я стал писать рассказы «реалистического» характера — «Двадцать
шесть и одна», «Супруги Орловы», «Озорник».
По вопросам о нашем «романтизме» необходимо знать еще следующее. До
Чехова — рассказы «Мужики», «В овраге» — и Бунина — «Деревня», все его
рассказы о крестьянах — дворянская наша литература любила и прекрасно умела
изображать крестьянина человеком кротким, терпеливым, влюбленным в какую-то
надземную «Христову правду», которой нет места в действительности, но о
которой всю жизнь мечтают мужики, подобные Калинычу Тургенева из рассказа
«Хорь и Калиныч» и Платону Каратаеву из «Войны и мира» Толстого. Таким
кротким и выносливым мечтателем о «божеской правде» ндчали изображать
крестьянина лет за двадцать до отмены крепостного права, хотя в то время
крепостная деревня уже обильно выдвигала из своей темной среды талантливых
организаторов промышленности: Кокоревых, Губониных, Морозовых, Кол-чиных,
Журавлевых и т. д. Вместе с этим процессом все чаще в журналистике
вспоминалась колоссальная легендарная фигура выходца из «мужиков» —
Ломоносова, поэта и одного из крупнейших ученых.
Фабриканты, судостроители, торговцы, еще вчера бесправные, смело
занимали в жизни место рядом с дворянством и, подобно древнеримским
рабам-«вольноот-пухценникам», садились за один стол со своими владыками.
Крестьянская масса, выдвигая таких людей, как бы демонстрировала этим силу
и талантливость, скрытую в ней, массе. Но дворянская литература как будто
не видела, не чувствовала этого и не изображала героем эпохи волевого,
жадного до жизни, реальнейшего человека — строителя, стяжателя, «хозяина»,
продолжая любовно изображать кроткого раба, совестливого Поли-кушку. В 1852
году Лев Толстой пишет очень грустный очерк «Утро помещика», прекрасно
рассказывая о том, как рабы не верят доброму, либеральному владыке, С 1862
года Толстой начинает воспитывать крестьянских детей, отрицать «прогресс» и
науку, убеждает: учитесь хорошо жить у мужика, а с семидесятых годов пишет
рассказы для «народа», изображая в них христолюбивых, романтизированных
мужиков, учит, что самая праведная и блаженная жизнь — в деревне, самый
святой труд — мужицкий труд «на земле». А затем, в рассказе «Много ли
человеку земли нужно», он говорит, что земли надобно человеку всего три
аршина, только на могилу.
Жизнь уже создавала из кротчайших христолюбцев строителей новых форм
экономической жизни, талантливых крупных и мелких «буржуа», хищников
Разуваевых и Колупаевых, изображенных Салтыковым-Щедриным и Глебом
Успенским, а рядом с хищниками — и мятежников, революционеров. Но все эти
люди не замечались литературою дворян. Гончаров в романе «Обломов»,— одном
из самых лучших романов нашей литературы,— противопоставил русскому
обленившемуся до слабоумия барину — немца, а не одного из «бывших» русских
мужиков, среди которых он, Гончаров, жил и которые уже начинали командовать
экономической жизнью страны. Если писатели-дворяне изображали
революционера, так это был или чужеземец-болгарин или бунтовщик на словах —
Рудин. Волевой, активный русский человек как герой эпохи оставался в
стороне от литературы, где-то «за пределами поля зрения» литераторов, хотя
он заявлял о себе довольно шумно — бомбами. Можно привести очень много
доказательств того, что активный, призывающий к жизни, к деянию романтизм
был чужд русской дворянской литературе. Шиллера она не смогла создать и
вместо «Разбойников» превосходно изображала «Мертвые души», «Живой труп»,
«Мертвые дома», «Живые мощи», «Три смерти» и еще множество смертей.
«Преступление и наказание» Достоевским написано как будто тоже в противовес
«Разбойникам» Шиллера, а «Бесы» Достоевского — самая талантливая и самая
злая из всех бесчисленных попыток опорочить революционное движение
семидесятых годов.
Литературе разночинцев-интеллигентов активный социально-революционный
романтизм тоже был чужд. Разночинец был слишком занят своей личной судьбой,
поисками своей роли в драме жизни. Разночинец жил «между молотом и
наковальней», молот — самодержавие, наковальня — «народ».
Повести Слепцова «Трудное время» и Осиповича-Новодворского «Записки ни
павы, ни вороны» — очень правдивые, сильные произведения — рисуют
трагическое положение умных людей, которые не имеют прочной опоры в жизни и
живут «ни павами, ни воронами» или же становятся благополучными мещанами,
как об этом рассказал Кущевский и замечательно талантливый, умный,
недостаточно ценимый Помяловский в своих повестях «Молотов» и «Мещанское
счастье». Кстати, обе его повести весьма современны и очень полезны для
наших дней, когда оживающий мещанин довольно успешно начинает строить для
себя дешевенькое благополучие в стране, где рабочий класс заплатил потоками
крови своей за свое право строить социалистическую культуру.
Так называемые писатели-народники — Златоврат-ский, Засодимский,
Вологдин, Левитов, Нефедов, Бажин, Николай Успенский, Эртель, отчасти
Станюкович, Каронин-Петропавловский и много других — усердно и в тон
дворянской литературе занимались идеализацией деревни, крестьянина, который
представлялся народникам социалистом по натуре, не знающим иной правды,
кроме правды «общины», «мира» — коллектива Первым, кто внушил такой взгляд
на крестьянство, был блестяще талантливый барин А. И. Герцен, его проповедь
продолжал Н. К. Михайловский, изобретатель двух правд: «правды-истины» и
«правды-справедливости». Влияние этой группы литераторов на «общество» было
непрочно и кратковременно, их «романтизм» отличался от романтизма дворян
только слабой талантливостью, их мечтатели — мужички Минаи, Митяи — плохие
копии с портретов Поликушки, Калиныча, Каратаева и прочих преподобных
мужичков.
Примыкая к этой группе, но будучи более зоркими социально и
талантливее всех, даже вместе взятых, народников, работали два очень
крупных литератора: Д. Н. Мамин-Сибиряк и Глеб Успенский. Они первые
почувствовали и отметили разноречие деревни и города, рабочего и
крестьянина. Особенно ясно было это Успенскому, автору двух замечательных
книг: «Нравы Расте-ряевой улицы» и «Власть земли». Социальная ценность этих
книг не утрачена и для наших дней, да и вообще рассказы Успенского не
потеряли своего воспитательного значения; литературная молодежь может
хорошо поучиться у этого писателя уменью наблюдать и широте знания
действительности.
Выразителем резко отрицательного отношения к идеализации деревни
является А. П. Чехов в его упомянутых рассказах «Мужики», «В овраге» и в
рассказе «Новая дача», а особенно резко это отношение выражено И. Буниным в
повести «Деревня» и во всех его рассказах о крестьянстве. Крайне характерен
тот факт, что так же беспощадно изображают деревню писатели-крестьяне Семен
Подъячев и Иван Вольнов, очень талантливый, все более заметно растущий
писатель. Темы — жизнь деревни, психика крестьянина — живые темы наших
дней, крайне важные, это начинающие литераторы должны хорошо понять.
Из всего сказанного достаточно ясно следует, что в нашей литературе не
было и нет еще «романтизма» как проповеди активного отношения к
действительности, как проповеди труда и воспитания воли к жизни, как пафоса
строительства новых ее форм и как ненависти к старому миру, злое наследие
которого изживается нами с таким трудом и так мучительно. А проповедь эта
необходима, если мы действительно не хотим возвратиться к мещанству, и
далее — через мещанство — к возрождению классового государства, к
эксплуатации крестьян и рабочих паразитами и хищниками. Именно такого
«возрождения» ждут, о нем мечтают все враги Союза Советов, именно ради
того, чтобы понудить рабочий класс к восстановлению старого, классового
государства, они экономически блокируют Союз. Литератор-рабочий должен ясно
понимать, что противоречие между рабочим классом и буржуазией —
непримиримо, что разрешит его только полная победа или же гибель. Вот из
этого трагического противоречия, из трудности задач, которые повелительно
возложены историей на рабочий класс, и должен возникнуть тот активный
«романтизм», тот пафос творчества, та дерзость воли и разума и все те
революционные качества, которыми богат русский рабочий-революционер.
Разумеется, мне известно, что путь к свободе очень труден и не пришло
еще время всю жизнь спокойно пить чай в приятной компании с красивыми
девушками или сидеть сложа руки перед зеркалом и «любоваться своей
красотой», к чему склонны очень многие молодые люди. Действительность все
более настойчиво внушает, что при современных условиях спокойненькой жизни
не устроишь, счастлив не будешь ни вдвоем, ни в одиночку, что
мещанско-кулацкое благополучие не может быть прочным,— основы этого
благополучия всюду в мире сгнили. Об этом убедительно говорят озлобление,
уныние и тревога мещан всего мира, панихидные стоны европейской литературы,
отчаянное веселье, которым богатый мещанин пытается заглушить свой страх
перед завтрашним днем, болезненная жажда дешевых радостей, развитие половых
извращений, рост преступности и самоубийств. «Старый мир» поистине
смертельно болен, и необходимо очень торопиться «отрясти его прах с наших
ног», чтобы гнилостное разложение его не заражало нас.
В то время как в Европе идет процесс внутреннего распада человека, у
нас, в трудовой массе, развивается крепкая уверенность в своей силе и в
силе коллектива. Вам, молодежи, необходимо знать, что уверенность эта
всегда возникает в процессе преодоления препятствий на пути к лучшему и что
эта уверенность — самая могучая творческая сила. Надобно знать, что в
«старом мире» человечна,— а потому и неоспоримо ценна,— только наука; все
же «идеи» старого мира — за исключением идеи социализма — не человечны,
потому что так или иначе пытаются установить и оправдать законность
«счастья» и власти единиц в ущерб культуре и свободе трудовой массы.
Не помню, чтобы я, в юности, жаловался на жизнь; люди, среди которых я
начал жить, очень любили жаловаться, но, заметив, что они это делают из
хитрости, для того, чтобы скрыть в жалобах свое нежелание помочь друг
другу,— я старался не подражать им. Затем я довольно скоро убедился, что
больше всего любят жаловаться люди, не способные к сопротивлению, не
умеющие или не желающие работать, и вообще люди со вкусом к «легкой жизни»
за счет ближних.
Президент Академии Литературного Успеха, админ портала
redactor-malkova@ya.ru
|
| |
| |
