| Оргкомитет | Дата: Пятница, 25 Апр 2014, 09:48 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Администраторы
Сообщений: 6808
Статус:  | Выкладываю рассказ по просьбе автора. В скором времени Станислав появится на нашем сайте.
ВЫКОВЫРЕННЫЕ
Как говорил известный писатель – сатирик М.М.Жванецкий, писать и писать нужно тогда, когда уже не можешь терпеть. Вот и я решил доверить свои невысказанные мысли бумаге. Пишу обычной ручкой. Тетрадка в клеточку. Если писать на каждой строчке, как привык, то трудно делать исправления, а я уже начал черкать. Буду писать через строчку. Не знаю, что получится из моей затеи, но это не первая попытка. Первый раз пытался написать, как тогда думал, роман, 64 года назад, в четвёртом классе неполной средней школы. К тому времени решил, что раз умею читать, а читал много, бессистемно и бестолково, пора стать писателем. Задумал я рассказать о мальчике из простой рабочей семьи, жившей в Петрограде в полуподвальной комнате с единственным окном, выходящим на мощёный известняковыми плитами тротуар переулка. Через пыльное окно ему видны были только ноги прохожих в грязных сапогах или ботинках со стоптанными каблуками. Он же мог выйти на улицу лишь по очереди с братом, ведь ботинки у них были одни на двоих. Только после революции 1917 года его жизнь должна была в корне измениться. О его светлой и радостной жизни после революции я и хотел написать, но ничего толкового придумать не смог. На этом, слава Богу, моя писательская деятельность закончилась.
Оформив пенсию, как и положено, в шестьдесят лет, уволился с работы в семьдесят два. Свободного времени непривычно много, а ночи оказались длинными и иногда бессонными. Однажды проснулся в четыре утра, полежал, глядя в потолок, встал, включил свет, увидел на столе тетрадку и ручку и начал писать.
В Ленинграде, переименованном снова в Санкт – Петербург, есть улица Жуковского. Она параллельна Невскому, начинается от Литейного проспекта и заканчивается Лиговским, упираясь в концертный зал «Октябрьский». Наша семья жила на этой улице в доме 20, квартире 17 на третьем этаже четырёхэтажного флигеля, вход со двора. Квартира четырёхкомнатная. Две крайние комнаты изолированные, две средние – смежные. В квартире жили мама с моим отцом, мамина сестра Надежда с дочерью Галиной, мамин брат Иосиф с женой Анной, сыном Александром и дочерью Юлей, а также бабушка Христиния. В 1937 году дядю Иосифа и маму арестовали. Семью Иосифа Михайловича, кроме сына, условно нами усыновлённого, сослали на север в Кировскую область. В освободившиеся две комнаты въехали чужие люди. Квартира превратилась в коммунальную. Началась война, а вскоре и блокада. Отец в первые дни войны ушел на фронт. Медсестрой на фронт ушла двоюродная сестра Галя. Вслед за ней, добровольцем, Саша. Тётя Надя из блокадного города не выезжала. Она всю войну привлекалась на оборонные работы, в основном по заготовке леса. Меня эвакуировали из города в августе 1942 года, когда через Ладожское озеро вывозили детей. Вместе со мной удалось выбраться и маме с бабушкой. Дети были размещены на баржах. Буксиры, тоже с детворой на палубах, тащили эти баржи за собой на тросах. Началась бомбардировка. Одна из бомб попала в баржу, следующую за нами. Взрыв, столб огня, воды и дыма. Баржа мгновенно затонула. На поверхности озера, постепенно погружаясь, плавали белые панамки, которые летом носили в то время дети, посещавшие садик. На противоположном берегу Ладожского озера эвакуированных накормили, разместили в вагонах стоявшего у причала поезда и отправили в глубокий тыл. В пути эшелон был атакован немецкими самолётами. Под разрывы бомб, под трескотню пулемётных очередей пассажиры выскочили из вагонов и попрятались кто где смог. Когда налёт закончился, оставшиеся в живых возвратились в вагоны. Нашей бабушки среди них не было. Искали её среди раненых и погибших, но не нашли. Дальше ехали с мамой вдвоём. Привезли нас в Северо – Восточный Казахстан, Усть – Каменогорскую область, предгорья Алтая. Эвакуированных, которых местные жители называли кто «вакуированными», кто «выковыренными», распределили по домам, не спрашивая разрешения у хозяев, просто по списку. Наша деревня Гремячие Ключи находилась на правом берегу реки Ульбы ниже по течению впадавшей в Иртыш. В деревне жили и русские, и казахи. С приездом эвакуированных русских в селе стало больше, чем казахов. Есть хотелось постоянно. Некоторые из «выковыренных» иногда пользовались восточным гостеприимством казахов, заходя к ним в гости на «дымок». Мы с мамой ходили в гости к казахам только по их приглашению. Русские и некоторые из казахов жили в избах, остальные казахи - в юртах. Когда заходили в юрту, там уже что-то кипело и булькало в большом казане, стоявшем на огне. Хозяева выносили откуда-то низкий круглый столик и устанавливали его посредине юрты. Все садились вокруг стола на пол, застеленный шкурами и половиками поверх них. Гостей сажали на почётное место рядом со старшими. Застолье длилось, как мне казалось, очень долго. Когда уже был сыт, считал, что за столом делать нечего, но мама меня удерживала, чтобы не обидеть хозяев. Река Ульба текла между крутых глинистых берегов, испещрённых оспинами отверстий с ласточкиными гнёздами. Товарищем во всех мальчишеских делах и играх был мой ровесник Витя Винтовкин. С четырёхлетнего возраста я и Виктор лазили по крутому берегу, собирая ласточкины яйца. Пытались их тут же выпить, но яйца были такие маленькие и хрупкие, что чаще приходилось только облизывать пальцы, сплёвывая с них остатки скорлупок. Летом жилось весело и беззаботно. Мама приходила с работы, искала меня по всей деревне, а находила обычно в компании со сворой собак, спящих где-нибудь в тенёчке. Я, набегавшись, засыпал, положив голову на одну из них. В колхозе было небольшое стадо верблюдов, на которых меня иногда катали казахи – пастухи, но до одного печального происшествия. Однажды ко мне подъехал на верблюде казах и что-то сказал прямо в верблюжье ухо. Тот подогнул колени и лёг, а я забрался на него и сел позади казаха. Верблюд медленно поднялся и пошел величавой походкой. Я раскачивался в такт с его ходьбой, гордо поглядывая по сторонам. Несмотря на жару, а может быть именно поэтому, казах был одет в кожаные штаны и куртку мехом внутрь. После поездки меня несколько дней мыли керосином и ещё какой-то противно пахнущей жидкостью, чтобы избавиться от насекомых. Больше на верблюде не ездил. Осенью, когда урожай в колхозе уже был собран, «выковыренные» выходили семьями на картофельное поле и выбирали из смёрзшихся комков земли полугнилую, прихваченную морозом, картошку. Из неё получались сладковатые, но вкусные оладьи, а из той, что вовсе несъедобна, делали крахмал. Зимой было холодно и ветрено. Помню как заготавливали на зиму молоко и пельмени. Молоко наливали в глубокие тарелки и выставляли на мороз, затем, замёрзшее, вынимали из тарелок как из формы и складывали стопками. Пельмени лепили сообща. За стол усаживались я, мама и две сестры, к которым нас подселили. Слепленные пельмени укладывали в мешок и хранили, как и молочные «караваи», в холодной кладовке. Главной зимней забавой было катание на санках с небольших горок и пригорков, которых в округе было предостаточно. Валенки у меня были старые, но прочные, с подшитой снизу толстой войлочной подошвой. На них хорошо было катиться по укатанной зимней дороге, зацепившись длинным железным крючком за изредка проезжавшую полуторку. Дорога серпантином спускалась к реке. Зимой машины по ней ехали медленно. Ребята, кому удавалось догнать, цеплялись крюками за машину и с весёлым визгом, слегка пригнувшись, катили по накатанному насту дороги до ближайшего поворота, высекая снежные брызги из-под своих латаных и не по размеру валенок. Мне было шесть лет, когда в один из солнечных зимних дней зацепился за машину, отцепиться не смог, и руки крючок почему-то не отпускали. Ехал до самой реки без остановки, пока водитель не затормозил. Вечерело, стало темнеть. Возвратился в посёлок, когда в окнах уже горел свет. Дома переполох. Мама выбегает навстречу, обнимает трясущимися руками и сначала целует, а потом, вырвавшегося из объятий, лупит чем попало, даже поленом, но не очень больно. Это было моё единственное физическое наказание в воспитательных целях. В нескольких километрах от нашей деревни было село, в котором нам категорически запрещали появляться. Там были размещены прибывшие с Кавказа чеченцы, которые, как было сказано на колхозном собрании, обещали резать любого русского, появившегося на их территории, даже если это женщина или ребёнок. В ноябре 1943 года мы получили извещение о гибели отца «при исполнении служебных обязанностей» . Он служил наводчиком зенитно – пулемётного расчета в звании старшего краснофлотца Краснознамённого Балтийского флота. Погиб при отражнении налёта вражеской авиации 6 октября 1943 года в городе Кронштадте. Похоронен в братской могиле мемориальной части Кронштадтского кладбища.
Мама регулярно получала письма из Ленинграда от сестры Надежды. Осенью 1946 года она написала, что, если не возвратимся в первой половине следующего года домой, наша жилплощадь будет передана для вселения нуждающихся в ней. Начались сборы. Мы бы уехали до конца года, но маму не хотели отпускать с работы, не отдавали паспорт, хранящийся в правлении колхоза. Колхозники паспортов не имели вовсе. Наступил новый, 1947 год, а паспорт не отдают. Несмотря ни на что, мама билеты купила. Накануне отъезда, улучив момент, когда сейф в конторе сельсовета был открыт, она взяла паспорт и деньги, свою зарплату, которую ей не выдали, чтобы не смогла уехать. Ранним студёным и ветреным февральским утром, пока темно, мама, я, закутанный во всё тёплое, что было, и помогавший нам колхозный бригадир тайком спустились к реке, перешли её по льду и направились к станции Ульба, до которой шли довольно долго, оглядываясь, нет ли за нами погони. В здание станции не заходили. Вскоре подошел поезд. Бригадир помог загрузить вещи, попрощался, обещал приехать в гости в Ленинград. Загремели вагонные сцепки, паровоз дал гудок, и мы поехали. Подробностей нашего путешествия не помню, а ведь мы ехали не один день. На остановках, когда пассажиры выходили на платформу, мама не отходила от меня ни не шаг. Оказывается, когда ехали из блокадного Ленинграда, на одной из пересадок она попросила соседку присмотреть за мной и вещами, а сама пошла за кипятком. Когда возвратилась, увидела, что вещи и соседка на месте, а меня нет. Позвали милиционера и стали искать. Обошли вокзал, заглядывая во все углы, а нашли на привокзальной площади собирающим милостыню с цыганками. С помощью милиционера, несмотря на крики цыганок, я был возвращён маме. До Ленинграда доехали без приключений. Поезд прибыл на Московский вокзал и остановился у тогда еще деревянной платформы. Когда увидел многоэтажные дома, не мог понять, зачем их поставили друг на друга. Пока шли по платформе, мама рассказывала об открытиях, которые мне еще предстоит сделать, и что мы пойдём в баню, и там будем мыться под душем. Что такое душ я не знал, он в моём воображении представлялся большой комнатой с потолком в дырочках, через которые идёт тёплый дождь. С радио тоже не был знаком, поэтому не мог понять, откуда шел звук при громком объявлении о прибытии очередного поезда. От вокзала до нашего дома 10 минут ходьбы, но мы ехали на трамвае, чтобы не тащить на себе вещи. Город мне показался очень шумным. Трамваи с грохотом катились по рельсам, звонками пугая прохожих. Машины, громко рыча и сигналя, проезжали мимо. Вот и наша квартира. Заходим в тёмную прихожую, ставим вещи на пол, мама на что-то нажимает и вдруг становится светло как днём. Я впервые увидел, так называемую, «лампочку Ильича». Ближе с электричеством познакомился через год, когда воткнул в розетку пинцет, которым мама выщипывала брови. Пинцет мгновенно почернел и оплавился, меня вместе с ним отшвырнуло на середину комнаты, три пальца на правой руке тоже почернели, и с них долго слезала кожа. Вышел в коридор, где на стене висел дореволюционный электросчётчик фирмы «Сименс – Шуккерт» с двумя пробками – предохранителями. Щёлкнул выключателем. Света нет. Что делать, не знаю. Десятиклассник, живший этажом выше, оказался дома. Он показал, как сделать «жучка» из медной или алюминиевой проволоки, навитой на пробку . Этот совет мне не раз пригодился в жизни. Ко времени приезда из четырёхкомнатной квартиры нашей семье досталось две комнаты. В большой комнате жили мамина сестра Надежда, её дочь, а моя двоюродная сестра Галя с мужем и приёмным сыном. Во второй комнате, проходной, разместились, отгородившись о т прохода шкафом и занавеской, я и мама. У мамы сохранился довоенный диван с деревянной спинкой и двумя валиками по бокам, который не успели сжечь во время блокады. Я спал на своей, тоже довоенной, детской кровати, с которой сняли одну из съёмных с верёвочной сеткой стенку, а прутья у спинки в ногах выгнули так, чтобы мог просунуть в них не помещающиеся по длине ноги. Когда ноги из кроватки стали торчать слишком далеко, стал подставлять под них табуретку.
Семья возвращалась домой не одновременно. Сначала приехали я и мама. Позже вернулись из армии демобилизовавшиеся сестра Галя с мужем, которого я называл дядей Юрой. Вообще-то его звали Моисей Соломонович, но Галя называла его Маюрой, остальные – Юрой. Сестра закончила войну в звании старшины медицинской службы. Дядя Юра был капитаном – командиром артиллерийской батареи. Сын Моисея Соломоновича Подольского, Герман, приехал к началу занятий в школе. Его мать, военврач, погибла при бомбёжке госпиталя, а его оставили при госпитале, как тогда говорили, сыном полка. В мае месяце из армии возвратился двоюродный брат Александр Швайковский. Он служил в противотанковой артиллерии, был награждён орденом Славы и другими орденами и медалями. В ленинградской прописке Саше было отказано. После разрешенного месячного отдыха он вынужден был уехать к месту ссылки матери на север, в Кировскую область. Вместе с ним поехали дядя Юра с Галей. Галя хотела навестить родственников, посмотреть, как они обустроились. Меня тоже взяли с собой, чтобы немного откормить в деревне. Саша, как кавалер ордена Славы, ехал к месту ссылки родных в мягком вагоне. Мы ехали в жёстком плацкартном. Ехали долго. Я, в основном, спал. Родственники жили в деревне Опарино Опаринского района Кировской области. Дядя Юра с Галей приторговывали на рынке специально привезёнными из Ленинграда заколками для волос, гребешками, швейными иголками и безопасными лезвиями для бритья, а я приносил им на рынок что-нибудь перекусить. Такие рынки называли «барахолками». Там можно было купить всё, от ржавого гвоздя до швейной машинки и мотоцикла. В деревне я много играл, бегал, отъедался. Там был вкусный всегда свежий хлеб и запомнившиеся мне щи из крапивы на молоке. Однажды зашел в колхозную контору к Сашиной маме. Она велела посидеть, а сама куда-то вышла. На столе стоял телефон. В Ленинграде всегда можно было узнать точное московское время по телефону, набрав на диске - номеронабирателе 08. Так и сделал. Вместо автоответчика, сообщающего время, услышал:
- Алё! Кто говорит?
Я растерялся, потом спросил:
- Сколько сейчас времени, скажите, пожалуйста.
-Мальчик, тебе кого надо и как твоя фамилия?
- Ластовский.
- Я не спрашиваю из Москвы ты приехал или ещё откуда. Не хулигань, а то расскажу родителям…
Хотел объяснить, что только хотел узнать время, но услышал короткие гудки и повесил трубку. В наших играх участвовали и девочки. Одна из них была чуть старше меня. Бегали во дворе, устали. Она предложила пойти на чердак, где из окна было видно далеко вокруг. Поднимались по длинной приставной скрипучей лестнице. Пол чердака был устлан остатками сена. Таня, так звали девочку, легла на сено, сказала, чтобы я лёг рядом и прижался к ней. Потом она подняла платьице под самое горло, обнажив своё голое тельце. Мне велела снять трусики и лечь на неё. Я стал снимать, но не успел. Лестница громко заскрипела под ногами взрослого.
-Где вы там запропастились? Пора обедать.
Таня вскочила, подбежала к окну:
- Давай скажем, что просто бросаем камешки из окна…
Так и сделали. Нас никто ни о чем не спрашивал, но на чердак мы больше не поднимались. В Ленинград возвращались втроём. Саша остался в Опарино. Прошло сорок лет. Александр Иосифович ехал из Херсонской области, где жил, к детям в Мурманск с пересадкой в Ленинграде, через справочное бюро нашел мой адрес, и мы встретились. Встреча была тёплой, но на вопросы о подробностях своей жизни отвечал неохотно или переводил разговор на другую тему. Думаю, это было вызвано печальным наследием нашего исторического прошлого. Мама, когда я пытался узнать хоть что-то о своих предках и ближайших родственниках, отнекивалась от моих вопросов, кое- что рассказав только в середине шестидесятых годов, когда я возвратился из армии.
Мамина девичья фамилия – Швайковская. Происходит от общеславянских корн ей «швец, швы, швайка (челнок)». Родители мамы, а мои дедушка с бабушкой Михаил Казимирович и Христиния Григорьевна до начала двадцатого века жили в Ошмянском уезде Виленской губернии, Польша. В 1904 году семья перебралась в Китай, город Хайлар, где Россия вместе с Китаем строили Китайскую Восточную железную дорогу (КВЖД). Дядя Иосиф, отец Саши, родился в 1898 году в деревне Цей Ошмянского уезда. В Хайларе родилась в 1906 году мамина сестра Надежда и в 1910 году мама. У дедушки с бабушкой было пятеро детей: три сына и две дочери. Один из маминых братьев умер от воспаления лёгких, судьба еще одного брата и дедушки неизвестна. До войны бабушка Христиния получала от китайского правительства пенсию за дедушку в размере семи рублей золотом. Деньги на руки она получала в рублях, и это, как говорили, была достаточно крупная сумма.
Надежду Швайковскую, мою тётушку, в 14 лет, как тогда было принято, выдали замуж за Петра Никитина, семья которого жила в Забайкалье на станции Оловянная. В 1922 году там у неё родилась дочь, которую назвали Галиной. Бабушка Христиния, мама и дядя Иосиф приехали на станцию Оловянная в гости. Осенью собрались ехать обратно, но граница с Китаем уже была закрыта. Пришлось остаться. Дядю Иосифа приняли на службу в НКВД, а в 1924 году за успехи по службе ему и всей семье разрешили переехать в Петроград, ставший вскоре Ленинградом. В 1935 году мама вышла замуж за моего будущего отца Ластовского Романа Семёновича. Отец родился в 1913 году. Кроме него в семье были сёстры : Елизавета (1902 г.р.), Мария (1910 г.р.) и Ирина (1912 г.р.). О родителях отца известно только, что они жили в Польше. По одной из версий они умерли от тифа. В 1920 году их дети оказались во Львовском детском доме под присмотром старшей сестры. Оказавшийся по делам во Львове пет роградец Теленков Корнелий Григорьевич полюбил Елизавету и предложил выйти за него замуж. Елизавета согласилась при условии, что он заберёт с собой в Петроград её сестёр и брата. Сначала решили перебраться в город Житомир к родственникам. Из Житомира всей семьёй переехали в Петроград.
Дядя Иосиф после переезда в Ленинград продолжил службу в НКВД, затем работал на заводе «Красная звезда». Осенью 1937 года его и маму арестовали, приписав участие в «контрреволюции и терроре» по печально известной 58 статье УК РСФСР. Приговорили Иосифа Михайловича к десяти годам лишения свободы без права переписки. Это был сознательный обман. На самом деле в сентябре 1938 года он был расстрелян, а реабилитирован после моего неоднократного обращения в прокуратуру только 16 января 1989 года Указом Президиума Верховного Совета «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30 – 40-х и начала 50-х годов». Мои обращения в прокуратуру оставались без ответа, пока, случайно узнав из газет о пятидесятилетии заместителя прокурора города, не поздравил его с юбилеем, заодно добавив запрос о судьбе моего родственника. Мама при аресте была на третьем или четвёртом месяце беременности. В 1938 году в «Крестах» она родила недоношенную девочку. Спасти ребёнка не удалось. Мама вспоминала, что когда её, беременную, конвоир выводил на прогулку, сквозь слёзы повторял:
- Тебя-то за что, бедная девочка?
Мама находилась под следствием до августа 1938 года. Первую половину этого срока её держали во внутренней тюрьме «большого дома» НКВД. Адрес этого дома – Литейный проспект, 4 , а большим называют потому, что, как говорят в народе, из него Магадан виден. Внутренняя тюрьма построена по американскому образцу. Со стороны коридора вместо стены решётка из толстых металлических прутков, закрытая портьерой из тяжелой ткани. Охранник, проходя по коридору, мог в любое время отодвинуть портьеру, и тогда в камере не оставалось ни одного непросматриваемого уголка. Особенно от такой «просматриваемости» страдали женщины. Однокамерницами у мамы были и представительницы творческой интеллигенции. Она называла фамилии известных в то время певиц, балерин… Через несколько месяцев маму перевели в «Кресты». Это известная всей стране тюрьма, построенная в последней четверти девятнадцатого века. Корпуса тюрьмы, если смотреть на них сверху, построены в виде креста. Двери камер каждого этажа выходят на металлическую террасу, снизу доверху зашитую мелкоячеистой сеткой. Охранник, стоящий в центре креста, мог держать «под прицелом» все камеры на любом из этажей. В то время ступени лестниц были сдвоенными. Пройти по ним бесшумно было невозможно. Находящимся под следствием «политическим» запрещено было читать, писать и вообще что – либо делать. Во время прогулок они с завистью провожали взглядами уголовников, которых вели на работы. Чтобы иметь хоть какую -то возможность поддерживать в порядке одежду, арестантки пронесли в камеру иголку и нитки. Когда одну из них неожиданно вызвали на допрос, она, не успев передать иголку, держала её в руке. При спуске по лестнице женщина осторожно уронила иголку, а та упала на ступеньку с таким звоном, что конвоир услышал. Заключенную посадили на десять суток в карцер – каменный мешок такого размера, что арестант мог только стоять или сидеть на каменном полу, по которому иногда пробегали крысы. В камеру бедная женщина не возвратилась. Её отправили в спецпсихбольницу.
В августе 1938 года маму снова привезли в «большой дом», где, к её удивлению, в кабинете следователя был накрыт стол как в ресторане, по крайней мере, ей так показалось. Её посадили за стол, предложили пообедать и сообщили, что она освобождается из-под ареста за недоказанностью преступления. Извинились и предложили сотрудничать с органами. Маму трясло от страха и обиды, но от предложения она отказалась. Домой её привезли на легковой машине. Свой комсомольский билет по возвращении мама сожгла в печке.
После войны стало известно, что дядя Иосиф и мама были арестованы по доносу дворника, жившего в нашей парадной на первом этаже. Дворник был арестован в 1943 году при попытке наводить немецкие самолёты на цели с помощью ракетницы. На суде он заявил:
- Знаю, что вы меня расстреляете, но я вас, коммунистов, столько погубил…
Елизавета Семёновна Ластовская, старшая сестра отца, работавшая в редакции газеты «Ленинградская правда», умерла в 1942 году от голода.
Мария и Ирина Ластовские выжили в блокаде, создали свои семьи и дожили до старости.
С уважением,
Станислав Ластовский
|
| |
| |
