Они появились в то самое глухое и таинственное время, которое так любят описывать фантасты – между двумя и тремя часами пополуночи. Впрочем, появились – неточное слово. Да и сказать – возникли – значит погрешить против истины. Потому что объяснить хотя бы с малой степенью достоверности, всегда ли присутствуют в нашем сознании (а, точнее, в подсознании) придуманные некогда образы, обретённые идеи, или скрываются и приходят по мере надобности назад – по своему ли желанию, по воле человека ли – не дано, пожалуй, никому. А уж если речь идёт о создании Божьем, талантливом и творческом, – где граница между реальностью, скучной, осмеянной им подчас и его вымыслом, лёгким, не знающим пределов, да и есть ли она вообще?..

Писатель, измученный неудачными попытками поймать ход мыслей главной героини новой повести, был всё же настойчив и надеялся «раскусить» логику рассуждений своего же детища – иначе кто бы в противном случае был хозяином положения? – и не заметил, как на город, а, стало быть, и на его дом, стоящий на берегу моря, сначала лёгкой вуалью опустились сумерки, а потом и ночь раскрыла объятия для всех нормальных, не занятых столь вздорным и неблагодарным трудом людей. Может, тому виной ещё был несмолкающий шум волн, скрывавший остальные звуки, да и, учитывая то, что дом располагался на весьма обрывистом подъёме, добраться сюда на авто или, на худой конец, даже на велосипеде представлялось делом весьма затруднительным, а до моря было рукой подать – за что, собственно, и облюбовал это место человек, с
таким увлечением наигрывающий сейчас замысловатую мелодию текста на клавиатуре ноутбука.

Пишущий был не так молод: за плечами – уже более полувека, поздний, счастливый, как казалось поначалу, но недолгий брак – жена втайне ревновала его к творчеству, потом просто отказалась терпеть его постоянные ночные посиделки и долгие переговоры с
редакторами и издательствами и, однажды уехав в гости к матери в свой родной город, просто не вернулась назад. Чтобы немного заглушить эту боль, а заодно и последовать совету врачей – они рекомендовали постоянное пребывание на морском воздухе – наш герой обосновался здесь. Никто не ждал его теперь, хотя бы «по определению», – но никто и не докучал ему: это место стало типичной «раковиной» отшельника, талантливого и востребованного читателями, но отныне почти нелюдимого.

Писателю нравился этот дом. Хотя и приобретённый в свое время сравнительно недорого, он не потребовал значительного переустройства и ремонта. Особенно уютной была веранда, где он сейчас сидел. Маленькая по площади, с золотисто-зелёными витражами вместо обычных оконных стёкол, что делало её переливчато-солнечной в дневные часы и таинственно-сказочной вечером, она стала, по сути, рабочим кабинетом. Стены были заняты книжными полками, напротив стеклянной же двери на крыльцо, в углу, стояли круглый стол, накрытый старинной скатертью, свисающей углами почти до пола, и кресло с высокой спинкой. Именно этот уголок и был постоянным пристанищем писателя, в котором так хорошо думалось, а слова, предложения, абзацы и страницы так и сменяли друг друга на мониторе в часы вдохновенья. Более всего любил он вечерние и ночные часы, когда свет… О, об освещении нужно сказать особо: встроенные точечные светильники, расположенные, казалось бы, совершенно беспорядочно по площади потолка, довольно густо «гнездились» именно над столом, из-за чего со стороны казалось, что писатель работает в куполе света, а все остальное пространство веранды лишь подсвечивается в той степени, которая достаточна, чтобы видеть цвета и очертания предметов, но не задерживать внимание на деталях и оттенках.

...Пепельница была полна окурков, третья чашка кофе осталась недопитой – образ никак не давался. Что-то было в нём такое, чего писатель и сам не мог понять – то ли не характерная для женщины почти мужская логика или, напротив, совершенная алогичность размышлений и действий, то ли всё вместе, то ли сила чувств, по его мысли присущая героине, несколько пугающая его самого, – он так и не решил пока. Однако оставлять попытки найти ключик к своему созданию не хотелось. Автор, хмурясь, потирая высокий лоб красиво посаженной головы, сняв очки и закуривая очередную сигарету, откинулся в кресле и устремил было взгляд в морскую даль, скрытую темнотой, но по-прежнему призывно и свежó шумевшую за приоткрытой дверью, и тут же невольно произнёс короткое «а…», не найдя, что же, собственно, следует говорить дальше.

Прямо на веранде, спиной к нему, восседал байкер на серебрящемся хромированными деталями, лаково сверкающем свеженькой чёрной эмалью мотоцикле. Машина подрагивала, словно только что остановилась на полном ходу, но помнила скорость, даже синеватые облачка выхлопов никак не таяли в воздухе… Писатель был готов поклясться, что не слышал ни звука, кроме плеска волн, но вместе с тем отчётливый визг резины, взрыкнувший голос байка – это было не менее явственным, нежели песня моря. То, как здесь поместился этот «зверь», – отгадывать писатель даже не попытался. Тем более, что за спиной байкера, облачённого, разумеется, в чёрную кожаную куртку в лучшем стиле «хэви метал» и такие же штаны, сверкающего огромным количеством металлических заклёпок почти так же, как и то, на чём он сидел, – за спиной его, а, стало быть, прямо перед глазами писателя изгибался чёрный чехол-кофр: то, что в нём находилась гитара, не подлежало сомнению. Шлем седок быстро снял, повесив его на левую руку, показав при этом курчавую тёмную шевелюру. Он повернул голову влево, словно указывая писателю последовать взглядом в ту же сторону, – тот подчинился, и выдохнуть второй раз изумлённое «а…» у него уже не получилось: от волнения и необычности происходящего просто-напросто пересохло в горле...