[ Обновленные темы · Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 1
  • 1
Литературный форум » Я памятник себе воздвиг нерукотворный » Литература Древнего мира и античности » Апулей Луций - древнеримский писатель и философ (Античность)
Апулей Луций - древнеримский писатель и философ
Nikolay Дата: Среда, 13 Апр 2011, 09:24 | Сообщение # 1
Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248

АПУЛЕЙ ЛУЦИЙ
(около 124 н.э. — около 180 н.э.)

— древнеримский писатель, философ-платоник, ритор и беллетрист, писавший на греческом и латинском языках.

Основной источник биографических сведений об Апулее — его же собственная «Апология». Родился на границе Нумидии и Гетулии в состоятельной семье видного африканского чиновника (неоднократно публично называл себя «полунумидийцем-полугетулом»). Учился сначала в Карфагене, затем в Афинах, где основательно познакомился с греческой литературой, в особенности же с философией Платона. «Я пил в Афинах и из иных чаш: из чаши поэтического вымысла, из светлой чаши геометрии, из терпкой чаши диалектики, но в особенности из чаши всеохватывающей философии — этой бездонной нектарной чаши». Отсюда он переселился в Рим, где занимался некоторое время адвокатурой. Всё своё состояние, наследованное от отца, он потратил, главным образом, на путешествия, во время которых был посвящён в различные мистерии.

На пути в Александрию Апулей задержался в городе Эе по причине болезни и, воспользовавшись гостеприимством случайно встреченного соученика, знакомого ему по Афинам, остановился у него. Мать этого товарища Апулея, богатая вдова Пудентилла, четырнадцать лет отказывавшаяся, несмотря на настояния семьи, выйти замуж, влюбилась в него и неожиданно дала согласие на брак. Родственники покойного мужа Пудентиллы обвинили Апулея в том, что он колдовством склонил Пудентиллу стать его женой, а сына её, своего приятеля Понтиана, отправил на тот свет. Колдовство каралось смертной казнью, но он публично защищал себя в суде и был оправдан, его «Apologia» («Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинения в магии») существует и теперь.

После этого Апулей переселился в Карфаген, где стал верховным жрецом провинции и дважды удостаивался статуй. Он был приверженцем исидической религии, нетерпимым к другим верованиям (саркастически изображал в «Метаморфозах» жрецов Сирийской богини и христиан). «Это был пылкий, неутомимо деятельный и остроумный человек, но решительная наклонность к мистицизму, даже к магии и чересчур высокое о себе мнение помешали ему развить вполне свои дарования и побороть те недостатки, которые принадлежали его времени и родине».

Рукописи именуют Апулея философом-платоником из Мадавры — Apuleius Madaurensis Platonicus, так же называет себя и он сам, и позднейшие писатели. Августин Блаженный не раз упоминает Апулея в своих сочинениях, называя его «африканец, наиболее известный из наших африканцев» (qui nobis Afris Afer est notior). Для Августина он маг, чьи чудеса в глазах противников христианства превосходили сотворённые Христом, а его «Метаморфозы» — повествование о действительно пережитом их автором превращении.

Сохранились лишь латинские сочинения Апулея:
- «Метаморфозы» (Metamorphoseon libri, XI), роман в 11-ти книгах со вторым, более поздним названием «Золотой осел» (Asinus Aureus)
- «Апология» (Pro se apud Gaudium Maximum proconsulem de magia liber, I)
- «Флориды» (Floridorum libri, IV), представляющие собой сборник экстрактов из речей и декламаций на разные темы
- диалог «О боге Сократа» (De deo Socratis) — популярное изложение учения Платона о даймонах
- трактат о Платоне и его доктрине (De Platone et eius dogmate) в 3-х книгах, где изложена натурфилософия Платона, его этика и логика

Его роман — остроумная, своеобразная сатира, проникнутая поэзией. Чрезвычайно интересен в нём эпизод об Амуре и Психее, который Гердер называет самым тонким и разносторонним из всех когда-либо написаных романов. Согласно Кассиодору (Institutiones. 2.04), первым перевёл на латынь «Введение в арифметику» Никомаха Геразского. Язык Апулея не отличается чистотой и, кроме того, тяжёл и высокопарен; он любит злоупотреблять эпитетами и странными сопоставлениями.

Сказка об Амуре и Психее (одна из 11 вставных новелл романа) неоднократно перелагалась в разных странах, в том числе в России (И. Ф. Богданович, С. Т. Аксаков) и была много раз воспроизведена в различных художественных произведениях, например у Рафаэля и Торвальдсена. Сюжеты из романа заимствовали Дж. Боккаччо, М. Сервантес, Г. Филдинг, Т. Смоллетт и др.
(По материалам Википедии)
***

АФОРИЗМЫ

То, что мы знаем, — ограничено, а то, чего мы не знаем, — бесконечно.
***

Не дано увидеть те силы, которые позволено только ощущать.
***

Собственная нравственная нечистоплотность - это знак презрения к самому себе.
***

Стыд и честь - как платье: чем больше потрепаны, тем беспечнее ним относишься.
***

М.Е. Грабарь-Пассек
АПУЛЕЙ
(Извлечение)

II в. н. э. принято характеризовать в современной исторической науке как "эпоху временной стабилизации империи"; общепринятый прежде термин "золотой век Антонинов" подвергся строгому пересмотру и вполне обоснованной критике, так как даже в течение этого века, сравнительно спокойного в области внешней политики, внутренний процесс распада и перерождения античного рабовладельческого строя неудержимо шел вперед. Однако было бы несправедливо отрицать, что время правления Антонинов все же представляло собой некоторое затишье между отшумевшими бурями эпохи Клавдиев и Флавиев и надвигающимся кризисом III века, едва не приведшим империю к полному крушению. Отсутствие внешних войн и быстрой смены правителей, все более тесные и оживленные сношения между восточной и западной частями империи дали возможность развиться новой своеобразной культуре, не носящей ярко выраженного национального характера, культуре синкретической и космополитической. Синкретизм охватывает все области умственной и духовной жизни: в философии начинают стираться резкие границы между школами; даже наиболее далекие друг от друга стоики и эпикурейцы в области этики сближаются друг с другом, а с другой стороны, космология стоиков связывает их с идеализмом и эклектизмом Академии и неопифагорейцев; более того, философия, как целое, начинает терять свой прежний рационалистический характер и метод и постепенно сливается с религиозно-мистическими учениями и культами, существовавшими искони, но не имевшими прежде ничего общего с философией, как таковой. В этот общий поток вовлекаются и литература и язык: границы между чисто-греческой и чисто-римской литературой стираются, так как римляне начинают писать по-гречески (напр., Элиан), а греки, египтяне, африканцы - по-латыни. Знание двух языков и свободное владение ими становится необходимым признаком образованности, а сама эта образованность становится все более широкой, но вместе с тем и все более поверхностной; с ней прекрасно уживаются самые нелепые суеверия, вера в магию, чудеса, превращения, призраки и демонические существа; отдельные писатели, как Лукиан, тщетно пытаются бороться против иррационализма, но и они не могут дать ничего, кроме скептического и иронического отношения ко всему существующему, не могут дать положительных идей и руководства в жизни и вынуждены уступить роль руководителей представителям самых различных культов, то фанатикам, то шарлатанам. Вся эта странная эпоха с ее сочетанием мистики и скептицизма, показного блеска и внутренней опустошенности, беспокойных поисков чего-то лучшего и полного равнодушия к любому проявлению жестокости, подлости и разврата - вся она нигде не отразилсь более ярко и всесторонне, чем в творчестве талантливого африканца Апулея.

Биографические сведения об Апулее почерпнуты в основном из его собственных произведений; однако год его рождения определяется и объективными данными; проконсулом Африки в 157/58 гг. был некий Клавдий Максим, который был председателем суда на процессе против Апулея по обвинению его в занятиях магией; из речи Апулея, произвененной им на этом суде и носящей название "Apologia sive pro se de magia liber", видно, что Апулею в это время было 30-33 года; следовательно, он родился в двадцатых годах (принята дата 124/25 гг. н. э.), во время правления Адриана; расцвет его творчества падает на правление Антонина Пия; из имен еще нескольких проконсулов, упоминаемых в сборнике отрывков из его речей под названием "Florida" ("Цветник"), можно заключить, что в семидесятых годах он был еще жив. Дальнейших дат его жизни мы не имеем.
Уроженец Мадавры, колониального города на границе Гетулии и Нумидии, Апулей был сыном крупного, довольно состоятельного чиновника, получил в юности хорошее образование и имел влечение к риторике и философии; начав изучение этих наук в своем родном городе, он завершил его в Карфагене, а когда, после смерти отца, он унаследовал некоторые средства, то употребил их на поездку в Афины, где продолжал изучение философии, примкнув к школе платоников. Оттуда он направился в Рим, где, в совершенстве овладев латинским языком, стал выступать в суде; однако средств его на жизнь в Риме не хватало, он вернулся в Мадавру и некоторое время занимал там почетные должности в городском управлении; но страсть к путешествиям не покидала его и он отправился в Александрию. По дороге он тяжело заболел и был вынужден остановиться в городе Эе (теперь Триполи) для лечения; там произошел крутой поворот в его судьбе: он встретился со своим бывшим соучеником в Афинах, Понтианом, уроженцем Эи, и, поддавшись его уговорам, а может быть, соблазняемый спокойствием и достатком, женился на матери Понтиана, Пудентилле, состоятельной вдове; Пудентилле было за сорок лет, и Апулей, отзываясь о ней с большим уважением, нигде, однако, не говорит о браке по любви; именно этот брак и принес ему большие неприятности, так как родственники ее первого мужа, рассчитывавшие завладеть ее имуществом, обвинили Апулея в том, что он околдовал Пудентиллу, которая после смерти мужа долго отказывала всем, сватавшимся к ней. Процесс состоялся в городе Сабрате и кончился, повидимому, полным оправданием Апулея, так как, судя по отрывкам его позднейших речей (в "Флоридах"), он избрал своим постоянным местом жительства Карфаген, где пользовался большим почетом и славой лучшего оратора и занимал должность верховного жреца. Еще при его жизни в честь его были поставлены в Карфагене две статуи (Флор., XVI).

Несмотря на то, что врагам Апулея не удалось погубить его, выдвинув против него обвинение в магии, - обвинение очень опасное, грозившее смертью, - за ним в позднейшие времена утвердилась слава мага, о чем свидетельствует Августин. По всей вероятности, этому способствовала не столько его "Апология", сколько его знаменитейшее произведение - "Метаморфозы" (или "Золотой осел"), в котором как фабула основного повествования, так и многие вставные новеллы все время вращаются вокруг мистико-магических тем.

Апулей был весьма высокого мнения о себе: явно не без удовльствия зачитывает он в начале "Апологии" (4) обвинительный акт по своему адресу, гласящий: "мы обвиняем перед тобой философа красивой наружности... столь же красноречиво изъясняющегося по-гречески, как и по-латыни"; и хотя он далее иронически опровергает эти обвинения, указывая на свои спутанные кудри и свое якобы безуспешное стремление к красноречию, но он в течение всей речи упорно подчеркивает свое прекрасное образование, широту своих интересов, и философских, и научных, свою воспитанность, уменье одеваться, сочинять и декламировать стихи и не раз издевается над своим противником Сицинием Эмилианом (братом первого мужа Пудентиллы), называя его "деревенщиной, тупицей" и т.п. В отрывках речей он тоже хвалится своей многосторонностью: он, по его словам, испил в Афинах из многих чаш, он вкусил прекрасный напиток поэзии, чистый - геометрии, терпкий - диалектики и, наконец, нектар философии; но он не только воспринял все это, он научился и быть творцом во многих областях: "Эмпедокл создавал поэмы, Платон - диалоги, Сократ - гимны, Эпихарм - музыку, Ксенофонт - исторические сочинения, Кратет - сатиры: а ваш Апулей с одинаковым усердием трудится на ниве всех девяти муз" (Флор., XX), - пишет Апулей, очевидно, считая это большим достоинством, хотя тут же с ложной скромностью прибавляет: "правда, он проявляет при этом больше рвения, чем умения". В "Апологии" он с таким же самодовольством говорит о своих естестевнно-научных и оптических изысканиях, но особенно настойчиво называет себя философом, погруженным в разрешение высших вопросов жизни и мироздания.

Достоверного изображения Апулея мы не имеем, но один медальон IV или V века, дошедший до нас с его именем, изображает его именно таким, каким его рисует обвинительный акт, цитируемый в "Апологии" - правильное, несколько женственное лицо, обрамленное длинными густыми локонами.
Произведения Апулея дошли до нас не полностью. По его словам, он писал по-гречески и по-латыни, но сохранились только следующие латинские сочинения: упомянутые уже "Апология" (в 103 главах), "Флориды" (23 отрывка из речей, избранных неизвестно кем и когда), роман "Метаморфозы" (в 11 книгах) и три философских трактата: "О Платоне и его учении" (изложение натурфилософии и этики Платона, довольно примитивное и поверхностное), "О божестве Сократа" (риторическое рассуждение о природе сократовского "дэмониона" (daimonion) и существовании демонов - промежуточных существ между богами и людьми) и "О мире" (популярное изложение трактата "Peri kosmon", приписываемого Аристотелю).

О не дошедших до нас сочинениях Апулея известно отчасти из его собственных упоминаниях о них, отчасти из сочинений различных поздних авторов. Эти сочинения можно разделить на несколько групп: 1) поэтические произведения (шуточные и любовные стихи, гимны, панегирик консулу Орфиту); 2) эпитомы по истории Рима (упоминаемые Присцианом); 3) речи (упоминаются самим Апулеем и Августином); 4) сочинения научного характера (о рыбах, о деревьях, о сельском хозяйстве, о медицине, астрономии, арифметике и музыке); 5) роман под названием "Гермогор" (о нем упоминают Присциан и Фульгенций). О потере этого последнего сочинения можно пожалеть, так как, несомненно, именно в этой области Апулей проявляет огромный и редкий талант. Во всем остальном, не исключая и стихов (образцы которых он приводит в "Апологии"), он не возвышается над уровнем обычного ритора, а свои философские знания он безусловно оценивает слишком высоко.

Философская ценность дошедших трех трактатов Апулея весьма невелика. "Апология" и "Флориды" свидетельствуют о хорошем знании риторики, об остроумии, ловкости и искусном владении языком, а также дают много интересного для знания быта того времени; но все эти произведения не доставили бы Апулею той прочной и широкой известности, которую он заслужил своим блестящим романом "Метаморфозы", единственным в своем роде.

Оба произведения Апулея, дошедшие до нас полностью, чрезвычайно интересны и несомненно заслуживают как с исторической, так и с литературной точки зрения еще большего внимания, чем то, которое уделялось им до сих пор. Хотя Апулей, почти единственный из писателей поздней эпохи, не может пожаловаться на то, что его предали забвению, но полного анализа его произведений, который бы раскрыл их историческую ценность и их литературную "фактуру", мы все же пока не имеем.

Хронологическое соотношение "Апологии" и "Метаморфоз" было не раз предметом разногласий исследователей: так как "Апология" почти точно датирована (см. выше) 50-ми годами II века, то вопрос заключался в помещении "Метаморфоз" раньше или позже "Апологии". Некоторые исследователи относили их ко времени пребывания Апулея в Риме, т.е. к его возрасту в 27-28 лет, другие считали, что "Метаморфозы" отнюдь не носят на себе печати юношеского произведения, а являются итогом большого жизненного опыта, переработанного острым умом и облегченного в утонченную, до мелочей продуманную форму. К этому, несколько абстрактному доводу присоединяется и то обстоятельство, что противники Апулея, на суде в Сабрате не преминули бы выдвинуть против него, обвиняемого именно в занятиях магией, сочиненную им книгу, свидетельствующую о детальнейшем знакомстве его с самыми разнообразными культами, магическими обрядами, поверьями и суевериями. Поэтому из двух различных гипотез о датировке "Метаморфоз" большую вероятность, безусловно, имеет вторая.

Композиция "Апологии" как речи, действительно произнесенной в суде, достаточно ясна и прозрачна, хотя несколько отклоняется от традиционной схемы. Конечно, едва ли можно думать, что она была произнесена именно в той стройной, полностью обработанной форме, в какой она была выпущена в свет; ведь сам Апулей говорит, что он имел на подготовку ее лишь четыре дня; однако "Апология" (особенно ее вторая часть) написана в общем довольно простым языком, мысли, выраженные в ней, не замаскированы излишне изощренной формой, - как это часто бывает в "Метаморфозах", - и одна тема четко отделена от другой. Отклонение от обычной схемы защитительной речи состоитв том, что "повествование" (narratio) целиком отнесено во вторую часть, а "опровержение" (refutatio) начинается непосредственно после зачитывания обвинительного акта, первые слова которого цитирует сам Апулей. Впрочем, "повествование" служит здесь не столько выяснению обстоятельств, подавших повод к обвинению, сколько для возвеличения бескорыстия и добродетелей самого Апулея и для унизительных характеристик, которые он дает своим врагам. Вся "Апология", так сказать, пропитана, с одной стороны, иронией, иногда довольно наивной, иногда острой, с другой - самоуверенностью и бахвальством.

В первой части "Апологии" Апулей разбирает и разбивает по пунктам обвинения, предъявляемые ему. Некоторые из них совершенно нелепы, другие, напротив, могли быть опасны для него. К первым относятся несколько "косметических" обвинений: Апулей красиво причесан и одет, он чистит зубы, носит при себе небольшое зеркало и пишет любовные стихи. Много опаснее обвинение в занятиях анатомией рыб, рассечение которых, как и других животных, считалось необходмой принадлежностью магических обрядов. Наиболее опасными были обвинения в том, что Апулей приводил одного мальчика-раба в бессознательное состояние и использовал его для прорицаний и что он хранит в своем доме какие-то предметы тайных культов, пряча их от глаз посторонних. Все эти обвинения Апулей опровергает одно за другим, первые - подшучивая над своими противниками, "грубыми неучами", не понимающими того, что "философ", уважающий себя, должен выглядеть не хуже, а лучше других; все, что ставят ему в вину, просто - признак хорошо воспитанного человека. С некоторым презрением опровергает он также обвинения в занятиях анатомией, ссылаясь на Аристотеля, Феофраста и на свои собственные сочинения по естествознанию, которые, повидимому, действительно существовали (см. выше о недошедших сочинениях). Мальчик-раб, по словам Апулея, и по описанию, данному им в "Апологии", страдал тяжелой формой эпилепсии. Наиболее же искусно опровергает Апулей обвинение в хранении магических предметов. Открыто сознавшись в своей причастности к многим мистериям (но не к магическим обрядам), он показал судьям статуэтку Гермеса, которая, по его словам, служит предметом его поклонения, как бы талисманом. Статуэтка эта, судя по описанию, высокой художественной ценности и притом изображающая одного из признанных олимпийцев, конечно, не могла послужить доказательством виновности Апулея; были ли у него еще какие-нибудь "талисманы" - этот вопрос Апулей обходит.

Значительный интерес для филолога и историка представляет сборник "Флориды". Предполагают, что первоначально он был значительно больше (рукописная традиция делит "Флориды" на 4 книги, тогда как объем сборника в том виде, в каком он сохранился до нашего времени, немногим превышает одну книгу) и состоял только из целых речей; впоследствии же какой-то поклонник таланта Апулея выбрал из этих речей наиболее понравившиеся ему места. Принцип отбора был, повидимому, чисто стилистическим, так как никакой смысловой связи между отрывками нет; мало того, иные из них не содержат даже законченной мысли обрываются на полуслове. То, что объединяет их все, - это лишь поразительная изощренность и отточенность стиля, столь характерная для второй софистики, а для Апулея - в особенности. Безошибочно угадывается представитель второй софистики и по содержанию сборника, ценность которого далеко не исчерпывается заключенным в отрывках фактическим материалом: "Флориды" - зеркало общественных и литературных нравов той эпохи, ее идей, настроений и радостей.

Роман "Метаморфозы" более известен под названием "Золотой осел", которое впервые встречается у Августина (C.D. 18, 18). Эпитет "золотой" было принято прилагать к произведениям, имевшим большой успех (например, "Золотые слова" Пифагора - неопифагорейская нравоучительная поэма). Сложная фабула этого романа повествует о приключениях молодого грека Луция (в греческом произношении - Лукия), который из любопытства захотел испытать на себе действие чудесной мази, превратившей на его глазах хозяйку дома, где он жил, в сову. По ошибке служанки, помогавшей ему в этом рискованном предприятии и перепутавшей банки с мазями, он был превращен не в птицу, а в осла и в ту же ночь похищен разбойниками, напавшими на этот дом. Ему было известно, что он немедленно превратится в человека, как только поест свежих цветов розы, но прошел почти год, пока он после бесконечного ряда злоключений смог добиться этой спасительной пищи: из рук жреца Изиды он получает розовый венок, вновь становится человеком и поклонником Изиды и Озириса на всю свою жизнь.

Роман состоит из 11 книг и написан в первом лице. О чудесном спасении Лукия повествует последняя книга, сильно отличающаяся по характеру от остальных…
(Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды. - М., 1993. - С. 357-372)
***

АПУЛЕЙ
МЕТАМОРФОЗЫ, ИЛИ ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ
КНИГА ПЕРВАЯ
(Извлечение)

1. Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, исписанный острием нильского тростника; ты подивишься на превращения судеб и самых форм человеческих и на их возвращение вспять тем же путем, в прежнее состояние. Я начинаю. «Но кто он такой?» - спросишь ты. Выслушай в двух словах.

Аттическая Гиметта, Эфирейский перешеек и Тенара Спартанская, земли счастливые, навеки бессмертие стяжавшие еще более счастливыми книгами, - вот древняя колыбель нашего рода. Здесь овладел я аттическим наречием, и оно было первым завоеванием моего детства. Вслед за тем прибыл я, новичок в науках, в столицу Лациума и с огромным трудом, не имея никакого руководителя, одолел родной язык квиритов.
Вот почему прежде всего я умоляю не оскорбляться, если встретятся в моем грубом стиле чужеземные и простонародные выражения. Но ведь само это чередование наречий соответствует искусству мгновенных превращений, а о нем-то я и собирался написать. Начинаем греческую басню. Внимай, читатель, будешь доволен.

2. Я ехал по делам в Фессалию, так как мать моя родом оттуда, и семейство наше гордится происхождением от знаменитого Плутарха через племянника его Секста-философа. Ехал я на местной ослепительно-белой лошади, и когда, миновав горные кручи, спуски в долины, луга росистые, поля возделанные, она уже притомилась и я, от сиденья уставший, не прочь был размять ноги, - я спешился. Я тщательно листьями отираю пот с лошади, по ушам ее поглаживаю, отпускаю узду и шажком ее провожаю, пока она усталый желудок обыкновенным и естественным образом не облегчит. И покуда она, наклонив голову набок, искала пищи по лугу, вдоль которого шла, я присоединяюсь к двум путникам, которые шли впереди меня на близком расстоянии, и покуда я слушаю, о чем идет разговор, один из них, расхохотавшись, говорит:
Уволь от этих басен, таких же нелепых, как и пустых.
Услышав это, я, жадный до всяких новостей, говорю:
Напротив, продолжай! Разрешите и мне принять участие в вашем разговоре: я не любопытен, но хочу знать если не все, то как можно больше, к тому же приятный и забавный рассказ облегчит нам этот крутой подъем.

3. Тот, кто начал, отвечает:
Э! Все эти выдумки так же похожи на правду, как если бы кто стал уверять, будто магическое нашептывание заставляет быстрые реки бежать вспять, море - лениво застыть, ветер - лишиться дыханья, солнце - остановиться, луну - покрыться пеной, звезды - сорваться, день - исчезнуть, ночь - продлиться!
Тогда я говорю увереннее:
Пожалуйста, ты, который начал рассказ, доканчивай его, если тебе не лень и не надоело. - Потом к другому: - Ты же, заткнув уши и заупрямившись, отвергаешь то, что может быть истинной правдой. Клянусь Геркулесом, ты даже понятия не имеешь, что только предвзятые мнения заставляют нас считать ложным то, что ново слуху, или зрению непривычно, или кажется превышающим наше понимание; если же посмотреть повнимательнее, то обнаружишь, что это все не только для соображения очевидно, но и для исполнения легко.

4. Вот вчера вечером едим мы с товарищами пирог с сыром наперегонки, и хочу я проглотить кусок чуть побольше обычного, как вдруг кушанье, мягкое и липкое, застревает в горле: до того у меня в глотке дыханье сперло - чуть не умер. А между тем недавно в Афинах, у Пестрого портика, я собственными глазами видел, как фокусник глотал острием вниз преострейший меч всадника. Вслед за тем он же за несколько грошей охотничье копье смертоносным концом воткнул себе в кишки. И вот на окованное железом древко перевернутого копья, из горла фокусника торчавшего, на самый конец его, вскочил миловидный отрок и, к удивлению нас всех присутствовавших, стал извиваться в пляске, словно был без костей и без жил. Можно было принять все это за узловатый жезл бога врачевания с полуотрубленными сучками, который обвила любовными извивами змея плодородия. Но полно! Докончи, прошу тебя, товарищ, историю, что начал. Я тебе один за двоих поверю и в первой же гостинице угощу завтраком; вот какая награда тебя ожидает.

5. А он ко мне: - Что предлагаешь, считаю справедливым и хорошим, но мне придется начать свой рассказ сызнова. Прежде же поклянусь тебе Солнцем, этим всевидящим божеством, что рассказ мой правдив и достоверен. Да у вас обоих всякое сомнение пропадет, как только вы достигнете ближайшего фессалийского города: там об этой истории только и разговору, ведь события происходили у всех на глазах. Но наперед узнайте, откуда я и кто таков. Меня зовут Аристомен, и родом я с Эгины. Послушайте также, чем я себе хлеб добываю: Фессалию, Этолию и Беотию в разных направлениях объезжаю с медом, сыром или другим каким товаром для трактирщиков. Узнав, что в Гипате, крупнейшем из городов Фессалии, продается по очень сходной цене отличный на вкус, свежий сыр, я поспешил туда, собираясь закупить его весь оптом. Но, как часто бывает, в недобрый час я отправился, и надежды на барыш меня обманули: накануне все скупил оптовый торговец Луп. Утомленный напрасной поспешностью, направился я было с наступлением вечера в бани.

6. Вдруг вижу я товарища моего, Сократа! Сидит на земле дрянной, изорванный плащ только наполовину прикрывает его тело; почти другим человеком стал: бледность и жалкая худоба до неузнаваемости его изменили, и сделался он похож на тех пасынков судьбы, что на перекрестках просят милостыню. Хотя я его отлично знал и был с ним очень дружен, но, видя его в таком состоянии, я усомнился и подошел поближе.

Сократ! - говорю. - Что с тобой? Что за вид? Что за плачевное состояние? А дома тебя давно уже оплакали и по имени окликали, как покойника! Детям твоим, по приказу верховного судьи провинции, назначены опекуны; жена, помянув тебя как следует, подурневши от непрестанной скорби и горя, чуть не выплакавши глаз своих, уже слышит от родителей побуждения увеселить несчастный дом радостью нового брака. И вдруг ты оказываешься здесь, к нашему крайнему позору, загробным выходцем!

Аристомен, - ответил он, - право же, не знаешь ты коварных уловок судьбы, непрочных ее милостей и все отбирающих превратностей. - С этими словами лицо свое, давно уже от стыда красневшее, заплатанным и рваным плащом прикрыл, так что оставшуюся часть тела обнажил от пупа до признака мужественности. Я не мог дольше видеть такого жалкого зрелища нищеты и, протянув руку, помог ему подняться.

7. Но тот, как был с покрытой головой:
Оставь, - говорит, - оставь судьбу насладиться досыта трофеем, который сама себе воздвигла.
Я заставляю его идти со мною, немедленно одеваю или, вернее сказать, прикрываю наготу его одной из двух своих одежд, которую тут же снял с себя, и веду в баню; там мази и притиранья сам готовлю, старательно соскребаю огромный слой грязи и, вымыв как следует, сам усталый, с большим трудом его, утомленного, поддерживая, веду к себе, постелью грею, пищей ублажаю, чашей подкрепляю, рассказами забавляю.
Уж он склонился к разговору и шуткам, уж раздавались остроты и злословие, пока еще робкие, как вдруг, испустив из глубины груди мучительный вздох и хлопнув яростно правой рукою по лбу:

О, я несчастный! - воскликнул он. - Предавшись страсти к гладиаторским зрелищам, уже достаточно прославленным, в какие бедствия впал я! Ведь, как ты сам отлично знаешь, приехав в Македонию по прибыльному делу, которое задержало меня там месяцев на девять, я отправился обратно с хорошим барышом. Я был уже недалеко от Лариссы (по пути хотел я на зрелищах побывать), когда в уединенном глубоком ущелье напали на меня лихие разбойники. Хоть дочиста обобрали - однако спасся. В таком отчаянном положении заворачиваю я к старой, но до сих пор еще видной собою кабатчице Мерое. Ей я рассказываю о причинах и долгой отлучки из дому, и страхов на обратном пути, и злосчастного ограбления. Она приняла меня более чем любезно, даром накормила хорошим ужином и вскоре, побуждаемая похотью, пригласила к себе на кровать. Тотчас делаюсь я несчастным, так как, переспав с ней только разочек, уже не могу отделаться от этой чумы. Все в нее всадил: и лохмотья, что добрые разбойники на плечах у меня оставили, и гроши, что я зарабатывал, как грузчик, когда еще сила была,- пока эта добрая женщина и злая судьба не довели меня до такого состояния, в каком ты меня только что видел.

8. - Ну, - говорю я, - вполне ты этого заслуживаешь и еще большего, если может быть большее несчастье, раз любострастные ласки и потаскуху потасканную детям и дому предпочел!
Но он, следующий за большим палец ко рту приложив, ужасом пораженный:
Молчи, молчи! - говорит. И озирается, не слышал ли кто. - Берегись, - говорит, - вещей жены! Как бы невоздержанный язык беды на тебя не накликал!
Еще что! - говорю. - Что же за женщина эта владычица и кабацкая царица?
Ведьма, - говорит, - и колдунья: власть имеет небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, покойников вывести, богов низвести, звезды загасить, самый Тартар осветить!
Ну тебя, - отвечаю, - опусти трагический занавес и сложи эту театральную ширму, говори-ка попросту.
Хочешь, - спрашивает, - об одной, о другой, - да что там! - о тьме ее проделок послушать? Воспламенить к себе любовью жителей не только этой страны, но Индии, обеих Эфиопии, даже самых антихтонов - для нее пустяки, детские игрушки! Послушай, однако, что она сделала на глазах у многих.

9. Любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, единым словом она обратила в бобра, так как зверь этот, когда ему грозит опасность быть захваченным, спасается от погони, лишая себя детородных органов; она надеялась, что и с тем случится нечто подобное, за то что на сторону понес свою любовь. Кабатчика одного соседнего и, значит, конкурента, обратила она в лягушку. И теперь этот старик, плавая в своей винной бочке, прежних посетителей своих из гущи хриплым и любезным кваканьем приглашает. Судейского одного, который против нее высказался, в барана она обратила, и теперь тот так бараном и ведет дела. А вот еще: жена одного из ее любовников позлословила как-то о ней, а сама была беременна — на вечную беременность осудила она ее, заключив чрево и остановив зародыш. По общему счету, вот уже восемь лет, как бедняжечка эта, животом отягощенная, точно слоном собирается разрешиться.

10. Это последнее злодеяние и зло, которое она многим продолжала причинять, наконец возбудили всеобщее негодование, и было постановлено в один прекрасный день назавтра жестоко отомстить ей, побив камнями, но этот план она заранее расстроила силою заклинаний. Как пресловутая Медея, выпросив у Креонта только денечек отсрочки, все его семейство, и дочь и самого старца пламенем, вышедшим из венца, сожгла, - так и эта, совершив над ямой погребальные моления 20 (как мне сама недавно в пьяном виде сказывала), с помощью тайного насилия над божествами, всех жителей в их же собственных домах заперла, так что целых два дня не могли они ни замков сбить, ни выломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока наконец, по общему уговору, в один голос не возопили, клянясь священнейшей клятвой, что не только не подымут на нее руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иное. На этих условиях она смилостивилась и освободила весь город. Что же касается зачинщика всей этой выдумки, то его она в глухую ночь, запертым, как он был, со всем домом - со стенами, самой почвой, с фундаментом - перенесла за сто верст в другой город, расположенный на самой вершине крутой горы и лишенный поэтому воды. А так как тесно стоявшие жилища не давали места новому пришельцу, то, бросив дом перед городскими воротами, она удалилась.

11. - Странные, - говорю, - вещи и не менее ужасные, мой Сократ, ты рассказываешь. В конце концов ты меня вогнал в немалое беспокойство, даже в страх, я уже не сомнения ощущаю, а словно удары ножа, как бы та старушонка, воспользовавшись услугами какого-нибудь божества, нашего не узнала разговора. Ляжем-ка поскорее спать и, отдохнув, до света еще уберемся отсюда как можно дальше!
Я еще продолжал свои убеждения, а мой добрый Сократ уже спал и храпел вовсю, устав за день и выпив вина, от которого отвык. Я же запираю комнату, проверяю засовы, потом приставляю кровать плотно к дверям, чтобы загородить вход, и ложусь на нее. Сначала от страха я довольно Долго не сплю, потом, к третьей страже, слегка глаза смыкаться начинают.
Только что заснул, как вдруг с таким шумом, что и разбойников не заподозришь, двери распахнулись, скорее, были взломаны и сорваны с петель. Кроватишка, и без того-то коротенькая, хромая на одну ногу и гнилая, от такого напора опрокидывается и меня, вывалившегося и лежащего на полу, всего собою прикрывает.

12. Тут я понял, что некоторым переживаниям от природы свойственно приводить к противоречащим им последствиям. Как частенько слезы от радости бывают, так и я, превратившись из Аристомена в черепаху, в таком вот ужасе не мог удержаться от смеха. Пока, валяясь в грязи под прикрытием кровати, смотрю украдкой, что будет дальше, вижу двух женщин пожилых лет. Зажженную лампу несет одна, губку и обнаженный меч - другая, и вот они уже останавливаются около мирно спящего Сократа. Начала та, что с мечом:

Вот, сестра Пантия, дорогой Эндимион; вот котик мой, что ночи и дни моими молодыми годочками наслаждался, вот тот, кто любовь мою презирал и не только клеветой меня пятнал, но замыслил прямое бегство. А я, значит, как хитрым Улиссом брошенная, вроде Калипсо, буду оплакивать вечное одиночество! - А потом, протянув руку и показывая на меня своей Пантии, продолжала: - А вот добрый советчик Аристомен, зачинщик бегства, что ни жив ни мертв теперь на полу лежит, из-под кровати смотрит на все это и думает безнаказанным за оскорбления, мне нанесенные, остаться! Но я позабочусь, чтобы он скоро - да нет! - сейчас и даже сию минуту понес наказание за вчерашнюю болтовню и за сегодняшнее любопытство!

13. Как я это услышал, холодным потом, несчастный, покрылся, все внутренности затряслись, так что сама кровать от беспокойных толчков на спине моей, дрожа, затанцевала. А добрая Пантия говорит:
Отчего бы нам, сестра, прежде всего не растерзать его, как вакханкам, или, связав по рукам и по ногам, не оскопить?
На это Мероя (теперь я отгадал ее имя, так как описания Сократа и в самом деле к ней подходили) отвечает:
Нет, его оставим в живых, чтобы было кому горстью земли покрыть тело этого несчастного.
И, повернув направо Сократову голову, она в левую сторону шеи ему до рукоятки погрузила меч и излившуюся кровь старательно приняла в поднесенный к ране маленький мех, так, чтобы нигде ни одной капли не упало. Своим

Прикрепления: 8189002.jpg (132.5 Kb) · 8923875.jpeg (22.0 Kb) · 3248856.jpg (110.1 Kb)


Редактор журнала "Азов литературный"
 
Литературный форум » Я памятник себе воздвиг нерукотворный » Литература Древнего мира и античности » Апулей Луций - древнеримский писатель и философ (Античность)
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск: