НИЗАМИ ГЯНДЖЕВИ АБУ МАХАММЕД ИЛЬЯС ИБН ЮСУФ
(НИЗАМИ)
(ок. 1141 - ок. 1209)

– азербайджанский поэт, мыслитель, философ, писал на языке фарси.

Низами, или «Нанизывающий слова» (подлинное имя поэта – Ильяс сын Юсуфа) жил и творил в 12 в. на Кавказе – в Гяндже (отсюда псевдоним – «из Гянджи»). Город этот, стоявший на Великом шелковом пути, по свидетельству арабского путешественника Ибн Азрака, посетившего его почти за сто лет до рождения поэта, «является великой столицей тюрков», имея в виду государство Арран, где «тюрки – как отмечал другой знаменитый историк Насави, – неисчислимы, словно муравьи».

Родился в 1141 в семье ученых-богословов и получил, судя по содержанию его произведений, всестороннее философское, филологическое образование, знал, помимо родного азербайджанского (тюрки), язык науки и религии (арабский) и язык поэзии (персидский), изучал математику, алгебру, геометрию, астрономию, медицину, логику, историю, «за короткую жизнь прошел все науки – от кольца Сатурна до центра земли и стал кладезем знаний всех предметов», или стихами: все книги предков изучал я сам, / изощрялся, окрылялся быстрый мой калам (перевод В.Державина).

Вехи жизненного пути запечатлены в его поэмах, из коих мы знаем, что слава Низами как лирика-философа быстро росла, что он отказался от участи быть придворным поэтом, отвергал «тленные и преходящие мирские соблазны», жил на гонорары, получаемые за сочинения, которые ему заказывались. Однажды правитель Дербента подарил ему в качестве гонорара рабыню-тюрчанку Афак, Низами было тогда чуть за тридцать, и она стала его женой, музой его творчества, матерью его единственного сына Мухаммеда. Противник полигамии (многоженства) Низами писал: Одной жены тебе достаточно, ибо
Муж со множеством жен – одинок.
(Подстрочный перевод Г.Алиева и Н.Оманова).

Есть у Низами касыда-ода, в которой, как в известном жанре памятников, он говорит о себе, вкладе в поэзию: Я царем царей в державе мудрых мыслей стал. / Повелителем пространства, шахом времени я стал… / В царстве благозвучных песен не делюсь ни с кем я властью… (перевод И.Борисовой). Этот взгляд на себя подтверждается многогранным, ярким, поистине великим литературным наследием Низами, который вошел в историю литературы как автор – помимо большого количества стихотворений во всех жанрах восточной поэзии – пяти поэм Хамсе: Сокровищница тайн, Хосров и Ширин, Лейли и Меджнун, Семь красавиц и Искандер-наме в двух частях (Книга об Александре Македонском), сюжеты которых на протяжении многих веков вызывали и продолжают вызывать подражания на Востоке.

Первая поэма «Сокровищница тайн» (1177) составлена из двадцати коротких поэтических глав, или «речей», написанных, как и другие поэмы, в стиле маснави, «парнорифмующихся строк». В них автор в форме нравоучительных притч излагает свои философские и этические взгляды на природу человека, его телесный и духовный мир, любовь как первопричину бытия, возбудитель творчества, подвигающий к добрым деяниям, возвышающий человека, размышляет о превратностях судьбы, власти и тирании. Он дает наставления правителю о справедливости, благожелательном отношении к подданным (Повесть о Соломоне и поселянине), гармонии миров небесного и социального (Не только в небесах, но ты и здесь – в раю, (перевод К.Липскерова и С.Шервинского), так и природного (притча о царе-охотнике и стреле, обретающей дар речи в защиту газели), воспевает величие разума, духа и созидающих рук человека (рассказ о старике-кирпичнике). Есть в поэме повествования об Исе-Иисусе, о Коране и пророках, в частности, описание восхождения Мухаммеда на небо, его встречи со Всевышним (этот сюжет проходит через три из пяти его поэм). Следуя литературным традициям Востока, Низами предваряет свои поэмы, в том числе Сокровищницу тайн, одами в честь Создателя и пророка Мухаммеда, молениями о милосердии и всепрощении Божием, о превосходстве речи, «нанизанной в должном порядке» (это вопросы поэтики) перед речью, «подобной рассыпанным жемчугам». Поэма с ее сюжетным богатством и яркостью образов прославила автора. Вдохновленный успехом, но и в память о безвременно умершей жене Афаг, первой и последней, он создал поэмы о любви, в которых, по свидетельству низамиведов, Афаг стала прототипом созданных им женских образов.

Любовная история со множеством ее разновидностей-треугольников легла в основу второй его поэмы – «Хосров и Ширин» (1181), тяготеющей к роману в стихах с саморазвивающимся сюжетом. Во вступлении к поэме Низами пишет: У меня нет иного призвания, кроме воспевания любви. / Пока я жив, да не будет мне суждено иное дело… Мир – это любовь, все остальное – лицемерие, обман… Кто лишен любви – тот, считай, лишен души. (подстрочный перевод Г.Алиева и Н.Османова).

Третья поэма – «Лейли и Меджнун» (1188) – на мотив бытовавшей восточной легенды о любви. Межплеменная рознь, религиозные предрассудки не дают молодым, полюбившим друг друга, воссоединиться, и поэт Кейс, одержимый страстью, впадает в безумие («Меджнун» означает «безумный»). Тщетно пытаются вожди племен – отцы Кейса и Лейли, отвратить их друг от друга: Кейса насильно увозят в Мекку, но там, случайно услыхав имя Лейли, он снова загорается страстью, убегает из дома в пустыню и живет там отшельником среди птиц и животных, взывает к звездам, молится чертогу Всевышнего. Лейли, разлученная с любимым, не выдерживает разлуки и умирает, а он, узнав о ее кончине, приходит на могилу Лейлу и там же умирает.

Четвертая поэма «Семь красавиц» (1197) была заказана Низами сельджукским султаном Сулейманом, кому автор посвящает специальную главу, – она и хвала, и наставление путем сравнения с мудрым Соломоном-Сулейманом. Рассказывая историю жизни Бахрам Гура, поэт, как и в других поэмах, снова возвращается к проблеме власти, осуждая в притчах, сопутствующих сюжету поэмы, время, когда каждый свой надел, отколовшись, в государство превратить хотел (перевод В.Державина), выступая против жестокости и несправедливости, воспевая благородство правителя (Власти жаждущий над миром – враг своей судьбе). В поэме постоянно обыгрывается священная цифра семь: это рассказы в семи днях недели семи жен легендарного древнеиранского шаха Бахрам Гура, взятых им из семи поясов земли и живущих в семи дворцах, каждый из которых посвящен одной из известных в то время семи планет.

Идея гармонического государства занимает Низами и в последней его поэме (завершена в 1203) – эпическом сказании «Искандер-наме» (Книга об Искандере), которое предваряется словами:
Низами! Не пора ль свою славу забыть?
Ветхий днями! Нельзя вечно юношей быть!
(Перевод К.Липскерова).
Поэма получилась масштабной по замыслу и объемной по содержанию: в ней двадцать тысяч поэтических строк, составляющих две книги: «Шараф-наме» (Книга о славе) и «Икбал-наме» (Книга судьбы). В центре поэмы – образ Александра Македонского, но не столько реального, сколько мифологического, с кем связывались представления об идеальном правителе – мудром и справедливом, кого (под именем Зуль-Карнейна, или «двурогого») Коран даже причисляет к сонму пророков. Эту свою трактовку Низами предваряет пояснением: «Не упрекайте меня в изменении-передвижении событий [исторических], ибо художнику поневоле приходится это делать».

Творчество Низами – вклад не только в литературу Востока, но и Запада: В.Гёте считал Низами одним из семи гениальных поэтов всех времен и народов.
(По книге Сочинения Низами Гянджеви. Пять поэм. Вступительная статья А.Е.Бертельса. М., Библиотека всемирной литературы, 1968; Собрание сочинений в трех томах. Вступительная статья Р.М.Алиева. Баку, 1991).
****

Переводы К. А. Липскерова (1889 - 1954)

О проникновении в сущность сей книги
(Отрывки из поэмы «Хосров и Ширин»)

От снов моей души я ныне недалече.
Под сводом замыслов я словно слышу речи:

«Спеши, о Низами, а то минует срок —
Неверны времена и вероломен рок.

Из животворных вод весну исторгни снова
И облеки весну весенней тканью слова.

Свой звонкий саз возьми, — твой короток привал,
Напев твой по тебе давно затосковал.

В путь опоздаешь, — глядь: ночь сумрак распростерла.
Некстати запоешь — под нож подставишь горло.

Как роза, говори лишь только должный срок,
Болтливой лилии привязан язычок.

Слова — булат. Чекан подобный сыщем где мы?
Чеканом слов своих чекань свои дирхемы.

Хоть выкован клинок, но трудность впереди:
До блеска лезвие ты камнем доведи.

Писать не надо слов, идущих не от мысли,
Их говорить нельзя. Своими их не числи.

Несложно нанизать слова свои на стих,
Но крепость дай стихам, чтоб устоять на них.

Слов много у тебя, — пусть будет их немного!
Сто вправь в одно, — в одно сто обращая строго!

Коль забурлит река неудержимых стоп,
Не полноводие увидим, а потоп.

Коль крови через край и слишком жадно тело,
Ты накажи его ножом врачебным смело.

Не много говори, дай речи удила.
Знай: изобилье слов есть изобилье зла.

Сдержи потоки слов, им предназначив грани,
Иль скажут: «Помолчи!» — и нет постыдней брани.

В словах — душа. Душа на все возьмет права.
Твоя бесценна жизнь — бесценны и слова.

Ты скудоумных брось, и жадных ты не слушай;
Взгляни: они продать за хлеб готовы душу.

Слова — жемчужины. Поэт — он водолаз.
И труден темный путь к ним устремленных глаз.

Страшатся мастера: им долгий опыт нужен,
Ведь бережно сверлят ядро таких жемчужин.

Строги сверлильщики к своим ученикам,
С опаской жемчуга вручая их рукам.

Ты трезв иль разум твой весь в опьяненье сладком,
Ты пищи не давай безудержным нападкам.

Ведь соглядатаев до сотни у тебя,
Они снуют вокруг, подол твой теребя.

Будь осмотрителен и не дохни беспечно.
Не думай про людей: глядят они беспечно.

И вот, заслышав звук тех потаенных слов,
Ушел я, словно дух, под свой безлюдный кров

В уединении, в котором сердце — море,
Бьют все источники, с душой твоей не споря.

И сказку начал я с того благого дня,
В сад райский обратил я капище огня.

Но это капище, вновь явленное взорам,
Я лишь разрисовал мной созданным узором.

Хоть все вмещать в слова живущим и дано,
И может в их ключе все быть заключено, —

Но если отражать в них истину мы можем,
То небылицы мы с их помощью не множим,

От неправдивых слов честь мигом утечет,
Предназначается правдивому почет.

Правдивый всем очам с лучами мнится схожим
Приемля золото, подобен он вельможам.

Зеленый кипарис лишь потому, что прям,
Не предан осенью осенним янтарям.

«Сокровищницу тайн» создать я был во власти,
К чему ж мне вновь страдать, изображая страсти?

Но нет ведь никого из смертных в наших днях,
Кто б страсти не питал к страницам о страстях.

И страсть я замесил со сладостной приправой
Для всех отравленных любовною отравой.

С какою ясностью я всем являю страсть!
К ней пристрастившимся — к моим стихам припасть!

Я взял такой сучок, каких и не бывало.
И фиников на нем нанизано немало.

Известен всем Хосров и знают о Ширин.
Какой рассказ милей и слаще? Ни один.

Но хоть предания отраднее не знали,
Оно, как лик невест, скрывалось в покрывале,

И списки не были известны. И Берда
Таила этот сказ немалые года.

И в книге древних дней, мне некогда врученной
В той местности, сей сказ прочел я, восхищенный.

И старцы, жившие поблизости, меня
Ввели в старинный сказ, исполненный огня.

И книга о Ширин людьми сочтется дивом,
В ней все для мудрого покажется правдивым.

И как же правдою всю правду нам не счесть?
Есть письмена о ней и памятники есть:

И очертания Шебдиза в сердцевине
Скалы, и Бисутун, и замок в Медаине.

Безводное русло, что выдолбил Ферхад,
Скупой приют Ширин меж каменных оград,

И город меж двух рек, и царственные взлеты
Дворцов хосрововых, и край его охоты,

Варбеда памятен десятиструнный саз,
И чтут Шахруд, Хосров там отдыхал не раз.

Мудрец сказал о них, но не дал он рассказу
К сказанью о любви приблизиться ни разу.

Тогда достигнул он шестидесяти лет,
И от стрелы любви уже забыл он след.

О том, как сладких стрел неистова отвага,
Повествовать в стихах он счесть не мог за благо.

К рассказу мудреца не тронулся я вспять:
Уже звучавших слов не должно повторять.

Я молвлю о делах, опущенных великим,
Велениям любви внимая многоликим.

Несколько слов о любви

Всех зовов сладостней любви всевластный зов,
И я одной любви покорствовать готов!

Любовь - михраб ветров, к зениту вознесенных,
И смерть иссушит мир без вод страны влюбленных.

Явись рабом любви, заботы нет иной.
Для доблестных блеснет какой же свет иной?

Все ложь, одна любовь - указ беспрекословный,
И в мире все игра, что вне игры любовной.

Когда бы без любви была душа миров, -
Кого бы зрел живым сей круголетный кров?

Кто стынет без любви, да внемлет укоризне:
Он мертв, хотя б сто крат он был исполнен жизни.

Хоть над любовью, знай, не властна ворожба,
Пред ворожбой любви - душа твоя слаба.

У снеди и у сна одни ослы во власти.
Хоть в кошку, да влюбись. Любой отдайся страсти!

Дерись хоть за нее, ну что ж - достойный гнев!
Ты без любви ничто, хоть ты и мощный лев.

Нет, без любви ничьи не прорастают зерна,
Лишь в доме любящих спокойно и просторно.

Без пламени любви, что все живые чтут,
Не плачут облака и розы не цветут.

И гебры чтут огонь, его живую силу,
Лишь только из любви к полдневному светилу.

Ты сердце не считай властителем души:
Душа души — любовь, найти ее слеши!

Любовь поет кыблу, но помнит и о Лате,
К Каабе льнет, торит в языческой палате.

И в камне - если в нем горит любовный жар -
Сверкнет в добычу нам бесценный гаухар.

И если бы магнит был не исполнен страсти,
Железо привлекать он не был бы во власти.

И если бы весь мир не охватила ярь,
Не мог бы привлекать соломинку янтарь.

Но сколько есть камней, которые не в силах
Привлечь соломинку, - бездушных и застылых.

И в веществах во всех - а можно ли их счесть? -
Стремленье страстное к сосредоточью есть.

Огонь вскипит в земле, и вот в минуту ту же
Расколет землю он, чтоб взвихриться снаружи.

И если в воздухе и держится вода.
Все ж пасть в стремлении придет ей череда.

Для тяготения в чем сыщется преграда?
А тяготение назвать любовью надо.

О смертный, разум свой к раздумью призови,
И ты постигнешь: мир воздвигнут на любви.

Когда на небесах любви возникла сила,
Она для бытия нам землю сотворила.

Был в жизни дорог мне любви блаженный пыл, -
И сердце продал я, и душу я купил.

С пожарища любви дым бросил я по странам,
И очи разума задернул я туманом.

Я препоясался, пылая, - и постичь
Любовь сумеет мир, услышавший мой клич.

Не для презренных он! Мой стих о них не тужит.
Сладкочитающим, взыскательным он служит.

Вот сказ, но исказит мои стихи писец.
Страшусь: припишет мне свои грехи писец.

В оправдание сочинения этой книги

Когда, замкнувши дверь, в беседе с небосводом
Я время проводил, по звездным переходам

В раздумье странствуя, ища свои пути
Меж ангельских завес, чтоб скрытое найти, -

Я друга верного имел, и не случайно
Ему была ясна моих мечтаний тайна.

И в благочестье лев, он был - я знал о том -
Для всех врагов мечом, а для меня - щитом.

Лишь знание он чтил, в котором нет мирского.
Лишь знание он взял из всех сует мирского.

Вся серебрилась ночь под неземным кольцом,
И стал серебрян перст, гремя дверным кольцом.

Но светлый гость вошел не с миром, а для спора,
И речь его была исполнена укора:

«Да славишься вовек, ты, миродержец слов,
Кому счастливый рок способствовать готов!

Тебе ведь сорок лет, — раздел всей жизни ломкой,
Ты благостный свой лист сей повестью не комкай.

Ты соблюдал посты, ты благочестья свет,
Ты костью падали не разговляйся, нет!

Ведь не влеклось к тебе мирское вожделенье,
И ты к мирским делам не мчал свое стремленье.

Когда твое перо, горящее как луч,
От всех сокровищниц тебе врученный ключ.

Зачем на бронзу ты наводишь позолоту?
Искать лишь золото найди в себе охоту!

Зачем карунов клад скрыл в недрах ты?
Зачем Ты не учитель всех создателей поэм?

В дверь господа стучись, всем ведом ты в отчизне, Поклонников огня зачем зовешь ты к жизни?

Ты дух свой умертвил, хоть был он огневым,
Лишь Зенд-Авесты чтец найдет его живым!»

И я внимал словам и горестным и ярым.
Но не обижен был я другом этим старым.

И я прочел пред ним, не терпящим грехи,
О сладостной Ширин отменные стихи.

Свой златотканый шелк явил я, над которым
Трудился, лишь начав работу над узором.

Когда увидел друг всю живопись Мани, -
Сей огнедышащий забыл свои огни.

Я молвил: «Почему молчишь ты? Или слово
Для изъявления хвалений не готово?»

И вот воскликнул он: «Язык мой только раб
Тебе несущий дань. Все выразить он слаб.

Слово о Сладостной услышал я. Молчанье -
Единственный ответ на слов твоих звучанье.

Свои заклятия бессчетно множишь ты!
Каабу идолам воздвигнуть сможешь ты!

Так много сладости рука твоя простерла,
Что сахаром твоим мое застлалось горло.

И коль от сахара язык я прикусил, -
Да льется сахар твой! Да не утратит сил!

Дойди же до конца, коль выступил в дорогу.
Основа есть, весь дом достроишь понемногу.

Пускай же небеса твои труды хранят
И сладость вечную твои плоды хранят!

Что медлишь тут? Зачем ждать зова или знака?
Есть у тебя казна с чеканкою Ирака.

Ты справишься со львом; от этих стен Гянджи
Ты своего коня поспешно отвяжи.

Стреми коня. Ты свеж, а наше сердце нежим
На утренних путях мы ароматом свежим.

В дни наши, Низами, красноречивых нет,
А коль и есть, таких, как ты, счастливых нет.

Тень счастья, как Хума, брось на свои деянья,
На филинов обрушь всю тяжесть воздаянья.

Пусть жалкие певцы и блещут, как свеча,
Лишь крылышки свои сжигают сгоряча.

Их свет - в дому; уйдут лишь на два перехода,
И не видны, но ты - совсем иного рода!

Ты - солнце. Полный день огнистое кольцо
Пылает над землей; всем ведом ты в лицо.

Когда ты выйдешь в путь, твои заслышав речи,
Глупцы в свои углы пугливо спрячут плечи.

Всех дарований грань не станет ли ясна?
И всадника почтит поэзии страна!»

И молвил я ему, взглянув как можно строже:
«Ты с мясником не схож, и я с бараном - тоже.

Светильник мой горит, не дуй на светоч сей.
От веянья Исы не вздрогнет Моисей.

Я - пламень. Пламени воспламенять не надо.
В самосжигании одна моя отрада!

Я хрупкое стекло; кинь камень - и обид
Услышу много я, меня покроет стыд.

Ты бронзой чтишь меня под легкой позолотой,
Ты в розах падалью зовешь меня с охотой.

Ты мнишь, что снедь моя - мне лакомая смесь
Из самомнения, в котором есть и спесь.

Мой знаешь гороскоп? В нем - лев, но я сын персти,
И если я и лев, я только лев из шерсти.

И мне ли на врага, его губя, идти?
Я лев, который смог лишь на себя идти!

Где жизнерадостность? И снов о ней не стало.
И всей кичливости весенних дней не стало.

Слов юных похвальба, самовлюбленный бред -
Лишь опьянение; его потерян след.

Лет тридцать проживешь иль хоть бы только двадцать,
С былой беспечностью куда тебе деваться?

Еще под сорок лет нам радости даны,
А после - крыльев нет иль крылья не вольны!

А минет пятьдесят - ушло здоровье; очи
Ослабли. И для ног пути уже короче.

И неподвижны все, когда им шестьдесят,
И тело в семьдесят как бы впитало яд.

А в восемьдесят лет иль больше - в девяносто
Как одолеть нам жизнь и жить нам как непросто!

Коль дальше выйдешь в путь, и ты дойдешь до ста, -
Со смертью схожи дни, и жизнь, как смерть, пуста.

Столетье проживешь иль только день единый, -
Все ж разлучишься ты с пожизненной долиной.

Что ж, радостным пребудь на всем своем пути
И этой радостью создателя почти!

Будь, как свеча: она в своем восторге яра
И тает радостно от радостного жара.

Сверканье радости ты помни, как свеча, -
Та, что погашена и уж не горяча.

И так как радости не сыщешь ты без горя,
И так как льется смех, с твоей печалью споря,

Я дам тебе совет - я знаю, ты толков -
Лишь радости знавать. Послушай, он таков:

Коль осчастливлен ты благой судьбой, - умело
Ты бедняка, о друг, счастливым также сделай.

Ведь солнце радостно, а радостно оно
Затем, что радовать весь мир ему дано».
***

Газели

Если намерен разумным быть, уз не ищи ни в чём.
Разве не ведаешь: каждый царь бьёт пред творцом челом.

Коль обретаешься ты в раю, не пребывай там век.
Знай: отказаться от райских благ должен ты, человек.

В мире Иса всё искал добра. В нём не сыскав добра,
В небо вознёсся, чело земли в горе пятой поправ.

Ты, что ютишься в углу жилья, видимый там едва, -
Ткущий паук ты, достигнешь ты тонкого мастерства.

Пыль на земле всех путей вздымай ныне, как и вчера...
Тень лишь тогда, когда с ней дружна светлых лучей игра,

Сможет скитаться по всей земле с вечера до утра.
Хоть вверх ногами иди, чтоб даль вечно была нова.

Лишь как в движенье придёт перо - дух наш пленят слова.
Коль ты разумен, беги сынов этих печальных дней,

Прежде чем тело твоё чужим станет душе твоей.
Люди, что гули - сродни они - что ж ты бредёшь меж них?

С гулями в дружбу кто б мог вступить в этих долинах злых?
Небо - алхимик, коварный шут, нашим очам сулит...

Что б тут настало? Какой удел был бы всем людям дан,
Если б, алхимиком созданный, не исчезал обман?

Верности в мире искать к чему? Где у людей она?
Нету людского в людских сердцах, верность упразднена.

Нету народа, и мчится прочь вера, как в вихре пург.
Лишь имена их слышны. Сыщи, где он живёт - Симург?

Тысячу раз тут готов почёт, пасть все готовы в прах,
Если пред ними из церкви гебр иль армянин-монах.

Есть фараон тут, его льстецы - будто бы клубья змей.
Посохом чудным их кто смирит? Где же тут Моисей?

Все позабыто, лишь, хлеб ища, изредка лишь, едва,
Нищий вплетает, челом склонясь, бога в свои слова.

Кто бы послал им желтух тоски! Небо, их жги скорей,
Зёрна граната от них укрыв адом своих огней.

Шейх уловляет людей в силки - сети со всех сторон,-
Сам, наподобье охотника, кельей прикрылся он.

Те покрывают бока коней пышным узором лат,
Чьи от циновок дырявых след спины ещё хранят.

В зарослях неба, где звёздный сад путано тропы вьёт,
Меридиана скупая ветвь лишь пустоцвет даёт.

Если б свой взор он простёр вперёд к будущим племенам,
Нет, не женился бы он вовек, бедный чудак Адам.

В лунном сверкании алчности, словно в проказе, люд.
Плюнь и на близких, когда они этот порок несут,

К алчного яствам протягивать руку нужды - не сметь,
Хоть, голодая, взалкал бы ты сердце своё, как снедь!

Пусть же конец будет горестный этому сброду дан!
Пусть будет проклят, как с тьмы времён проклятым стал шайтан!

Да, уж не зёрна сыновних слез праху вбирать дано:
Сеет над отчей могилой сын лишь клеветы зерно.

Ведь вся земля в нечистотах - взглянь, так не дивись, что, вот,
Полы одежд своих поднял ввысь в ужасе небосвод.

Всё в небреженье пришло вокруг - встретили б это встарь? -
Даже солому к себе тянуть днесь бы не смог янтарь.

Скупость бушует. Когда бы ты задал горе вопрос,
Ждал бы напрасно, чтоб отзвук скал слово тебе принёс.

Людям завидуем ныне мы, жившим до нас давно.
Страх, - коль нам зависть грядущим дням будет внушать дано.

Вот, это люди моей земли! Ты ж, небосвод, - скупец.
К пиршеству ты пригласил бы нас, счастья б нам дал венец!

Здесь на ристалище гнёта, мглы, - словно разумным в месть, -
Взвившая смуты, горбатая, старица злая есть.

Тот, кто гнетет, пресекает век многих людей - вглядись, -
Ею обласкан, молитвенно ею приподнят ввысь.

Тем, кто пред нищим засохший хлеб в жадный зажал кулак,
Золота слитки суёт она, прячет она в кушак.

«Эй, ты, к помойке, во двор иди, мне не являй лица», -
Молви спешащему к трапезе всякого подлеца.

Всякий подарок от алчного в глотке застрять готов.
Дай же ты скряге затрещину, не получай пинков.

Вот потому-то удел свечи - пламень, - он гложет, жжёт, -
Что с попрошайкой сходна она, с той, что подачек ждёт …

Нашей земле от подошв их жён срама не превозмочь.
Много ль в этом беды? Они в воздухе день и ночь.

Здесь на земле - старой пажити - люди полны алчбы.
Бродит их ум: словно мельницы - глоток они рабы.

Влил бы раствор послабляющий в мира желудок я,
Слил бы все соки негодные в яму небытия!

Мир полон мусора. Смертный час, кинь же на землю взор!
Смерти метлою одною лишь выкинуть этот сор.

Сад наш зарос. В запустенье он. Миру назначен срок.
Гнева пилой ты владеешь ли, иль не владеешь, рок?

Будто бы зубы излишние в пасти времён глупцы.
О небосвод, ущемления дай же скорей щипцы!

Если бы мать человечества стала бесплодной, вмиг
Мир наш, от сброда избавленный, чистым опять возник.

Небо, ты долго ль, по каплям лишь облака злой судьбы,
Будешь смывать вожделения с чёрной доски алчбы?

Пояс из золота даришь ты - ты, небосвод, неправ -
Тем, кто вчера препоясан был связкой засохших трав.

Всяких ослов, морды сунувших в стойло последних дней,
Свисшим Исы одеянием хочешь прикрыть скорей.

Видим: осёл тут кичащийся зад свой одел в атлас,
Мудрый же свой неприкрытый зад прячет в углу от глаз.

Губишь свечу, что сияет нам ярче других свечей.
Глазу, который бы выколоть, блеск придаёшь лучей.

Сердце ль свой дом хочет выстроить, ввысь свои думы мча, -
Известью рока не скрепим мы даже два кирпича.

Горе! Жемчужины кинули мыслей моих ларец.
Гнётом твоим обескровленный разум устал вконец.

Мозг мой в порочных мечтаниях, мысли уже не парят.
В ряд винопойцев вступаю я да в словоблудов ряд!
***

Мне ночь не в ночь, мне в ночь невмочь, когда тебя нету со мной.
Сон мчится прочь, сон мчится прочь, беда в мой вступает покой.

Клянусь, придет свиданья час: пройти бы не мог стороной.
Клянусь я мглою кос твоих: уйдешь - и охвачен я мглой.

Не мне ль нестись к тебе одной, стремиться могу ли к другой?
Тебе ль искать подобных мне, - не тешусь надеждой пустой.

Сравнись со мной - величье ты, вглядись - никну я пред тобой.
Сравнюсь с тобой - не прах ли я? Все клады в тебе лишь одной.

Нет глаз, чтоб видеть мне твой лик, мне радости нет под луной.
Нет ног - поспеть к тебе, нет рук, чтоб с жаркой сложить их мольбой.

Забыла ты о Низами, владея моею судьбой.
Днем гороскопы числю я, в ночь звезды слежу над собой.
***

Готова молодость твоя откочевать, схвати ее,
Родную кинувший страну, скажи мне: где пути ее?

Затем согнулись старики, давно изведавшие мир,
Что ищут юность; глядя в прах, все мнят в пыли найти ее.

Зачем бросаешь ты, скажи, на буйный ветер жизнь свою?
Припомни вечность. Надо здесь тебе приобрести ее.

Ведь жизнь не жизнью ты купил, не знаешь цену жизни ты.
Жемчужины не взвесил вор, хоть он зажал в горсти ее.

Коль будешь радоваться ты - в отставку горе не уйдет.
Горюя, радость не спугнуть, навек не отмести ее.

Дай органона звоны нам! Дай аргаванное вино!
Есть песнь любви, о Низами! На радость в мир пусти ее!
***

Спать не стоит! Станем лучше веселиться до утра!
Этот сон в другие ночи мной продлится до утра.

То к тебе прижму я веки, то тебя душою пью,
Чтоб тебе вот в этом сердце поселиться до утра.

Ты, дитя, миндальноока, сахар - твой красивый рот,
Пьяным любо снедью этой усладиться до утра.

До утра вчера в разлуке руки горестно ломал.
Ночь - и я в венце, и розам не развиться до утра.

Жизнь свою тебе я отдал. Вот - рука, и весь я твой.
Дважды шесть! И в нардах счастье нам сулится до утра!

Ты склони свой зульф смиренно и до полночи целуй.
Растрепи, как зульф, смиренье, - винам литься до утра.

К Низами стихам склоняйся! Что кольцу в твоем ушке
До кольца дверного! Кто-то пусть стучится до утра!
***

О кипарис с плавной поступью мри, роза скупая моя!
Я-то - весь твой, о тебе ж не скажу: «Ты не чужая - моя».

Жизнь переполнена только тобой, сердце тебе вручено.
Вот моя жизнь! Вот и сердце, а в нем страсть огневая моя.

И под мечом буду руки тянуть к локонам черным твоим,
Лишь бы, как ворот, меня обняла милая, злая моя!

Я погибаю, сгораю, спаси, я прибегаю к тебе:
Сладостный рот твой — живительный ключ, жизнь он вторая моя.

Слушай, приди к Низами, чтоб, гордясь, голову поднял свою
Царь Ахсатан — ведь ему вручена песня любая моя.
***

За тобою влекущийся, я смертельного края достиг.
Меч разлуки костей моих, их легко раздробляя, достиг.

На пути твоих прихотей сердце стало харчевней скорбей.
Не один караван его прах пути поднимая, достиг,

Из бушующих волн времён жизни нашей играющий чёлн, -
О беда, о отчаянье! - брега, груз свой теряя, достиг,

Птица, сети порвавшая, разве в сети вернётся опять?
Жизни канувшей молвишь ли: вновь тебя я, былая, достиг?

Не ценил наши встречи я, блага я не ценил потому,
Что я блага негаданно, ожиданья не зная, достиг.
***

Во влюблённых, как во львов, взором мечешь стрелы ты.
Тех, в ком львиные сердца, дней лишаешь смело ты.

Целясь стрелами ресниц, не спускаешь тетивы.
Диво! Не спустив стрелы, сердце мне задела ты.

Я, увидевши твой лик, власяницу разорвал.
Лишь похмелье - не вино - шлёшь мне без предела ты.

Что ищу ответа я? Сердцем каменным своим
Бить хрустальное моё, верно, захотела ты.

Поминаю каждый день ночь свидания с тобой,
А по крови ран моих дни считать велела ты.

Ищешь розу, Низами,- тёрн мучительный прими.
От такого нипочём не уйдёшь удела ты.
***