Очень краткая творческая автобиография.

Начало:
Я, Сергей Ростовцев, заразившийся вирусом писательства много лет назад, не только что-то всё время пишу, но и изредка пытаюсь это опубликовать, посылая на различные конкурсы.
И вот, на одном из конкурсов, кроме ознакомления с тем, что я написал, пожелали ознакомиться с моей творческой биографией.
Я подумал, что это занятно и возможно будет интересно не только организаторам конкурса, но и моим детям. Поэтому, вместо того, чтобы выдумывать свои литературные успехи, я решил подробно проследить, как во мне возникло и как прогрессировало выше упомянутое заболевание.
Моя творческая биография началась с первых сказанных мной слов.
Нормальные дети говорят «Мама». Моя младшая дочь, отличилась тем, что первым сказанным словом было «Папа». Это нормально. Но первыми словами человека, творческую биографию которого я сейчас пишу, было «Тик-так».
Вообще, как я подозреваю, творчество заложено в генах.
Моя мама, родившая меня в двадцать один год, ушла от моего папы, когда мне не было еще и года, потому, что вместо того чтобы работать, он читал Карла Маркса.
И хотя отец относился к этому занятию не особенно серьёзно, он писал стихи. Да и как не писать? Он воспитывался в театре.
Моя бабушка, его мама, урожденная графиня Галина Ивановна Ростовцева, работала концертмейстером, то в оперных театрах, то в театрах оперетты, будучи ещё и виртуозной пианисткой.
Её отец, граф, Иван Сергеевич Ростовцев, русский офицер, а при советской власти академик украинской сельхоз академии, был сослан в Днепропетровск из Киева, в рамках борьбы с вейсманизмом и морганизмом.
Отец отца, Пакуль Александр Григорьевич, профессор истории
Харьковского университета, был изгнал учителем истории в Токмак, в рамках борьбы с космополитизмом.
В общем, власть, ещё до моего рождения, моей отцовской линией была недовольна.
Но и с материнской обстояло не лучше.
Моя бабушка Варя, мама моей мамы, Варвара Павловна Боснак, была дочерью графа Павла Боснака, из обрусевшего немецкого рода и дочери раввина Юзовки, красавицы Розы.
Мамин отец, Макар Лукьянов, был сапожником, антисемитом и замечательным певцом. Когда он пел, так мне рассказывали, замолкали птицы. Он умер от туберкулёза, когда маме было шесть лет.
Голос передался моей маме. Слушая сегодняшних самых титулованных певиц, я не слышу того звона и чистоты голоса, которым пела моя мама. Хотя возможно, это субъективно.
Воспитывала меня моя бабушка Варя, и её второй муж, Григорий Николаевич Гайдуков.
Деда Гриша, был замечательным художником и умел так нарисовать документы, что никакая экспертиза не могла обнаружить подделку.
Уезжая перед войной в эвакуацию с конструкторским бюро авиазавода, он записал бабушке в трудовую «помощник повара», и нарисовал печать, а потом в паспорте вместо национальности «немка» написал «украинка». Подделки не обнаружили. И только когда бабушка меняла паспорт, а деда Гриша был уже в лучшем из миров, в паспортном отделе очень удивились ошибке и в новый паспорт вписали – «немка».
Когда деда Гриша умер, бабушке Варе, пришлось идти на работу, и я оставался без присмотра.
К нам пришла мама отца, баба Галя и предложила, чтобы я жил у неё.
Мои бабушка и мама не согласились, но после третьего класса, я отправился с бабой Галей и Бобруйском театром оперетты, на летние гастроли. Новгород, Питер, Вологда, Кричев, Гомель… ну и колхозные концерты. Тогда это было правилом.
Вернулся я из гастролей уже с серьёзными признаками инфекции писательства.
Я практически наизусть знал «Поцелуй Чаниты», «Сильву», «Фиалку Монмартра», «Розиту» и «свадьбу в Малиновке». Но самое главное, в Гомеле мне в руки попался «Таинственный остров», Жюль Верна, и это меня добило.

Вернувшись домой, я начал писать фантастический роман, для которого выбрал, никогда не встречавшееся (по моему тогдашнему мнению) название «Одержимые».
Я писал быстро и к новому 1964 году были написаны две тетради по 12 листов, которые я дал почитать своему другу, Вальке Корицкому.
Через неделю он мне с прискорбием сообщил, что его бабушка, по незнанию, растопила ими печь.
Валька утешал меня, помянув, что у Гоголя тоже сгорела книга, и Маяковский потерял свои первые стихи. Утешал, а мне казалось, что он мне завидует. Но Валька признался, что тоже пишет стихи.
Я попросил его показать мне какой-то из стихов. И Валька прочёл:

Ты ругаешь глупая судьбу,
Что родилась в скучное ты время,
Что не видела борьбу,
О которой так мечтает наше племя.

Что ж не благодарна ты судьбе?
Может знаешь, что такое голод?
Может знаешь, как лежат в избе,
Дети от всесильного сыпного?

Может быт терпела много дней
Лютую блокаду Ленинграда?
Или провожала сыновей,
Умирать под стены Сталинграда.

Или может знаешь, как в бою
Умирая падали солдаты?
Видела, быть может, как твою
Мать, прошил фашист из автомата.

Так молчи уж лучше, чем корить
Лёгкую и ровную дорогу.
Очень долго ещё надо жить
Испытать придётся очень много.

Я был в полном восторге. Ну, если Валька может, то и я наверно смогу? И началось.
Лишь лет через пять, Валька признался, что это был не его стих, а его родственника, Дмитрия Кедрина, возможно из неопубликованных.
Тут надо добавить, что жил я в Днепропетровске, на углу Свердлова и Чичерина, а Валька жил через забор, по Чичерина 36 (бывшая Надеждинская — это для знакомых с биографией Кедрина).

Осознание:
От моего дома, до памятника Пушкину, на проспекте Пушкина был целый квартал, и других памятников поблизости не было. Долгое время, всё детство, я думал, что памятники ставят только поэтам. Теперь я понимаю, что это не так, но искренне об этом жалею.
Всё своё детство я абсолютно был уверен в том, что заслужить уважение и почитание можно только одним способом – стать поэтом. И я писал. Писал мало, но слабо.
Но в школе достаточно быстро стало известно, что я могу как-то объединять рифмы со смыслом и все КВНы, были мои.
Хочу напомнить читателям, что это были за годы. Это был конец шестидесятых. Группа Битлс присутствовала не так чтобы на сцене, но она присутствовала в мозгах. И мы с товарищем тоже создали свою, поэтическую группу «РоУм2С» — Ростовцев и Уманский, два Сергея.
Нельзя сказать, что мы писали хорошие стихи… это была сатирическая белиберда. Но как тренинг, это было великолепно.
Писали четверостишиями. Первый писал две строчки, второй четыре и потом каждый по четыре.
Было здорово.
Мой друг и напарник иронично относился к поэзии. Наверно это происходило потому, что кроме наших сочинений он ещё и читал других поэтов.
Я почти никого не читал. Я писал.
Читать я тоже начал. Но это произошло значительно позже.
Когда, во время войны, моя мама, тогда ещё девчонкой, была в эвакуации, она очень подружилась с хозяйкой квартиры, в которой они жили. Хозяйка квартиры, которая находилась в Перми, сделала моей маме очень дорогой подарок. Она подарила ей сою рукописную тетрадь со стихами, которые она выписывала, когда была в гимназии.
Эта тетрадь и стала моим главным пособием по стихописанию.
Когда-то, в этой тетради было 462 страницы и 422 стиха. Многие страницы были утеряны, но это и сейчас вполне приличная книга.

Потом была советская армия.

Поэт в России он везде поэт
У нас везде хватает стенгазет

Но в армии я начал писать ещё и статьи. Статьи в дивизионную газету «Гвардеец», были не ахти какие. Это были зарисовки из не самых неприятных дней службы. И за эти зарисовки не платили. Зато из газеты «Ленинское знамя» ЮГВ, шли хоть и небольшие, но гонорары.
А ведь прочитать о себе в газете и увезти домой в дембельском альбоме статью с упоминанием твоей фамилии, хотел каждый.
Писал я много, бездарно, живо и весело.
Однажды комдив, а я был командиром отделения связи во взводе разведки, за плохую связь на марше, оправил меня на три дня на губу.
А через три часа, по звонку секретаря комитета комсомола дивизиона, в полк неожиданно был направлен корреспондент «Гвардейца», с комиссией по наглядной агитации.
Меня немедленно амнистировали, и я понял: «Слово — страшная сила!».
Когда я демобилизовался, от редактора «Гвардейца» я получил направление в львовский институт военной журналистики.
Но когда я приехал домой, папа меня отговорил.
— Я тебя знаю. Ты недолго сможешь писать то, что от тебя будут требовать.
И он был прав.
В 1977 году я так удачно, со своими стихами выступил на слёте творческой молодёжи Украины, что в том же году, днепропетровский КГБ завёл на меня дело — как на поэта.
Сегодня, я этим даже горжусь. А тогда…
Но к этому времени, так или иначе я уже осознал себя пишущим.
Инфекция победила иммунитет страха, и стало понятно, что только летальный исход может её остановить.
А к этому времени я уже начал читать других поэтов.

Дядя Яков.

Вообще в своей компании…, не в той, что я вырос, а с теми с которыми начал общаться в старших классах школы, я слыл человеком находчивым, но малообразованным. По сравнению со своими друзьями я мало читал.
Не надо только сравнивать это с современностью. Потому как к девятому классу, я прочёл всего Жюль Верна, Конан Дойля, Майн Рида, Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Джека Лондона, по нескольку книг Хагарта, Стивенсона, Ноля, Буссенара, Дикенса, Касиля, Уэлса, Лема, Гаррисона… ну и так, по мелочи. Но тогда это было очень мало. Это было просто смешно. А вот поэтов я не читал…, ну кроме той рукописной книги, «Тёркина» Твардовского и пастернаковских переводов Шекспира.
Зато запоминались стихи легко. Я их не учил. Просто прочёл два раза и мог рассказывать постепенно вспоминая.

Мой отец с мамой расстались, когда мне ещё не было года и лет с восьми, когда я сам мог добраться до его дома, я начал посещать отца.
Лет в четырнадцать я встретил у отца Якова (Якова Исааковича Островского), о котором тогда не знал ничего.
Но лет в шестнадцать, когда отец перебрался ближе к центу, я стал видеть Якова чаще и однажды мы о чем-то поспорили.
Вообще (скромно замечу) я гениальный спорщик. И тогда не был начинающим. До нашей встречи с Яковом, до этого спора, уже лет пять, я просто не знал себе конкурентов.
Это было время, когда было принято спорить до конца, и не принято было переходить на личность или говорить, останемся каждый при своем мнении. Все, практически вся страна, хотела добраться до сути. Я становился на любую позицию, даже на считавшуюся заранее проигрышной, и все равно всегда побеждал.
Но в этом споре с Яковом, я вдруг почувствовал себя цыплёнком, попавшим в ощип.
Яков не добил меня, из вежливости, а когда отец, после, поинтересовался, о чем был спор, ответил:
— Твой сын решил перетягивать со мной канаты.
Это, понимание Яковом ситуации, окончательно вселило в меня полное уважение к нему.
А, через года три — четыре (дядя Яков же, известный литературный критик), я попросил разрешения прийти к нему со своими стихами.
— Приноси все – ответил он.
И тогда, в свой первый раз, я принёс ему свои блокноты.
Дядя Яков долго читал, листал, а потом сказал:
— Выбери из этого три стиха, которые ты считаешь хорошими.
Я выбрал.
Он внимательно их прочел.
— Вот этот, – он указал мне на стих – писал не мастер и даже не кандидат в мастера, но выражаясь пошахматному, перворазрядник. А эти два, писал человек, не знающий правила хода. Понятно?
Да я понял. Нет, я не согласился, но не спорил.
Яков понял мои сомнения и начал задавать мне вопросы о том, что такое рифма, что такое ритм.
Яков приводил примеры и оказывается, я вообще этого ничего не знал.
За час с небольшим …, а может и два (счастливые часов не наблюдают), я узнал о поэзии больше чем, если бы окончил литературный институт.
Тогда я этого осознать не мог.
Но главный урок, был впереди.
Однажды, когда мы с братом провожали Якова после того как он был в гостях у отца, я задал вопрос:
— А чем, кроме техники и звука хороший стих отличается от плохого?
Мы гуляли еще два часа, и я получил ответ. Я понял, я чувствовал это, я всегда знал, что это так. Но это было так блестяще сформулировано… точно, кратко ярко, что вопросов не осталось.
Я точно знаю, чем хороший стих отличается от плохого и вообще не стиха, а рифмовки графомана. Вопрос лишь в том удается ли мне или другому автору вытащить этот, второй и полутайный смысл, эту непрямую информацию так, чтобы она была видна не только ему.
— Дядя Яков! — обиженно спросил брат – А почему вы всегда на Сережины вопросы отвечаете так полно? а на мои нет.
— Он спрашивает о существенных вещах.
Даже в этой похвале было воспитание. Дядя Яков учил отличать существенные вопросы от похвалы.
А учил он, не переставая, и я впитывал каждое его слово, как губка. Каждое предложение, которое он говорил, стоило книги.
Дядя Яков относился ко мне без особого «пиетета» через год, мне было запрещено показывать ему стих, если в нем была, хоть одна глагольная рифма и был, хоть один, ритмический сбой, который я не мог объяснить смыслом.
Я должен был принести стих, и сам сообщить, где в нем ритмический сбой и для чего он сделан.
Когда это было достигнуто, дядя Яков написал мне список поэтов и сказал, что прежде чем нести следующий стих, я должен прочитать все, что написал какой-то поэт из этого списка, и сдать ему экзамен.
Это правило долго не просуществовало, но стихи Пушкина, Маяковского, Блока, Есенина, Лермонтова (хотя последнего в списке не было) я прочитал все.
Но замысел дяди Якова сработал – я начал читать чужие стихи. Читал Гумилева, Ахматову, Цветаеву и прочел всего Пастернака, хотя описанное выше правило дяди Якова, уже перестало действовать.
Но однажды мне удалось довести и дядю Якова и отца, до гомерического хохота. Настолько они смеялись, после того, как я показал им начала поэмы, что брызгая слюной дядя Яков полез под стол (маленький, квадратный, стоявший у него на кухне, в квартире на улице Ленина), а отец выскочил в комнату и прыгал попой на яковском диване.
Я просил объяснить мне, над чем они смеются, но дядя Яков только отмахивался и начинал еще больше хохотать.
Узнал я о причине смеха, приблизительно через месяц.
Придя с очередным стихом, я попросил все же объяснить, в чем была причина такого веселья.
Дядя Яков напрягся, чтобы опять не начать смеяться.
— Понимаешь Сережа. Твой отец в молодости тоже писал стихи. Нормальные стихи. Но он никогда не относился к этому серьезно. Но была одна поэтическая область, где он приложил максимум усилий. Он искал и находил такие сочетания обычных слов в обыкновенных стихах, чтобы при этом читатель слышал слова… не совсем приличные. Пример. Вот если бы Есенин писал «Все пройдет, как…» о яблоках и дынях, так получилось бы «Все пройдет как с яблок или б-с-дынь». Но он старался и делал это специально. Но у него никогда не получалось это так хорошо, как у тебя. Послушай, как читается то, что ты написал: «Где глади бунт, там пены бал» — «Где Гладь ибут, там Пен ибал». Осталось выяснить, кто такие Гладь и Пен.
Надо слушать то, что ты пишешь.

* * *
Следующим этапом нашего общения, была наука.
Однажды мой средний брат втянул дядю Якова в наши моральные разборки, в которых выяснилось, что наше поколение, и я в частности, совсем не так воспринимает отношение мужчин и женщин, как это было у наших родителей.
С точки зрения отца, я должен был быть подвергнут полному моральному осуждению. Но не таков был дядя Яков.
Нет, дядя Яков, как и отец, считал, что меня нужно воспитывать, только он понимал, что прямая атака на мою «распущенность», ничего не даст.
А нужно сказать, что я ни делал ничего, чего ни делали другие. Просто я этого не стеснялся и не скрывал.
Но причем, вы спросите, наука?
Тогда дядя Яков дал мне список вопросов, как он считал морального свойства, которые я должен был обдумать и ответить.
Но я уже был его учеником.
Когда, через месяц я явился к отцу и дяде Якову, с написанными ответами на поставленные вопросы, отец только ахнул.
— Гляди-ка, этот подлец (не прямое применение слова) реферат по социологии написал.
Мои учителя были в растерянности. И я увидел, что в первый раз они не знают, что со мной делать.
Но ободренный словом «реферат», через месяц я принес еще один реферат, в котором совершенно убедительно доказал, что все пики развития цивилизации, происходят в моменты изменения отношения общества к форме брака и дозволенности промискуитета, как в одну, так и в другую стороны.
Мой реферат проанализировал брачные законы и их изменения, на всех известных континентах и во все времена, найденные в читальном зале. Я месяц просидел в библиотеке с брачными кодексами, а вне библиотеки читал и конспектировал «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
На этот раз, дядя Яков понял (так он сказал), что я научился нестандартно относится к поставленным задачам, но все же убил результаты моего месячного труда, одной единственной фразой:
— И форма брачных отношений и взлеты, и падения цивилизации, зависят не друг от друга, а от смены социальной формации и отношения к собственности на средства производства. Если бы ты читал не только Энгельса, но и Маркса, ты бы это знал.
Маркса я (тогда) читать не стал, а заинтересовался отношением полов в природе.

* * *
Я прошел длинный и странный путь. Заинтересовавшись, полом и сообразив, что у людей он генетически не определен, я старался понять, откуда он взялся в природе. Я прошел по некоторым математическим приложениям и вышел на физику. Протон и электрон, тоже ведь можно рассматривать, как половую принадлежность.
Дядя Яков и отец устроили мне встречу с Борисом Давидовичем Котляром, замечательным математиком, но еще более замечательным энциклопедистом.
Борис Давидович знал все. Если в ходе беседы заходил вопрос… ну, например, о баптистах, он рассказывал всю историю, структуру их сегодняшних церквей и даже называл руководителей.
Что-то такое Борис Давидович увидел в моих вычислениях, и что-то такое сказал дяде Якову и отцу, что их отношение ко мне резко изменилось.
Я перестал быть в их глазах полуобразованным сыном рабочего района. Я почувствовал, что имею право…, что я получил право разговаривать на равных.
Теперь дядя Яков меня слушал. Он по-прежнему выставлял оценки, но это были уже не категорические оценки. Кроме того, однажды он сказал, что я, как барон Мюнхгаузен, сам вытащил себя за волосы.
Но я не наглел. У меня было свое мнение, но я продолжал внимательно слушать дядю Якова, и жалею, что времени его слушать, было отведено, так мало.
Сначала я уехал в Израиль, потом он в Германию.
Мы переписывались, переговаривались по скайпу, хоть и редко. Пару раз он приезжал в Израиль и это был для меня праздник.
Последнее время я писал книгу, а он угрожал ее прочесть. Когда я дописал, я отправил ее ему…
Но он уже умирал, и мы сказали друг другу по скайпу всего несколько слов. Его душил кашель. Он задыхался.
Я не мог решиться позвонить еще, потому что каждое произносимое слово причиняло ему страдания.
И с ужасом ждал страшного известия, и оно пришло.

Я, конечно, очень старался, но не я вытащил себя за волосы, как барон Мюнхгаузен. Меня вытащил дядя Яков.

Иногда я писал рассказы и тоже носил их к дяде Якову.
Пройдёт немало лет, пока дядя Яков признал меня состоявшимся поэтом. Но это вовсе не означало, что все мои стихи он хвалил. Требования стали другие.

Заключение:

Не сделав литературу своей профессией, я мог позволить себе писать, когда вздумается и когда хотелось. А уж публиковать… ну разве попалась на глаза реклама какого-то конкурса.
Иногда меня печатали.
В этом тысячелетии я отметился победой в конкурсе белорусского журнала «Рассказы на ночь», но прочитав то, что опубликовали…. Это надолго отбило у меня охоту посылать куда-то написанное.
То, что я пишу, для меня живое. И переполовинить рассказ, это как обрубить руки и ноги человеку.
Ну, ещё стал лауреатом конкурса «Поэт и интернет». И даже получил в премию диск с рассказами Бредбери. Но дорог не подарок, а внимание. Этот конкурс меня обрадовал.
Продолжаю писать, когда хочется. И самое главное, продолжаю писать, как хочется, потому что работаю инженером по обработке и электрической проверке электронных плат, и хозяева фирмы, где я работаю… уже двадцать лет, не только не знают, что я что-то пишу, но и прочесть не смогли бы. Они не знают русского.
Хотелось бы закончить, чем-то оптимистичным и жизнеутверждающим, но в голову ничего путного не приходит.
Ну, разве что это: Пишущий человек защищён от многих психологических травм. Он живёт в двух мирах: в реальном и том, о котором пишет. А значит у пишущего, всегда есть возможность сказать реальным ударам судьбы:
— Да пропадите вы все пропадом! Я вчера такой стих написал!