В это время, когда место поэта было затруднительным, Джон Милтон (1608 – 1674) создавал свои произведения в таком стиле, который возвращал поэзию к её возвышенной и нравственной концепции. Несмотря на изящество стиля, в полемике Милтон мог быть и очень грубым к оппонентам. В его поэмах «Потерянный рай», «Возвращённый рай», «Муки Самсона» разочарование сменяется надеждой. Милтон видел жизнь как борьбу, и герои его поэм борются: пуритане — за торжество добра и добродетели, Ева и Адам — за право решать свою судьбу, Христос — против Сатаны Последние его произведения носят печать тоски и одиночества.

ON SHAKESPEARE

What needs my Shakespeare for his honour'd Bones,
The 1abour of an age in piled Stones,
Or that his hafiow'd reliques should be hid
Under a Stary-pointing Pyramid?
Dear son of memory, great heir of Fame,
What need'st thou such weak witness of thy name?
Thou in our wonder and astonishment
Hast built thy self a live-long Monument.
For whilst to th' shame of slow-endeavouring art,

Thy easy numbers flow, and that each heart
Hath from the leaves of thy unvalu'd Boot,
Those Delphick lines with deer impression took,
Then thou our fancy of it self bereaviag,
Dost make us Marble with too much conceaving;
And so Sepukher'd in such pomp dost lie,
That Kings for such a Tomb would wish to die.

О ШЕКСПИРЕ

Нуждается ль, покинув этот мир,
В труде каменотесов мой Шекспир,
Чтоб в пирамиде, к звездам обращенной,
Таился прах, веками освященный?

Наследник славы, для грядущих дней
Не просишь ты свидетельства камней.
Ты памятник у каждого из нас
Воздвиг в душе, которую потряс.

К позору нерадивого искусства
Твои стихи текут, волнуя чувства.
И в памяти у нас из книг твоих
Оттиснут навсегда дельфийский стих.

Воображенье наше до конца
Пленив и в мрамор превратив сердца,
Ты в них покоишься. Все короли
Такую честь бы жизни предпочли!
(Перевод С. Я. Маршака)

FROM о PARADISE LOST

BOOK III

Hail, holy light, offspring of heav'n first-born
Or of th' Eternal co-eternal beam
May I express thee unblamed? since God is light,
And never but in unapproached light
Dwelt from eternity, dwelt then in thee,
Bright effluence of bright essence increate.
Or hear'st thou rather pure ethereal stream,
Whose fountain who shall tell? before the sun,
Before the heavens thou wert, and at. the voice
Of God, as with a mantle, didst invest
The rising world of waters dark and deep,
Won from the void and formless infinite.
Thee I revisit now with bolder wing,
Escaped the Stygian pool, though long detain'd
In that obscure sojourn; while in mv flight
Through utter and through middle darkness borne,
With other notes, than to th' Orphean lyre,
I sung of Chaos and eternal Night,
Taught by the heav'nly Muse to venture down
The dark descent, and up to reascend,
Though hard and rare: thee I revisit safe,
And feel thy sov'reign vital lamp; but thou
Revisit'st not these eyes, that roll in vain
To find thy piercing ray, and find no dawn;
So thick a drop serene hath quench'd their orbs,
Or dim suffusion veil'd. Yet not the more
Cease I to wander where 'the Muses haunt
Clear spring, or shady grove, or sunny hill,
Smit with the love of sacred song; but chief
Thee Sion, and the flowery brooks beneath,
That wash thy hallow'd feet, and warbling flow,
Nightly I visit; nor sometimes forget
Those other two equall'd with me in fate,
So were I equall'd with them in renown,
Blind Thamyris and blind Maeonides,
And Tiresias and Phineus prophets old.
Then feed on thoughts, that voluntary move
Harmonious numbers; as the wakeful bird
Sings darkling, and in shadiest covert hid
Tunes her nocturnal note: thus with the year
Seasons return, but not to me returns
Day, or the sweet approach of even or morn,
Or sight of vernal bloom, or summer's rose,
Or flocks, or herds, or human face divine;
But cloud instead, and ever-during dark
Surrounds me, from the cheerful ways of men
Cut off, and for the book of knowledge fair
Presented with a universal blank
Of nature's works to me expunged and rased,
And wisdom at one entrance quite shut out.
So much the rather thou celestial Light
Shine inward, and the mind through all her powers
Irradiate, there plant eyes, all mist from thence
Purge and disperse, that I may see and tell
Of things invisible to mortal sight.

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

МИЛЬТОН, СЕТУЮЩИЙ НА СВОЮ СЛЕПОТУ

Хвала, о музы, вам! Я зрел селенья звездны,
Бесстрашно нисходил в подземны Ада бездны;
Дерзая вновь парить в священный эмпирей,
В пространство вечное лазоревых полей.
Хочу я Небо зреть, сей новый мир блаженный,
Светилом золотым согретый, озаренный -
И се я чувствую огонь лучей его!
Но свет угаснул их для взора моего:
Зеницы тусклые во тьме ночной вращаю
И тщетно средь небес я солнце зреть желаю.
Увы, не просветит оно моих очей!
Мой не увидит взор златых его лучей!
Но ты, мой верный друг, божественная муза,
Ты не прервешь со мной священного союза,
Не перестанешь глас мой слабый оживлять,
Когда я буду песнь святую воспевать!
Скитаясь по горам, до облак вознесенным,
Среди густых лесов, по берегам зеленым,
Не наслаждаюсь я уже их красотой.
В одном безмолвии беседую с тобой.
Места, живившие мой томный дух смущенный,
Гора Сионская, и ты, ручей священный,
Что при стопах ее задумчиво журчишь
И светлую лазурь между цветов катишь,
Вас часто с музою, слепец, я посещаю!
О, мужи славные, вас часто призываю
Слепцы, живущие в бессмертных звуках лир,
Тирезий, Хамарис, божественный Омир!
Одним несчастием я с вами только равен!
Увы! подобно вам почто и м не славен?
Таким мечтанием дух слабый напитав
И силу новую воображенью дав,
Вселенной чудеса я с музой воспеваю
И огнь души. моей в сих песнях изливаю.
Так скромный соловей, в ночной, безмолвный час
Сокрывшись в мрак лесов, лиет свой сладкий глас.
И год, и день, и ночь - все снова возродится;
Но для очей моих свет дня не возвратится;
Мой взор не отдохнет на зелени холмов;
Весна моя без роз и лето без плодов.
Увы! я не узрю ни синих вод безмерных,
Ни утренних лучей, ни пурпуров вечерних,
Ни богомужнего и' кроткого лица,
В чертах которого блистает лик Хворца.
Вотще красуются цветов различны роды:
Исчезли для меня все красоты природы!
И небо и земля покрылись страшной тьмой -
И книга дивная закрылась предо мной.
Все пусто, вечною все ночью поглотилось
И солнце для меня навеки закатилось.
Простите навсегда, науки и труды,
Сокровища искусств и мудрости плоды!
Сокровищем искусств я больше не пленюся,
Плодами мудрости уже не наслажуся:
Все скрыла ночь! Но ты любимица небес,
Сойди на помощь мне, расторгни мрак очес.
О, муза, просвети меня огнем небесным!
И не останусь я в потомстве неизвестным,
Открыв бестрепетно в священной песни сей
Сокрытое доднесь от смертного очей.
«Как требовать труда, лишая глаз?» -
Я вопрошаю. Но в ответ сурово
Терпенье мне твердит: «Не просит бог
Людских трудов. Он властвует над всеми.
Служа ему, по тысячам дорог
Мы все спешим, влача земное бремя».
Но, может быть, не меньше служит тот
Высокой воле, кто стоит и ждет.
(Перевод С. Я. Маршака)
***

Теме похвалы пуританству можно противопоставить тему отрицания лицемерия пуританства в произведениях Самьюэла Батлера (1612 – 1680).

Поэма Батлера «Гудибрас», несмотря на некоторую вульгарность и цинизм в изображении пресвитерианского рыцаря и его оруженосца, пользовалась популярностью и демонстрировала скептический ум автора. В недописанной поэме Батлера «Гудибрас» (1662) высмеиваются нравы пуритан. Главный герой Гудибрас и его верный слуга-оруженосец Ральфо - примерные пуритане. Путешествуя, они попадают на крестьянский праздник, который показался им чрезмерно веселым. Гудибрас пытается остановить пирушку, но крестьяне заковывают его вместе со слугой в колодки. Освобождает страдальцев деревенская вдовушка. Гудибрас влюбляется в нее. Он готов жениться, но вдовушка непреклонна. В качестве доказательства любви она требует от героя согласия на публичную порку. Гудибрас в замешательстве. Он отправляется за советом к местному магу Сидрофелу, но, поняв, что тот обманщик, жестоко избивает шарлатана и его помощника.

Тот верил в проповедь аббата,
А этот — лишь в кулак солдата,
И были споры горячи,
И все хватались за мечи.
(Перевод Э. Линейка).

Контраст между этой «учёной буффонадой» и величественным стилем Милтона очевиден. Кстати, легенда о якобы непопулярности Милтона получила распространение в 20 веке потому, что всегда существовало противоречие между желающими упиваться высоким искусством и требующими простого стиха на современные, понятные темы.

FROM «HUDIBRAS»

For his Religion it was fit
To match his Learning and his Wit:
Twas Presbyterian true blew,
For he was of that stubborn Crew
Of Errant Saints, whom all men grant
To be the true Church Militant:
Such as do build their Faith upon
The holy Text of Pike and Gun;
Decide all Controversies by
Infallible Artillery;
And prove their Doctrine Orthodox
By Apostolic Blows and Knoclrs;
Call Fire and Sword and Desolation,
A godly-thorough-Reformation,
Which always must be carry'd on,
And still be doing; never done:
As if Religion were intended
For nothing else but to be mended.
A Sect, whose chief Devotion lies
In odd perverse Antipathies;
In falling out with that or this,
And finding somewhat still amiss:
More peevish, cross, and spleenatick,
Than Dog distract, or Monky sick.
That with more care keep Holy-day
The wrong, than others the right way:
Compound for Sins, they are inclin'd to,
By damning those they have no mind to;
Still so perverse and opposite,
As if they worshipp'd God for spight.
The self-same thing they will abhor
One way, and long another for.
Free-will they one way disavow,
Another, nothing else allow.
All Piety consists therein
In them, in other Men all Sin.

ГУДИБРАС
(Отрывок)

Себе, разумен и учен,
Подстать и веру выбрал он -
Был из пресвитерьян горячих,
Из секты тех святош бродячих,
Что ощутить нам дали всласть
Воинствующей церкви власть,
Свои отстаивая взгляды
Патристикою канонады,
При спорах в ход пуская град
Мушкетно-сабельных цитат,
И завершая диспут всякий
Путем апостольской атаки,
А буйство стали и огня
Реформой божьей церкви мня -
Реформой истинной и вечной,
Поскольку можно бесконечно
О вере диспуты вести
И к единенью не придти.
Злость и сварливость - вот приметы
Тех, кто привержен к секте этой.
Все не по ним, все им не так.
Их своре нужен лишь пустяк,
Чтоб в драку устремились рьяно
Они, как псы иль обезьяны.
Всегда не по нутру им тот,
Кто не на их манер живет:
Они ведь сами так греховны,
Что все у них в грехах виновны.
Вражда ко всем в них так сильна,
Что и в молитвах их слышна.
Они чего себе желают,
Того другим не дозволяют:
Свободу совести им дай,
Но остальных ее лишай.
Они одни - господни чада,
Все прочие - исчадья ада.
(Перевод П. В. Мелковой)

«Love is too great a happiness»

Love is too great a happiness
For wretched mortals to possess
For, could it hold inviolate
Against these cruelties of Fate,
Which all felicities below
By rigid laws are subject to,
It would become a bliss too high
For perishing mortality,
Translate to Earth the joys above ;
For nothing goes to Heaven but love.

Любовь огромнейшее счастье

Любовь – огромнейшее счастье
Для жалких смертных, коль напастей
Она избегнет, чтоб не смог
Её разрушить грозный Рок,
Что, не сочувствуя влюблённым,
Их подчинил своим законам.
Всё это слишком ценный дар
Для смертных - сладость горних чар,
На Землю льющихся чудесно.
Поскольку лишь любовь - небесна.
***

Стиль героического памфлета принесли в английскую литературу Эдмунд Валлера (1606 – 1687) и Джон Денхам (1615 – 1669). В новой школе, будучи одним из её создателей много нового открыл Джон Драйден (1631), критик, драматург, который был прежде всего поэтом, а в поэзии прежде всего художником. Несмотря на то, что им восхищались и его читатели, его талант никогда не был признан полностью из-за излишней объективности и отсутствие уникального видения мира. Он выбирал современные темы и перелагал их на стихи, в результате его произведения потеряли со временем актуальность. Кроме них можно привести примеры стихов ещё нескольких поэтов 17 века:

Томас Парнелл (1679-1718)
Песня «Твоя прелесть редка»

Твоя прелесть редка,
Грациозна, легка,
Ты ангел, покинувший вдруг небеса,
Со страхом гляжу я всё издалека,
О, как ты слепишь мне глаза!
Но когда ты иной
Так любезна со мной,
Любовь на щеках твоих жарче огня,
И стрелы в очах, и стук сердца шальной,
Снова женщина ты для меня.
«Страсть и гордость – любовь» -
Она молвит – «Мне кровь
Волнует и то, и другое, любя
Увидишь ты рядом и ангела вновь,
И женщина я для тебя».

Song: "When thy beauty appears"

WHEN thy beauty appears,
In its graces and airs,
All bright as an angel new dropp'd from the sky;
At distance I gaze, and am awed by my fears
So strangely you dazzle my eye!
But when without art,
Your kind thoughts you impart,
When your love runs in blushes through every vein;
When it darts from your eyes, when it pants in your heart,
Then I know you're a woman again.
"There's a passion and pride
In our sex," she repli'd,
"And thus (might I gratify both) I would do;
Still an angel appear to each lover beside,
But still be a woman to you."
***

Анна Финч, графиня Уинчилси (1661 - 1720)
Апология

Пишу я правду, но скажи мне, как
Я запрещу, чтоб не играл дурак,
Чтоб Муза, проскользнув сквозь Рощи тенью,
Идеи мне дала для наслажденья.
Должна ль мои стихи раскрасить Лира,
Пока себе лицо румянит Мира?
Иль к Бампу если Ламия летит,
И мёртвый Дух в её глазах блестит,
Должна ли я в тщете своей хотеть
Мой хладный Мозг Поэзией согреть?
Коль я больна, должна быть терпелива.
В свои-то сорок Флавия ревниво
Закроет ли от всех лицо иль нет,
Что Город весь отверг в пятнадцать лет?
У каждой слабость есть: моя отрада
В отчаянье писать, успех - награда.
Найти дорогу к Людям нелегко,
Мои Труды, где Разум глубоко
Уменье проявил, как дар Небесный,
Не встретили пока Поддержки лестной.

The Appology

'TIS true I write and tell me by what Rule
I am alone forbid to play the fool,
To follow through the Groves a wand'ring Muse
And fain'd Ideas's for my pleasures chuse.
Why shou'd it in my Pen be held a fault
Whilst Mira paints her face, to paint a thought?
Whilst Lamia to the manly Bumper flys
And borrow'd Spiritts sparkle in her Eyes,
Why shou'd itt be in me a thing so vain
To heat with Poetry my colder Brain?
But I write ill and there-fore shou'd forbear.
Does Flavia cease now at her fortieth year
In ev'ry Place to lett that face be seen
Which all the Town rejected at fifteen?
Each Woman has her weaknesse; mine indeed
Is still to write tho' hopelesse to succeed.
Nor to the Men is this so easy found;
Ev'n in most Works with which the Witts abound
(So weak are all since our first breach with Heav'n)
Ther's less to be Applauded then forgiven.
***

Кэтрин Филипс (1632 - 1664)
Песенка

Вся наша жизнь – болезни долгий ход,
Сплошная боль, но лёгкой предстаёт.
О, звёзды, наше счастье и удача,
Вам ли не знать,
Как трудно мёртвым стать,
Вот жить – для нас задача!

Коль радостью обманем мы печаль,
Не возместить нам ценность эту, жаль,
Всё пожирают иль судьба, иль время,
Надежды – пшик,
И цель ушла в тот миг,
Не наше это бремя.

Song

'Tis true our life is but a long disease,
Made up of real pain and seeming ease.
You stars, who these entangled fortunes give,
O tell me why
It is so hard to die,
Yet such a task to live!

If with some pleasureb we our griefs betray,
It costs us dearer than it can repay,
For time or fortune all things so devours,
Our hopes are crossed,
Or els the object lost,
Ere we can call it ours.
***

Маркиз Монтроз (1612 - 1650)
На свою собственную суть

Высоким быть, но только этот кедр
Упал, пока кусты ползут из недр.
Быть низким, но травы сухой излом
Растоптан проходящим здесь ослом.
Высоким быть – я в средствах невелик,
А низким – дух к поклонам не привык.
О Рок! О Небо! Где же эта нить –
Меня, мой дух и средства примирить?

MONTROSE ON HIS OWN CONDITION

I would be high, but that the cedar tree
Is blustred down whilst smaller shrubs go free.
I would be low, but that the lowly grass
Is trampled down by each unworthy ass.
For to be high, my means they will not doe;
And to be low, my mind it will not bow.
O Heavens! O Fate! when will you once agree
To reconcile my means, my mind, and me?
***

Добавлено (26.03.2011, 08:57)
---------------------------------------------
Ю. П. Вышенская
КУРТУАЗНАЯ ТРАДИЦИЯ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ АНГЛИЙСКОЙ ПОЭЗИИ

STUDIA LINGUISTICA XVI. Язык. Текст. Культура: Сборник. – СПб.: Борей Арт, 2007 – 246 с.

РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ имени А. И. Герцена
Факультет иностранных языков (http://ephil-herzen.com/wp-content/uploads/2009/05/studia-16.pdf)

Литературные традиции романских стран средневековой Европы во многом определили стилистическую специфику творчества Дж. Чосера. Однако, как отмечает известный американский литературовед Ч. Мьюскатин, приоритет принадлежит французской литературной традиции. Французская литература являет собой не только сюжетный источник для произведений английского поэта, но и сокровищницу литературных поэтических канонов, на основе которых был создан неповторимый самобытный стиль Дж. Чосера [Muscatine, 1957: 6].

В настоящей статье предлагается опыт анализа одного из наиболее значимых в литературном наследии Дж. Чосера поэмы “The Canterbury Tales” с точки зрения взаимосвязи английской и французской литературных традиций на примере «весенней темы».

Одной из важных составляющих фрaнцузской стилистической традиции является куртуазная традиция, согласно которой кансона – один из наиболее любимых и популярных жанров провансальских трубадуров, должна была открываться так называемым «весенним запевом» – описанием весны, выдержанном в лишённом пышности и цветистости стиле, предварявшим собственно повествование. Устойчивость этого элемента определяется старинными связями с южно- французским фольклором, в частности с весенней обрядовой песней [Дынник, 1979: 215].

В известной мере этой схеме подчиняется и композиция анализируемой поэмы – пролог открывается описанием цветущей английской природы:

Whan that Aprille with his shoures sote
The droghte of Marche hath perced to the rote,
And bathed every veyne in swich licour,
Of which vertu engendred is his flour;
Whan Zephirus eek with his swetе breeth
Inspired hath in every holt and heath
The tender croppes, and the yonge sonne
Hath in the Ram his halfe cours y-ronne,
And smale fowles maken melodye
[Chaucer, 1995: 1].

Приведённый пример демонстрирует применение довольно скудного арсенала стилистических средств – в основном, устойчивых метафор и эпитетов, характерных для английских народных баллад swetе breeth, tender croppes, the yonge sonne. Использование названий месяцев, в данном случае весенних – Aprille, Marche в качестве маркеров художественного хроноса – типичный приём для куртуазной поэзии, также роднит с нею “The Canterbury Tales”.

Стилистическое родство проявляется не только в идентичности ономастических констант художественного времени, но также и в использовании названий месяцев в составе образных средств. Так, название весеннего месяца May – самого любимого в английской фольклорной традиции неоднократно встречается в портретном описании Эмилии (Emelye), героини рассказа Рыцаря. Май следует рассматривать как английский аналог апреля в провансальском поэтическом календаре, что объясняется причинами географического характера, поскольку на юге Франции весна наступает именно в этом месяце. Mай – период распускающихся цветов, а потому в портрете Эмилии преобладают эпитеты и метафоры флористического круга:

This passeth yeer by yeer, and day by day,
Til it fil ones, in a morwe of May,
That Emelye, that fairer was to sene
Than is the lilie upon his stalke grene,
And fresher than the May with floures newe –
100For with the rose colour stroof hir hewe,
I noot which was the fairer of hem two
[Chaucer, 1995: 27].

Эмилия – чосеровский двойник куртуазной Донны, центрального персонажа лирической провансальской поэзии. Её портрет «написан» в соответствии с правилами формульного описания, принятого в куртуазной поэзии. За эту типичность английский исследователь творчества Дж. Чосера М. Юссе называет Эмилию «бесцветной» [Hussey, 1968: 52], очевидно, подразумевая отсутствие индивидуальности героини. Однако образы Донны, Весны, Любви в куртуазной традиции полагаются тождественными, поэтому образ Эмилии следует рассматривать как эквивалент образа Весны.

Отметим, что в цветовой палитре портрета героини, а также и описании природы неоднократно встречается прилагательное grene, в то время как другие цвета практически отсутствуют. Объяснение этому следует искать в специфике колористического восприятия средневековым человеком окружающего мира. Как отмечает У. Эко, в эстетической шкале цветовых предпочтений эпохи средневековья наибольшая ценность принадлежит непосредственности, простоте. Эта особенность мировосприятия проявляется в отсутствии колористичекого изобилия, появляющегося значительно позже, и ограничении цветовой палитры простыми, основными цветами в средневековой живописи, а в поэзии – исключение всякого рода двусмысленности в определении цвета «трава – зелёная, кровь – красная, молоко – девственно бело» [Эко, 2004: 92].

В рамках средневековых эстетических теорий цвета цвет рассматривается как источник красоты, при этом, например, Гуго Сен-Викторский предпочтение отдаёт именно зелёному цвету как символу Весны [Эко, 2004: 92].

Помимо композиционных и образных параллелей с кансоной, в анализируемой поэме наблюдается подобная взаимосвязь с другим популярным жанром в куртуазной лирике – провансальской балладой, сюжетная основа которой строится на взаимоотношениях трёх центральных персонажей – юной красавицы жены, её возлюбленного и обманутого ревнивого мужа. По этой сюжетной схеме развиваются события в рассказе купца. Весенняя тема в этом рассказе получает некоторую переакцентуацию.

Имена главных персонажей – названия месяцев Januarie – имя седовласого старца Maius – имя его молодой прекрасной супруги, выступают в качестве, соответственно, символов старости и юности. Флористические образы используются, например, при описании старика Januarie, который, объявив друзьям о своём намерении вступить в брак, сравнивает себя с сухим деревом, внезапно покрывающимся весной бутонами:

Though I be hoor, I fare as dooth a tree
That blosmeth er that fruyt y-waxen be;
A blosmy tree nis neither drye nе deed.
[Chaucer, 1995: 392].

Эта метафора вносит грустную ноту в повествование, традиционно интерпретируемое как рассказ об обмане молодой женой старого мужа, однако это не единственно возможная трактовка. При анализе поэтического наследия Дж. Чосера следует иметь в виду, что для него как с эстетической, так и с философской точки зрения человек и вселенная являют собой нечто неделимое целое. Сквозь смех проступают размышления самого поэта о необратимости временного потока человеческой жизни.

В силу ограниченности рамок данной статьи дальнейший анализ представляется невозможным, но направление его – достаточно перспективным.
* * *

ДЫННИК В. А., 1979. Б. де Вентадорн и «радостная наука» трубадуров // Бернарт де Вентадорн. Песни. М.
ЭКО У., 2004. Эволюция средневековой эстетики. М.
CHAUCER G., 1995. The Canterbury Tales. London.
HUSSEY M., 1968. Chaucer’s World. Cambridge.
MUSCATINE CH., 1957. Chaucer and the French Tradition. A Study in Style and Meaning. Berkley and Los Angeles.

Добавлено (26.03.2011, 10:26)
---------------------------------------------
История английской литературы. / Под редакцией проф. М. П. Алексеева, проф. И. И. Анисимова, проф. А. К. Дживелегова, А. А. Елистратовой, чл.-корр. АН СССР В. М. Жирмунского, проф. М. М. Морозова. Том I. Выпуск первый. - М.-Л., Издательство Академии Наук СССР, 1943.

(Отрывок из части второй)

<…> Начало нового XVII в. является началом третьего и последнего этапа в развитии английского Возрождения. Для нас неважно, будем ли мы точно обозначать начало этого этапа смертью Спенсера (1599 г.), заговором Эссекса (1601 г.) или, наконец, смертью королевы Елизаветы (1603 г.). Во всяком случае, уже в последние годы царствования Елизаветы и в первые годы царствования Якова I резко обозначились новые черты общественной жизни, заключавшиеся прежде всего в нарушении того относительного политического равновесия, которое имело место раньше. Распался союз между буржуазией и абсолютной монархией, которая теперь превращается в преграду для дальнейшего развития буржуазии. Наряду с ростом политического антагонизма между буржуазией и монархией сильнее обнажаются и социальные противоречия между эксплоататорами и эксплоатируемыми. Пока что последние, впрочем, не противопоставляют своих интересов интересам буржуазии, не осознали себя как класс и поддерживают борьбу буржуазии против монархии - одного из последних пережитков феодализма.

Обострение классовых противоречий со всей силой сказывается в литературе. Наиболее ярким проявлением этого является творчество Шекспира в период создания им великих трагедий.

В начале XVII в. под влиянием растущей социальной и политической реакции гуманизм Возрождения вступает в полосу кризиса, который по-разному выражается в творчестве отдельных писателей. В целом же, наиболее значительное проявление кризиса - это развивающийся со смертью Шекспира упадок драматического искусства.

Третий этап английского Возрождения является одновременно и преддверием буржуазной революции, которая совершилась в Англии в 40-х гг. XVII в. В звестном смысле все английское Возрождение явилась прологом буржуазной революции XVII в. В Англии были сильно, по сравнению с другими странами, развиты буржуазные элементы, и это сказалось в наличии реальных предпосылок для победоносной буржуазной революции.

Английские гуманисты стояли не только перед лицом отмирающего феодального общества. Они были очевидцами все более прочного утверждения буржуазии в социально-экономической жизни. Перед гуманистами возник новый враг - общество, построенное на капиталистической частной собственности и эксплоатации.

Гуманисты выступали не только против старого феодального строя, но и против социальной несправедливости буржуазного строя. Томас Мор создал утопию об идеальном коммунистическом обществе, которое он противопоставил нарождавшимся буржуазным общественным отношениям. В «Венецианском купце» и особенно в «Тимоне Афинском» Шекспир выступил с резкой критикой буржуазии и развращающей роли денег в человеческой жизни. Наблюдая реакционные тенденции монархии Елизаветы и Якова I, изверившись в способности монархии уничтожить вопиющие общественные противоречия и утвердить социальную справедливость, Шекспир на самом зрелом этапе своего творчества стал в оппозицию к абсолютной монархии. Это была наиболее прогрессивная политическая позиция в начале XVII в. А в середине XVII столетия такой позицией была прямая борьба за свержение монархии, и именно ее занял наследник гуманизма Возрождения, поэт и революционер Мильтон. Творчеством и идеями Томаса Мора, Шекспира, Бэкона и Мильтона определяется основная линия развития английского гуманизма в XVI-XVII вв.

Идейному богатству литературы Возрождения соответствовало ее художественное многообразие. Преклонение перед античностью получило отражение в попытках утвердить классические формы, заимствованные у писателей Греции и Рима. В поэзии эта тенденция получила выражение в деятельности Сиднея и созданного им кружка «Ареопаг», стремившегося произвести реформу стихосложения, ввести античную метрику и нерифмованный стих. Выражением этих классических устремлений в критике была «Защита поэзии» Сиднея. В драматургии элементы классицизма были возрождены уже ученой университетской драмой. Бен Джонсон выступил как наиболее последовательный представитель этого течения среди драматургов. Тем не менее, классические вкусы не получили преобладания в литературе. Основная линия развития литературы была продолжением традиций предшествующего времени, обогащенных культурой гуманизма. Гуманисты выступили в качестве продолжателей народных и национальных традиций английской литературы.

В литературе аристократического гуманизма (Уайет, Серрей, Сидней, Спенсер и др.) получают свое дальнейшее развитие традиции куртуазной поэзии средневековья. Не случайно величайшая поэма английского Возрождения – «Королева фей» Спенсера - была рыцарской поэмой. Рыцарские доблести и куртуазные идеалы сохранялись в этой поэзии, но получали новое гуманистическое осмысление. Новым жанром была и пастораль, образцом которой является «Аркадия» Сиднея.

С другой стороны, мы находим в эпохе Возрождения продолжение традиций городской литературы средних веков. Эти традиции проявляются в поэзии у Скельтона, в повествовательной прозе их выражением был плутовской жанр и своеобразный «производственный» роман, созданный Делонеем. Наконец, в драматургии можно отметить целую группу писателей бюргерского направления. К ней принадлежат Деккер, Томас Гейвуд и неизвестный автор «Ардена из Февершама». Близки к этим тенденциям были и некоторые другие драматурги, как например Мильтон. Даже Бен Джонсон при всех его классицстских устремлениях содействовал развитию именно буржуазной комедии нравов (или комедии буржуазных нравов). Была в драме также своя пасторальная струя, шедшая от Лили и получившая дальнейшее развитие в «масках» Бена Джонсона и пасторальных комедиях Бомонта и Флетчера. Излюбленными жанрами народного театра были кровавые трагедии, пьесы-хроники и фарсовые комедии.

Наиболее универсальное по своему содержанию творчество Шекспира было вместе с тем наиболее многообразным по своим художественным особенностям.

Его драматургия явилась высшим синтезом всех жанровых тенденций литературы, этой эпохи. Мы находим у него аристократическую пастораль и бюргерский фарс, кровавую трагедию и комедию буржуазных нравов, пьесу-хронику и романтическую трагикомедию, но все эти жанры предстают у него обогащенными и возвышенными благодаря своему гуманистическому содержанию.

Характерные черты литературы Возрождения - титанизм, универсальность, идейная насыщенность, обращение к коренным интересам человеческой жизни. Высшим достижением этой литературы было творчество Шекспира, который создал произведения огромной реалистической силы и глубочайшей гуманистической идейности, воплощающие в себе все оттенки романтического реализма и реалистической романтики.

Важнейшая особенность великих произведений гуманистической литературы этой эпохи - народность. Она явилась результатом общего национального подъема Англии в пору борьбы за государственное единство и политическую независимость родной страны. Народностью проникнуто творчество писателей, совмещавших всеобъемлющий реализм, человечность и неисчерпаемое богатство идей. Все эти черты, глубоко свойственные Возрождению, нашли свое высшее воплощение в творчестве Томаса Мора, Шекспира и Бэкона, этих гигантов английского Возрождения <…>
***