МАЙКОВ АПОЛЛОН НИКОЛАЕВИЧ
(23 мая (4 июня) 1821 — 8 (20) марта 1897)

— известный русский поэт, писатель, драматург и переводчик; член-корреспондент Петербургской АН (1853), один из главных поэтов послепушкинского периода.

Сын дворянина Николая Аполлоновича Майкова, живописца и академика, и матери-писательницы Евгении Петровны Майковой; старший брат литературного критика и публициста Валериана Майкова, прозаика и переводчика Владимира Майкова и историка литературы, библиографа и этнографа Леонида Майкова.

В 1834 семья переехала в Петербург. Домашним учителем братьев Майковых был И. А. Гончаров. В 1837—1841 гг. учился на юридическом факультете Петербургского университета. Вначале увлекался живописью, но потом посвятил свою жизнь поэзии.

Получив за первую книгу пособие от Николая I на путешествие в Италию, уехал за границу в 1842 г. Повидав Италию, Францию, Саксонию и Австрийскую империю, Майков вернулся в Петербург в 1844 г. и начал работать помощником библиотекаря при Румянцевском музее. Встречался постоянно с Белинским, Некрасовым, Тургеневым.

В последние годы жизни был действительным статским советником. С 1882 г. председатель Комитета иностранной цензуры.

27 февраля 1897 года Майков вышел на улицу слишком легко одетым и заболел. Умер 8 (20) марта 1897 года. Похоронен на кладбище Воскресенского Новодевичьего монастыря.

Первыми публикациями обычно считались стихотворения «Сон» и «Картина вечера», которые появились в «Одесском альманахе на 1840» (1839). Однако дебютом 13-летнего Майкова было стихотворение «Орёл», опубликованное в «Библиотеке для чтения» в 1835 (т. 9, отд. I). Первая книга «Стихотворения Аполлона Майкова» вышла в 1842 в Петербурге. Писал поэмы («Две судьбы», 1845; «Княжна ***», 1878), драматические поэмы или лирические драмы («Три смерти», 1851; «Странник», 1867; Два мира, 1872; другая редакция 1882), баллады («Емшан», 1875). Печатался в журналах: Отечественные записки, Библиотека для чтения. Либеральные настроения М. 40-х годов (поэмы «Две судьбы», 1845, «Машенька», 1846) сменились консервативными взглядами (стихотворение «Коляска», 1854), славянофильскими и панславистскими идеями (поэма «Клермонтский собор», 1853); в 60-е годы творчество М. подверглось резкой критике со стороны революционных демократов. Претерпела изменения и эстетическая позиция М.: кратковременное сближение с натуральной школой уступило место активной защите «чистого искусства».

В лирике Майкова часто встречаются образы русской деревни, природы, русской истории; также отражена его любовь к античному миру, который он изучал большую часть своей жизни. Созданные в 1854—1858 годах стихотворения Майкова о русской природе стали хрестоматийными («Весна! Выставляется первая рама», «Летний дождь», «Сенокос», «Ласточка», «Нива» и другие). Многие стихотворения Майкова были положены на музыку Н. А. Римским-Корсаковым, П. И. Чайковским и др.

В течение четырёх лет переводил в поэтической форме «Слово о полку Игореве» (перевод окончен в 1870 г.). Также занимался переводами народного поэтического творчества Белоруссии, Греции, Сербии, Испании и других стран. Переводил произведения таких поэтов, как Гейне, Мицкевич, Гёте. Перевел IV-X главы "Апокалипсиса" (1868).

Помимо поэтических произведений, очерков и рецензий на книги, писал также прозу, не являющуюся значительной. После 1880 г. Майков практически не писал ничего нового, занимаясь правкой своих произведений для подготовки собрания сочинений.
***

Избранные издания и произведения

«Стихотворения Аполлона Майкова» (1842)
Поэма «Две судьбы» (1845)
Поэма «Машенька» (1846)
Поэма «Савонарола» (1851)
Поэма «Клермонтский собор» (1853)
Цикл стихов «В антологическом роде»
Цикл стихов «Века и народы» (1854-1888)
Цикл стихов «Вечные вопросы»
Цикл стихов «Неаполитанский альбом»
Цикл стихов «Новогреческие песни» (1858-1872)
Цикл стихов «Отзывы истории»
Цикл стихов «Очерки Рима»
Драма «Два мира» (1872)
Драма «Три смерти» (1851)
Драма «Смерть Люция» (1863)
Полное собрание сочинений (1893)
(По материалам Википедии).
***

Ф. Я. Прийма

Поэзия А. Н. Майкова
(Извлечения из статьи)

А. Н. Майков (1821--1897) вышел на литературное поприще в начале 40-х годов прошлого века, когда мыслящая Россия с нетерпением ждала появления нового певца, способного хотя бы частично возместить ущерб, нанесенный отечественной поэзии безвременной гибелью Пушкина и Лермонтова. И в унисон этим надеждам в статье о первой книжке стихотворений А. Н. Майкова (1842) В. Г. Белинский писал: "Даровита земля русская: почва ее не оскудевает, талантами... Лишь только ожесточенное тяжкими утратами или оскорбленное несбывшимися надеждами сердце ваше готово увлечься порывом отчаяния, -- как вдруг новое явление привлекает к себе ваше внимание, возбуждает в вас робкую и трепетную надежду... Заменит ли оно то, утрата чего была для вас утратою как будто части вашего бытия, вашего сердца, вашего счастия: это другой вопрос, -- и только будущее может решить его... Явление подобного таланта особенно отрадно теперь... когда в опустевшем храме искусства, вместо важных и торжественных жертвоприношений жрецов, видны одни гримасы штукмейстеров, потешающих тупую чернь; вместо гимнов и молитв слышны или непристойные вопли самолюбивой посредственности, или неприличные клятвы торгашей и спекулянтов..." {В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. 6, М., 1955, с. 7. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте (том, страница).}

Признав Майкова "сильным дарованием" (VI, 7), Белинский подошел к его стихам строго критически: разделив их на "два разряда", он заявлял, что "повод к надежде на будущее его развитие" (VI, 9) дает лишь "первый разряд" -- антологические стихи молодого поэта, созданные в духе древнегреческой поэзии. Об одном из них, стихотворении "Сон", критик успел дать восторженный отзыв еще в 1840 году, когда оно впервые появилось в "Одесском альманахе" за подписью М., ничего не говорившей тогдашнему литературному миру. Теперь, в статье 1842 года, Белинский выписывал это стихотворение полностью вторично:

Когда ложится тень прозрачными клубами
На нивы желтые, покрытые скирдами,
На синие леса, на влажный злак лугов;
Когда над озером белеет столп паров
И в редком тростнике, медлительно качаясь,
Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь, --
Иду я под родной соломенный свой кров,
Раскинутый в тени акаций и дубов;
И там, с улыбкой на устах своих приветных,
В венце из ярких звезд и маков темноцветных
И с грудью белою под черной кисеей,
Богиня мирная, являясь предо мной,
Сияньем палевым главу мне обливает
И очи тихою рукою закрывает,
И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,
Лобзает мне уста и очи в тишине.

"Одного такого стихотворения, -- писал Белинский, -- вполне достаточно, чтобы признать в авторе замечательное, выходящее за черту обыкновенности, дарование. У самого Пушкина это стихотворение было бы из лучших его антологических пьес" (VI, 10--11).

На первый взгляд может показаться странной для радикального демократа столь высокая аттестация написанных в античной манере стихотворений, плотно населенных фавнами, нимфами, наядами и прочими мифологическими существами. Хорошо известно, с какой неотразимой иронией отзывался позднее, в конце 1850-х годов, Н. Г. Чернышевский об антологических стихотворениях поэта Н. Ф. Щербины. У революционеров-шестидесятников этот вид лирики, несозвучный духу новой эпохи, вызывал неизменный и вполне объяснимый протест. Но Белинский начала 1840-х годов имел все основания видеть в антологической лирике не до конца еще исчерпанные ресурсы для художественного развития русского общества. Кроме того, если вернуться к Н. Ф. Щербине, следует отметить, что он вдохновлялся образцами эллинистической литературы периода ее упадка; в стихотворении "Волоса Береники" поэт, по остроумному выражению Чернышевского, "вместо плача женщины о волосах... придумал плач волос о женщине", {Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. 4, М., 1948, с. 533.} в то время как превосходная эстетическая интуиция Майкова предохраняла его от подобного рода начетнических кунштюков и вовлекала в русло бессмертных традиций античной классики. Именно поэтому вторичность антологических стихотворений Майкова не смущала Белинского, и он находил в них и "целомудренную красоту", и "грациозность образов", и "виртуозность резца" (VI, 10). Полагая, что не головоломная эллинистическая книжность, а "природа с ее живыми впечатлениями" является "исходным пунктом", "наставницей и вдохновительницей поэта" (VI, 12--13), критик приводил для подтверждения своей мысли стихотворение "Октава":

Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы говору; их звук необычайный
Прочувствуй и пойми... В созвучии стихов
Невольно с уст твоих размерные октавы
Польются, звучные, как музыка дубравы.

К пьесам "второго разряда" Белинский отнес стихи Майкова, посвященные современной русской действительности. Примечательно, что именно они заслужили упрек в "несовременности". "В этих стихотворениях мы желали б найти поэта, современного и по идеям, и по формам, и по чувствам, по симпатии и антипатии, по скорбям и радостям, надеждам и желаниям, но -- увы! -- мы не нашли в них, за исключением слишком немногих, даже и просто поэта..." (VI, 25).
К трактовке современной темы в книжке Майкова приближалось стихотворение "Кто он?" ("Лесом частым и дремучим..."), изображавшее Петра I и ставшее впоследствии хрестоматийным, и стихотворение "Два гроба", посвященное победе России над Карлом XII и Наполеоном Бонапартом. Однако если первое из них критик удостоил все же назвать "недурной пьеской" (VI, 28), то "изысканную и натянутую мысль" (VI, 27) второго он осудил безоговорочно.

Щадя самолюбие Майкова, Белинский воздержался не только от конкретного разбора, но даже и от упоминания наиболее пространного из "современных" стихотворений рецензируемого сборника -- дружеского литературного послания "В. Г. Бенедиктову", но он нашел способ охарактеризовать его косвенным образом: на протяжении своей статьи он не преминул трижды напомнить молодому автору об опасности злоупотребления версификаторской риторикой в духе Бенедиктова.

Вошедшие в сборник четыре стихотворения "неантологического рода", в которых Белинский увидел свидетельство "духовной движимости поэта" (VI, 29), заслуживают нашего внимания.

На первое место среди них критик поставил стихотворение "Ангел и демон", навеянное неопубликованной лермонтовской поэмой "Демон", многочисленные списки которой ходили в то время по рукам. Заметим между прочим, что, ознакомившись с поэмой Лермонтова в рукописи, Белинский уже в 1841 году писал, что она "превосходит все, что можно сказать в ее похвалу" (IV, 544). Поставленное рядом с "Ангелом и демоном" стихотворение "Раздумье", по-видимому, вызвало положительную реакцию критика тем, что оно изображало героя, мечтавшего вырваться из-под "крыла своих домашних лар", жаждавшего "и бури, и тревог, и вольности святой" (VI, 30). В третьем из этих стихотворений ("Зачем средь общего волнения и шума...") мучимый сомнениями молодой поэт, в духе героя лермонтовской "Родины", отделял себя от тех, кто "сохранил еще знаменованье обычаев отцов, их темные преданья". "Зародыш новой для него (Майкова. -- Ф. П.) эпохи творчества" (VI, 29) увидел Белинский, наконец, и в небольшой пьеске "Жизнь без тревог -- прекрасный, светлый день...", звавшей читателя туда, где есть "и гром, и молния, и слезы" (VI, 29). <…>

<…> Уже в 1842 году Белинскому несомненно было известно, что незадолго перед этим закончивший Петербургский университет двадцатилетний поэт был сыном известного академика живописи Н. А. Майкова и что это обстоятельство отразилось на круге интересов и симпатий сына. Он, в частности, тоже занимался живописью, и античная тема потому и заняла столь значительное место в его поэтической деятельности. Общаясь с М. А. Языковым, Белинский тогда уже обладал кое-какими сведениями и о салоне Майковых, творческую атмосферу которого создавали не только художники, но и литераторы. Можно предположить, что не одной только книжкой стихотворений, но и всей суммой названных выше обстоятельств было продиктовано смелое заявление Белинского о том, что Майкова-поэта ожидает славное будущее. <…>

<…>"Жизнь Майкова, -- писал в конце прошлого века Д. Мережковский, -- светлая и тихая жизнь артиста, как будто не наших времен....Судьба сделала жизненный путь Майкова ровным и светлым. Ни борьбы, ни страстей, ни врагов, ни гонений". {Д. Мережковский, Вечные спутники. Достоевский. Гончаров. Майков, изд. 3, СПб., 1908, с. 66.} Эта ультрасуммарная характеристика весьма далека от истины. В действительности жизненный путь поэта не походил на укатанную дорогу, и отнюдь не благосклонной была к нему судьба. В одном из стихотворений, созданных в 1845 году и не вошедших в "Очерки Рима" (хотя оно и было присоединено к этому циклу много лет спустя), поэт писал:

Во мне сражаются, меня гнетут жестоко
Порывы юности и опыта уроки.
Меня влекут мечты, во мне бунтует кровь,
И знаю я, что всё -- и пылкая любовь,
И пышные мечты пройдут и охладятся
Иль к бездне приведут... Но с ними жаль расстаться!

Мечты Аполлона Майкова в период, к которому относится цитируемое стихотворение, имели непосредственное отношение к социал-утопическим проектам передовой молодежи. Именно в это время и приобщается А. Майков к движению петрашевцев, в которое еще в большей мере, чем он, был вовлечен его младший брат Валериан. Впоследствии, летом 1854 года, в письме к М. А. Языкову Майков напишет следующее: "При этой сбивчивости общих идей, все-таки вращался я в кружке, где было систематическое преследование всех действий правительства и безусловное толкование их в дурную сторону, и многие радовались -- пусть путают, тем скорее лопнет". {И. Г. Ямпольский, Из архива А. Н. Майкова. -- "Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1974 год", Л., 1976, с. 37:}

В письме же к П. А. Висковатову, написанному в 1880-х годах, А. Майков рассказал не только о своем участии в собраниях петрашевцев, но и о том, что Ф. М. Достоевский в 1848 году доверительно поделился с ним сведениями об организации петрашевцами тайной типографии и т. д. {"Петрашевцы в воспоминаниях современников. Сборник материалов. Составил П. Е. Щеголев", М--Л., 1926, с. 20--26.}

В связи с раскрытием в мае 1847 года тайного Кирилло-Мефодиевского общества царское правительство повело усиленную атаку как на действительные, так и на мнимые очаги вольномыслия. Задавшись целью парализовать политическую активность молодежи, оно реорганизует систему жандармского надзора в университетах, призывает к повышенной бдительности цензуру и т. п. В начале 1849 года царской агентурой были обнаружены признаки деятельности кружка петрашевцев. Арестами членов кружка и устроенной над его "зачинщиками" 22 декабря 1849 года инсценировкой смертной казни царизм продемонстрировал свою беспощадную решимость к борьбе с "инакомыслящими". Вызванную "делом Петрашевского" общественную атмосферу охарактеризовал впоследствии Н. А. Некрасов в стихотворении "Недавнее время":

Молодежь оно сильно пугнуло;
Поседели иные с тех пор,
И декабрьским террором пахнуло
На людей, переживших террор.

Одним из "поседевших" с той поры был и А. Н. Майков. Он долго находился под страхом надвигающегося ареста, его вызывали на допрос в Петропавловскую крепость, и избежать заключения под стражу ему удалось лишь потому, что степень его близости к "центру" петрашевцев осталась для следствия не до конца раскрытой.

Впрочем, преувеличивать стойкость "социалистических" убеждений Майкова нет оснований. Со временем в увлечениях своей молодости он увидит даже слепое следование идеям французской революции 1848 года -- "много вздору, много эгоизма и мало любви", утопизм, не соответствующий "идеалу человеческого нравственного совершенства".

Став на позиции примирения с существующей действительностью и с "прочим образованным обществом", Майков постепенно отмежевывается идейно от западнически настроенных сотрудников журнала "Современник". Западнический "блок", на плечах которого лежала основная тяжесть издания этого журнала, был, как известно, образованием весьма непрочным. Во второй половине 1850-х годов либеральная часть этого "блока" (А. В. Дружинин, И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой и др.) вступит в конфликт с радикальной его частью (Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Н. А. Некрасов), что и приведет его в 1860 году к распаду. Расходясь во взглядах и с либералами и тем более с радикалами "Современника", Майков в начале 1850-х годов отдает свои симпатии "молодой редакции" славянофильского журнала "Москвитянин". Не останавливаясь на полпути, в эволюции своих общественно-политических взглядов Майков достигает крайних пределов -- откровенно монархических убеждений, до которых, кстати сказать, не доходил друживший с поэтом духовный глава "молодой редакции" Аполлон Александрович Григорьев.

Годы 1848--1852 были периодом крушения и ломки социал-утопических воззрений автора, чем и следует, по-видимому, объяснить относительно слабую в это время его творческую активность. Только начавшаяся в 1853 году Крымская война пробудила Майкова к интенсивной поэтической деятельности, итоги которой были объединены в сборничке "1854-й год. Стихотворения". В нем автор прямо осуждал свое недавнее недоверие к утилитарному искусству. <…>

(А. Н. Майков. Избранные произведения. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание . - Л., "Советский писатель", 1977)
***

Ю.И. Айхенвальд

Майков
(Отрывок из статьи)

В представлении русского читателя имена Фета, Майкова и Полонского обыкновенно сливаются в одну поэтическую триаду. И сами участники ее сознавали свое внутреннее родство.

Друг друга мы тотчас признали
Почти на первых же порах, -

говорит Майков в стихотворении, посвященном юбилею Полонского, и там же рассказывает он:

Тому уж больше чем полвека,
На разных русских широтах,
Три мальчика, в своих мечтах
За высший жребий человека
Считая чудный дар стихов,
Им предались невозвратимо...
Им рано старых мастеров,
Поэтов Греции и Рима,
Далось почуять красоты;
Бывало, нежный луч Авроры
Раскрытых книг осветит горы,
Румяня ветхие листы, -
Они сидят, ловя намеки,
И их восторг растет, растет
По мере той, как труд идет
И сквозь разобранные строки
Чудесный образ восстает.

Из этого художественного созвездия, загоревшегося на небе русской литературы, старые мастера, поэты Греции и Рима, наиболее глубокое и длительное влияние оказали именно на Майкова. Он меньше других отрешился от подражания образцам; оттого и можно сказать, что его поэзия, в своем начальном и лучшем периоде, не самостоятельна и светит лишь отраженным светом. Не родное, а чужое было первым словом его; не под солнцем, а в холодном блеске луны развернулся его поэтический цветок. Но с этим, конечно, мы охотно примирились бы ради тех вечных сторон, которые есть в классицизме и которые так желательны у всякого, даже и нам современного, поэта - если бы поклонение античной культуре и красоте было у него более непосредственно, если бы их изучение претворилось у Майкова в нечто близкое и органически родное, сделалось его второй природой. Тогда он был бы заблудившийся в нашей эпохе грек или римлянин, и мы, иные люди, с удивлением окружили бы этого последнего язычника, и, с древней лирой в руке, он опять запел бы нам давно умолкнувшие песни старого мира. И был бы так интересен и дорог этот одинокий человек без современников, отставший от исторического движения, заброшенный на внутреннюю чужбину, как Овидий среди сармат. Но как раз этого и нет. Майков не перевоплотил себя в языческую стихию, не сжился безраздельно с ее духом. Прежде всего, он не грек, а римлянин. Он подражает подражателю. Рим уже и сам грелся на солнце эллинской красоты, и свет его собственной поэзии был уже заимствованный. Один из участников поэтического "тройственного союза", Фет, думал даже, что Рим "прокляли музы":

Напрасно лепетал ты эллинские звуки:
Ты смысла тайного речей не разгадал.

Далее, Майков классическую душу только узнал, вычитал из книг, с их ветхих листов; перед антиками стоял он больше с думой, чем без дум; языческие мотивы не зародились в нем самопроизвольно, в знаменательном совпадении с психологией угасшей эпохи. Он был знаток древности; его дар, как он сам выражается, "креп в огне науки" (хотя его знания, достаточные для искусства, были бы неудовлетворительны именно для последней). На его поэзии лежит печать книги, потому что поэзия его не так сильна, чтобы она могла книгу преодолеть и заглушить. Наконец, к великому соблазну тех слушателей, которые собрались вокруг этого живого пережитка античной старины, он в своей песне обнаружил много теперешнего, нашего, и явно почуялось в ней нечто мелкое, оглядочное, слишком современное; в ней раздались те самые звуки, от которых мы и сами-то хотели бы освободить себя и которые особенно болезненно поражают нас в язычнике, посулившем было свежесть и наивность. Если он выдает себя за эллина, упоенного красотой, то почему же, двадцати лет от роду, пишет он благоразумное стихотворение "Жизнь", где степенно предостерегает юношу от красоты, от любви, от бурного счастья? Если он - носитель того духа, который в любовном общении с природой был исполнен ликования и священной радости, то почему же он часто бывает сух, и жёсток, и бестрепетен? А главное, почему он не имеет духовной свободы, внутренне связан и проникнут моралью? Что-то ему мешает, что-то его останавливает. Ведь когда он говорит о чем-нибудь имморальном, о какой-нибудь любовной шалости, вы чувствуете в этом не искреннюю беспечность вольного сердца, бьющего ключом непосредственного счастья и страсти, а только снисхождение, которое он сам себе оказал, позволение, временный отпуск, разрешенный ему его строгой душою. И когда он сообщает нам, что при виде улыбки на устах девы скромной он сам не свой и -

Прости, Сенека, Локк и Кант,
И пыльных кодексов старинный фолиант, -

то уже от самых этих слов веет как раз фолиантами, пыльной книжностью; здесь мало искреннего и незадумывающегося отношения к самому себе, здесь поэт пристально на себя смотрит, явственно себя видит.
Впрочем, быть может, это иллюзия с нашей стороны и ранние стихи Майкова только потому производят на нас впечатление несвободных, что мы знаем его дальнейшую эволюцию - его конечную удовлетворимость и удовлетворенность, отсутствие алканий, его тяготение ко всему официальному, ко всему, что признано и торжествует? Не мешает ли нам разглядеть Майкова молодого будущий певец юбилеев и царских дней, рапсод на придворных пирах? И не повторяет ли он здесь также язычника, например "умного Горация" в его хвалах Августу?

Нет, едва ли это иллюзия, непроникновенность Майкова язычеством. С первых же шагов его поэтической деятельности, на первых же стопах его стихов можно уловить, что хотя античному он и предан был душою, но душа эта была не так глубока и наивна, чтобы он мог вместить в нее всю широту языческого миросозерцания и в XIX веке повторить древний Рим, древний мир. Дух истинной классической свободы и природы не веет над этим поклонником классицизма. Как Пан в его стихотворении не мог воспроизвести звуков Феба, так и он не способен воскресить живое дыхание Эллады. Его тростник оживленный хотя и доносит своими скважинами шум отдаленного исторического моря, но самая натура его не похожа на это широкошумное море. Красивы его стихи с населением воскрешенных нимф и наяд, муз и дриад, и вновь чаруют вас мифы и сказания древности. Но он не дает вам забыть, что для древних это была жизнь, а для него - только мифология, только "умная ложь", которой он не способен поверить.

Однако с этими ограничениями, в этих пределах, исключающих мысль о том, что Майков был настоящий и последний язычник, мы должны принять его и признать его любовь к Риму и его художественное воспроизведение римской красоты. Вне Рима, древнего или современного, он нигде не может жить и почти во всякий интересный момент жизни вспоминает о нем. Розы Пестума грезятся ему даже среди петербургского бала. Когда он увидел вечный город ("змей многоочитый"!) и в смущении читал всю летопись его от колыбели, дух его трепетал в сладостном восторге. Но и теперь, в наши прозаические дни, расстилается чудное небо над классическим Римом, и Майков поэтому воспел и его, воспел альбанку, которая подходит к фонтану, и смуглянку милую, которая вплетает себе в косу нить бисеров перловых и собирает землянику у тех самых развалин, где были некогда громады Колизея. И о Риме помнит он даже на рыбной ловле, когда старается обмануть искусственною мушкой пугливую форель; в Рим ведут для него все жизненные и литературные дороги….
(Оригинал здесь -- http://dugward.ru/library/maykov/ayhenv_maykov.html)
***