- известный русский писатель, живописец и журналист; родоначальник детской исторической беллетристики.

Род. 8 окт. 1816 г. в Лифляндии, умер 8 янв. 1856 г. в С.-Петербурге; воспитывался в с.-петербургском училище св. Петра, откуда по окончании полного курса поступил в Императорскую Академию Художеств. В академии он воспитывался на казенный счет до ноября 1833 г. и, будучи учеником М. Воробьева, получил 24 сент. 1836 г. 2-ю серебряную медаль за живопись (выставленные тогда виды Екатерининского канала, пять видов с Ладожского озера и несколько копий), 30 сент. 1838 г. — звание свободного художника за "вид с натуры от Круглого рынка в Петербурге", и 11 июня 1842 г. — звание назначенного в академики. Занимаясь искусством, Ф. не оставлял и книг, которыми пользовался для самообразования. Следить за литературой и наукой ему было нетрудно благодаря основательному знанию языков французского и немецкого, к которым он впоследствии прибавил еще языки итальянский и английский. Судьба сблизила его с известными литераторами и издателями журналов, и скоро литературные интересы увлекли его до такой степени, что он забросил живопись и стал заниматься переводами. Быть может, к этому побудило его и тяжелое материальное положение, особенно усложнившееся благодаря его женитьбе. Первое оригинальное его сочинение, "Начертание архитектуры для сельских хозяев", принесло больше барышей лицу, купившему у него эту работу, нежели ему самому. Болезнь жены заставила Фурмана в 1846 г. отказаться от должности учителя в Удельном земледельческом училище, которую он занимал с 1839 г., и на последние деньги ехать в Швейцарию. За границей Ф. работал очень усиленно и в то же время очень успешно. Как переводчик, владевший изящной речью, он был известен столичным издателям, а потому был всегда желанным сотрудником. Иногда его работы, переводные и оригинальные, появлялись вдруг в 10 и более периодических изданиях, литературных и специальных. Из Швейцарии он, между прочим, присылал в "Петербургские Ведомости" и "Сын Отечества" свои "Письма", в которых легко и игриво изображалась общественная, умственная и политическая жизнь Запада. В 1849 г. он вернулся в Петербург и опять поступил на службу в министерство государственных имуществ, где занимался переводами в ученом комитете. С 1850 г. он состоял редактором "Ведомостей с.-петербургской городской полиции", которые ему удалось оживить своими фельетонами. Служба сильно отвлекала его от любимых занятий литературой, но не могла заглушить в нем любви к ней и ко всей писательской братии. По словам В. Я. Стоюнина, он "мечтал о соединении всех русских писателей в один тесный круг, где все стремились бы к одной высокой цели…". Идеалист, он любил молодежь и хорошо влиял на нее, судя по тем прочувствованным строкам, которые посвятил его памяти в 1856 г. Стоюнин. Особенно известен Ф., как детский писатель. В легких образах воскресил он целый ряд русских исторических деятелей и сумел сделать их интересными для молодых читателей. Из сочинений его приводим следующие: "Друг детей. Записки Петра Ивановича", 1843; "Детские комедии, повести и были", 1844; "Альманах для детей", 1847; "Александр Данилович Меньшиков", 1847; "Сын рыбака Михаил Васильевич Ломоносов", 1847; "Григорий Александрович Потемкин", 1847; "Александр Васильевич Суворов-Рымникский", 1848; "Ближний боярин Артемон Сергеевич Матвеев", 1848.
{Половцов}
(По материалам - Большая биографическая энциклопедия; http://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/30455/Фурман)
***

Фурман, Петр Романович (1809—1856) — писатель и журналист. Воспитывался в спб. реформатском училище, служил учителем в удельном земледельческом училище, затем по министерству государственных имуществ, где занимался переводами в ученом комитете этого министерства. Деятельно сотрудничал с середины 40-х годов в "Сыне Отечества", "Иллюстрации" Кукольника и Башуцкого, "СПб. Ведомостях", "Репертуаре и Пантеоне" Песоцкого, "Литературной Газете", где помещал исторические романы, повести, фельетоны. С начала 50-х годов был редактором и издателем "Сына Отечества". В 1855—1856 гг. редактировал "Ведомости СПб. Городской Полиции". Ему принадлежит целый ряд популярных в свое время и выдержавших несколько изданий книг для юношества: "Друг детей. Записки Петра Ивановича" (1843); "Детские комедии, повести и были" (1844); "Альманах для детей" (1847); "Сын рыбака, М. В. Ломоносов" (1847); "А. Д. Меньшиков" (1847); "Г. А. Потемкин" (1845); "А. В. Суворов-Рымникский" (1848); "Ближний боярин А. С. Матвеев" (1848); "Сардамский плотник" (1849). Слабые в художественном отношении, эти произведения представляют, однако, хороший материал для детского чтения и воспитательное их значение признает известный педагог В. Я. Стоюнин. Кроме того, отдельно изданы следующие труды Ф.: "Несостоявшаяся женитьба", историческая повесть (1848); "Дочь шута", роман в 3 ч. (1848); "Усач", повесть (1846); "Берлинские тайны" (1849); "Письма путешественника к друзьям" (1850). Ему же принадлежат переводы с французского романов Альфонса Kappa, Ф. Сулье, Г. Ферри, Э. Ожье и проч. Ср. Стоюнин, некролог в "Северной Пчеле" (1856, № 39). Многие из повестей Ф. для юношества переизданы в 1890-х гг. Н. Г. Мартыновым. П. В. Б. {Брокгауз}
***

М.Е. Салтыков-Щедрин
(О произведениях Фурмана)

(ГРИГОРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ПОТЕМКИН. Историческая повесть для детей. Соч. П. Фурмана. В двух частях, с 20-ю картинками, рисованными Р. К. Жуковским. Санкт-петербург. В тип. военно-учебных заведений. 1848. Две части. В 12-ю д. л. В I 139, во II 151 стр.)

Не знаем, решительно не знаем, полезно ли детям чтение повестей, и в особенности исторических, подобных той, которую написал г. Фурман. Нам кажется, что с детьми особенно опасно шутить - а из всех шуток чтение повестей едва ли не самая негодная для ребенка. Мы можем представить себе, например, что чтение биографий Плутарха может принести пользу ребенку: там всякое слово -- истина, каждая черта взята из действительности, так что ребенок, читая Плутарховых знаменитых людей, свыкается с жизнью и не только получает совершенно верные и здравые понятия о различных эпохах и странах древнего мира, но и для себя собственно извлекает весьма важный практический результат от этого чтения. Люди, с которыми знакомится он, - люди живые, люди с плотью и кровью, и если можно справедливо предположить, что общество, среди которого человек живет, может переработать его натуру, то точно такое же благодетельное влияние имеет на природу ребенка и чтение, подчиненное строгому выбору.

Поэтому мы никак не думаем отвергать пользу, которую могло бы принести сочинение г. Фурмана, если бы оно было хорошо задумано и исполнено. Но в том-то и беда, что автор впал в этом случае в ошибку, общую всем детским писателям. Писатели этого рода непременно хотят обращаться с детьми не как с людьми, а как с низшими организмами, немного чем повыше минералов. Они решительно не хотят понять, эти добрые люди, что дети, в своей, то есть приличной степени их развития, сфере, точно так же взрослы, как и самые взрослые; разница только в том, что одни начинают, а другие продолжают или кончают, и если некоторые знания неудобны для детей и несогласны со складом их ума, то это потому, что, по самой своей сложности, эти знания предполагают наличность других знаний, менее сложных, и что развитие человека требует постепенности и никогда не совершается скачками. Если вы будете толковать ребенку о свойстве души, когда он не знает ни на волос о свойствах предмета более ему близкого - о свойствах его бренного маленького тела, естественно, что философия покажется ему пугалом, на которое он будет смотреть не иначе, как со страхом и отвращением. Из этого, казалось бы, должно вывести то прямое следствие, что ребенку не под силу философия, что ему не нужно набора слов о свойствах души и т. д.; но педагоги и знать ничего не хотят... В пылу своего варварского прозелитизма они во что бы ни стало хотят вдолбить ребенку несвойственную его возрасту науку, и на этот конец выдумывают для него другую философию, еще нелепее их ординарной - философию детскую. Странное дело! никто не требует от ребенка, чтоб он читал, не зная азбуки, а между тем всякий считает себя вправе навязывать ему понятия об обязанностях, о долге и т. п., чего он никак не понимает! Вот, например, г. Фурман издал детскую биографию Потемкина. Ну, кажется, отчего бы и не узнать детям жизни одного из знаменитейших людей времен Екатерины, особенно если жизнь эта хорошо рассказана?.. Но г. Фурман никак не может упустить из виду, что дитя существо малое, неразумное, что ему, дескать, надобно легонькую историю и, главное, с нравственною приправой. Поэтому все сочинение его преисполнено моральных сентенций, и где Потемкин, по мнению автора, поступает хорошо - там так и говорится, что вот это, мол, хорошо, и этому надо подражать, а где встречается безнравственный поступок, там дети предупреждаются, что это, мол, безнравственно и что таким образом поступать не следует...

Автору очень хорошо известно, что взрослый человек отнюдь не возьмет себе примером для подражания ни Потемкина, ни другого, ибо взрослый человек знает, что обстоятельства жизни у всякого различны и своеобразны: поэтому г. Фурман и не претендует, чтоб книгу его читали взрослые, и заранее оговаривается, что это, дескать, повесть для детей... Для детей! Но какое право имеете вы заключать, что детям будет интересно читать вашу повесть, когда в ней действуют не живые люди, а какие-то образы без лиц, ходячие сентенции? Почему вы думаете, что если взрослому покажется диким, будто двенадцатилетний Потемкин не хуже любого сентиментального господина "крепко жмет руку матери от умиления при виде Москвы", то еще большею букою не покажется это ребенку? Какую пользу может принести детям ничего не говорящее рассуждение о дружбе (ч. II, стр. 7--10)? Какого, например, практического результата желает достигнуть автор своими анекдотами о разных кривых толках иностранцев про Россию? Приводим один из этих анекдотов:

"Другой (автор говорит об иностранцах, писавших о России), обедая однажды у Русского, слышал, как маленький сынок хозяина беспрестанно просил квасу, когда отец его пил, говорил: и мне, папенька, и мне! и уверяет, что в России есть особенный напиток, который называется Hymenee".
Или:
"Третий заметил у Большого театра костры, у которых зимою, во время спектаклей, греются кучера и извозчики, говорит, что зимою в Петербурге бывает иногда так холодно, что топят улицы".

Право, поверить на слово г. Фурману, так выходит, что все иностранцы преглупейший народ; но, как справедливо замечает потом сам автор:
"Невежда похвалы малейшей не умалит,
И то не похвала, когда невежда хвалит".

Итак, иностранцы могут быть покойны; только все-таки не понимаем, в какой мере полезны подобные анекдоты в детской книге.
А между тем намерение г. Фурмана, очевидно, было похвальное...
Издание чисто и красиво; к книге приложено двадцать рисунков г-на Жуковского, из которых некоторые сделаны весьма удачно.

(АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУВОРОВ-РЫМНИКСКИЙ. Историческая повесть для детей. Соч. П. Р. Фурмана, в двух частях, с 20-ю картинками, рисованными Р. К. Жуковским. Изд. А. Ф. Фарикова. Санктпетербург. 1848. В тип. К. Крайя. В 12-ю д. л. 144 и 179 стр.
СААРДАМСКИЙ ПЛОТНИК. Повесть для детей. Соч. П. Фурмана. Санктпетербург. 1847. В тип. Штаба Отд. Корп. Внутр. Стражи. Две части. В 12-ю д. л. 120 и 112 стр.)

Еще г. Фурман и еще детская история! Не далее как в прошлом месяце мы говорили об одном детском произведении г. Фурмана, как вот являются на сцену еще две такие же книжки...

Если доселе существовало мнение, что плодовитость есть качество, исключительно принадлежащее французским романистам, г. Фурман делает это мнение совершенно неуместным. Он пишет и романы для взрослых, и повести для детей, не пренебрегает драмами, письмами из-за границы, переводит, компилирует -
И всем из своего пера
Блаженство смертным разливает... -
только не в том смысле, в каком сказал это Державин.

Два новые произведения г. Фурмана отличаются той же незамысловатостью, тем же приторным направлением, какими отличался и "Князь Потемкин", разбор которого был нами сделан в прошлом месяце. Г. Фурман решительно думает, что великие люди "в детстве действуют не так, как другие дети", а с особенною замысловатостью. Так, например, Суворов у него дичится людей, читает книжки, и в особенности любит Квинта Курция, Юлия Цезаря, Корнелия Непота, Монтекукули и пр. Да это, право, престранный ребенок: он сам очень хорошо знает, что будет впоследствии генералиссимусом, и потому, не тратя много времени, исподволь приготовляется к этому сану! Но всего забавнее мнение г. Фурмана о Суворове. Можете себе вообразить, что плодовитый автор видит в нем... кого бы вы думали?.. шута! Читайте сами:

"А потому он решился прикрыть себя маской шутовства" (стр. 85).
И далее:
"Шутовство же Суворова носило на себе отпечаток великого гения, который взирает на земное с высоты, издевается над мелочами, почитаемыми слабыми умами величием и премудростью".
Хотя тут и говорится, что это шутовство означало отпечаток великого гения, но, очевидно, это сказано только для красоты слога. Итак, вся жизнь Суворова была шутовство; и Измаил, и Туртукай, и Нови - все это не более как шутовство!.. И мы до сих пор не знали этого!
Еще интереснее "Саардамский плотник". Тут говорятся такие речи, делаются такие дела, что, право, было бы смешно, когда бы не было так грустно...
(М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в 20 т. М.: Художественная литература, 1965. Т. 1)
***

П. Р. Фурман
Саардамский плотник
(Отрывок из повести)

ГЛАВА I
НЕЗНАКОМЕЦ

То, о чем я намерен рассказать вам, друзья мои, происходило в Голландии в 1697 году в небольшом городке Саардаме, замечательном по своим корабельным верфям и имеющем для нас, русских, особый интерес.
Рассветало. Солнце, вынырнув, так сказать, из моря, величественно поднималось над горизонтом. Легкий утренний туман скользил еще по гладкой поверхности моря, широкие волны которого ровно набегали на берег и оставляли между каменьями желтоватую пену. Рыбачьи лодки с маленькими белыми парусами пересекали по всем направлениям зеленоватые струи, в которых отражалось уже утреннее солнце сквозь более и более редевший туман. Вдали, на горизонте, виднелись огромные корабли с распущенными парусами и издали походили на морских птиц, летающих над водою и поджидающих неосторожную рыбу. Берег начал оживляться.
Над остроконечными кровлями Саардама поднимались в воздухе столбы серого дыма; по временам на порог дома выходил работник и, потягиваясь, зевая, смотрел на небо, на воду, на землю, почесывался и опять возвращался в дом. В верфях лежали, подобно морским чудовищам, корабли, более или менее оконченные; тут представлялся взору скелет корабля, не обшитый еще досками, далее черная масса полуоконченного, смоленого судна; наконец, красивые формы шхуны, украшиваемой живописью. Но ни одного живого существа не было еще видно на верфи. Зато ветряные мельницы подражали деятельности рыбаков и как бы приветствовали их своими неутомимыми крыльями.
К одной из мельниц приближались двое детей: мальчик лет двенадцати и девочка лет четырнадцати. Робко отворили они дверь и стали подниматься вверх по узкой деревянной лестнице, выбеленной мукою. Едва ступени заскрипели под ногами их, как сверху послышался грубый голос, вскричавший:
-- Кто там?
-- Это мы,-- робко отвечал мальчик.
-- Кто вы? Отвечай толком.
-- Дети Гаардена.
-- Опять вы! Что вы, с голоду умираете, что ли? -- сердито вскричал мельник, показавшись на мельнице.-- Вчера вы три раза приходили, а сегодня чуть свет опять здесь.
Девочка опустила голову и в смущенье стала щипать конец своего передника. Мальчик же устремил свои светлые, голубые глаза на белый колпак сердитого мельника и отвечал:
-- Простите нам, мейстер Фоэрбук, мы сами жали и сами молотили эту рожь, а потому нам хочется поскорее покушать собственного хлеба. Папенька говорит, что заработанный хлеб вкуснее.
-- Твой отец -- умный человек,-- возразил мельник, смягчившись.-- Ну, потерпите немножко: через четверть часа ваша мука будет готова.
С этими словами он позвонил, но никто ему не отвечал. Сердито топнув ногою, Фоэрбук наклонился, открыл люк в полу и закричал вниз:
-- Эй, Польдерс, лентяй! Спишь ты, что ли, что не слышишь звонка? Подсыпь зерен живее, а не то я тебя самого посажу между жерновами.
Работник поспешно исполнил приказание хозяина, подсыпал зерен ненасытным жерновам, потом, просунув голову в отверстие люка, сказал, глупо усмехаясь:
-- Хозяин, а хозяин!
-- Что тебе?
-- Посмотри, хозяин, в окно.
-- Зачем?
-- Посмотри только,-- сказал работник и глупо засмеялся.-- Там стоит какой-то человек и зевает на мельничные крылья, точно будто бы никогда не видал их. А платье-то на нем, платье! Не то что старое, а смешное! Широкие панталоны со складками, куртка со светлыми пуговицами, а шапка... шапка такая, какую я и в жизнь не видывал! Посмотри, хозяин, посмотри!
Мельник, радуясь случаю позевать, так поспешно просунул голову в маленькое окно, что чуть не уронил свой колпак. Из окна мельницы представлялся приятный, привлекательный вид. Склон небольшой возвышенности, начинавшейся непосредственно за Саардамом, был покрыт множеством мельниц, крылья которьи кружились быстрее и быстрее по мере того, как ветер разыгрывался. Вдали простиралась синяя полоса моря, берега которого начинали оживляться. При звуках колоколов со всех сторон сходились корабельные плотники. Но мельник не обратил внимания на вид: он уже привык к нему, а по странному устройству нашей натуры все то, к чему мы привыкаем, теряет для нас свою прелесть. Зато мейстер Фоэрбук с особенным любопытством вытаращил глаза на незнакомца, внимательно смотревшего на вертевшиеся крылья.
-- Польдерс,-- сказал мельник своему работнику,-- это, должно быть, иностранец?
-- Кажется.
-- Это, может быть, китаец?
-- Разве есть настоящие китайцы?
-- Разумеется, дурачина!
-- А я думал, что китайцы бывают только фарфоровые,-- сказал Польдерс.
-- Я заговорю с ним,-- сказал мельник.
-- Разве ты знаешь по-китайски? -- спросил Польдерс.
-- Нет, но он, может быть, знает по-голландски,-- отвечал хозяин.
-- Ну, попробуй.
И Польдерс просунул голову в другое окно, одним этажом ниже хозяина.
Детям также очень захотелось посмотреть, но других отверстий не было в стене.
Незнакомец, увидав две забавные головы в белых колпаках, высунувшиеся из окон, невольно улыбнулся.
-- Польдерс! -- сказал хозяин сверху,-- он улыбнулся.
-- Да-да; но поговори же с ним,-- отвечал работник снизу.
Фоэрбук кашлянул, поднес руку к колпаку и сказал:
-- Здорово, приятель!
Незнакомец кивнул головою.
-- Откуда ты, любезнейший? -- продолжал мельник.
Незнакомец не отвечал и опять обратил внимание на устройство мельницы.
-- Ого! Да он важничает! -- произнес мельник.-- Эй, дружище! Не подходи близко; ты слишком высоко поднял нос, как раз крылья отшибут.
Незнакомец не обратил внимания на грубую выходку мельника и спросил его отрывисто:
-- Что стоит твоя мельница?
Лицо мельника вытянулось.
-- Польдерс,-- сказал он,-- это, никак, покупатель. Я давно уже собираюсь сбыть свою мельницу. Разве ты хочешь купить ее?-- спросил он, обратившись опять к незнакомцу.
-- Я спрашиваю, что она стоит.
-- Так зайдите, минхер, да посмотрите; после я объявлю цену.
Незнакомец немедленно взбежал по деревянной лестнице.
Тогда дети увидели стройного молодого человека прекрасной наружности. По топору, бывшему у него под мышкой, и по треугольнику, висевшему на плече, в нем можно было узнать плотника. Не обращая внимания на приветствия и расспросы хозяина, он стал рассматривать внутреннее устройство мельницы. Ни одно колесо, ни одно бревно не было оставлено им без внимания. Все ответы хозяина на отрывистые вопросы его записывал он в маленькую книжечку.
Наконец, осмотрев все подробности, он спросил опять:
-- Дорого ли обходится постройка такой мельницы?
-- Дорого ли? -- повторил мельник.
-- Да-да.
-- Правду сказать?
-- Разумеется.
-- Ну, дружище, ты, кажись, малый добрый,-- сказал мельник,-- возьми же ее за 320 гульденов, да и дело с концом! По рукам, что ли?
-- Нет,-- возразил незнакомец,-- я не думал покупать твоей мельницы.
-- Как не думал? -- и лицо Фозрбука опять вытянулось.-- Что же ты спрашивал о цене?
-- Я хотел только знать, во сколько может обойтись постройка.
-- Вот что! -- и мельник презрительно отвернулся.-- Больно любопытен, приятель!
В это время работник принес мешок муки.
-- Вот вам, дети, ваша мука, тащите ее с Богом.
-- Скажи мне, пожалуйста,-- спроспл незнакомец,-- где здесь живет лучший корабельный мастер?
-- Который? -- спросил мельник.-- У нас много лучших.
-- Блундвик.
Дети спускались в это время вниз по лестнице.
-- Постойте! -- закричал мельник им вслед.-- Эй, дети! Покажите этому молодцу дорогу к дому Блундвика.
-- Спасибо,-- сказал незнакомец, уходя.
Любопытство Фоэрбука не было еще удовлетворено, а потому он пошел за незнакомцем и спросил его:
-- Ты, верно, хочешь просить работы у Блувдвика?
-- Да,-- отвечал незнакомец отрывисто.
-- Ты, верно, издалека? -- продолжал любопытный.
-- Да.
-- Уж не из Швеции ли?
-- Нет.
-- А! Так, верно, из Польши?
-- Нет.
-- Откуда же у тебя такое странное платье?
-- Мне так нравится.
-- Гм! Скажи мне...
-- Прощай! -- и незнакомец, ускорив шаги, последовал за детьми.
-- Да, нет, да, нет,-- ворчал раздосадованный Фоэрбук.-- Сам небось все выспросил да выведал, а потом онемел, словно рыба! Приди же ты в другой раз!
(Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века./ Сост. и подгот. текста А. Рогинского. -- М.: Худож. лит., 1989. (Классики и современники. Русская классич. лит-ра)).
***