ПЛЕТНЁВ ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ
(1 (13) сентября 1791 (по другим сведениям – 21 августа 1792) — 29 декабря 1865 (10 января 1866))

— известный русский поэт, критик и издатель пушкинской эпохи; ректор Петербургского университета, академик Петербургской АН (1841), близкий друг А.С. Пушкина

Родился в местечке Теблеши Бежецкого уезда Тверской губернии. Происходил из духовного звания, образование получил в тверской семинарии и в главном педагогическом институте, был учителем словесности в женских институтах и кадетских корпусах. В 1832 году занял кафедру русской словесности в Санкт-Петербургском университете, в котором с 1840 до 1861 года состоял и ректором.

Плетнёв принадлежал также к составу второго отделения академии наук со времени его образования в 1841 года; преподавал русский язык и словесность наследнику цесаревичу Александру Николаевичу и другим особам царского дома. Очень рано Плетнёв близко сошелся с Пушкиным и другими корифеями пушкинского кружка. Характера крайне мягкого, деликатного и услужливого, Плетнёв был верным и заботливым другом, к которому обращались и Жуковский, и Пушкин, и Гоголь; всем им Плетнёв служил и делом, и советом; мнением его они очень дорожили.

В «Книге Тверской епархии Бежецкого уезда села Теблеши церкви Рождества Христова… 1791 года», хранящейся в Тверском областном архиве, есть запись: «В сентябре. 1-е. Села Теблеши у диакона Александра Петрова жена Агрипина Никитина родила сына Петра, которой крещён 8-го числа. Восприемником был Бежецкого уезда сельца Носилова господин Михайло Александров сын Чаплин». Выступив на литературное поприще стихотворениями, которые в 1820-х годах появлялись в «Соревнователе», «Трудах Вольного общества любителей российской словесности», «Северных цветах» и других журналах и альманахах и которые при гладкости стиха местами не лишены изящества и поэтического огонька, Плетнёв вскоре перешёл к литературной критике, став выразителем теоретических воззрений пушкинского кружка. Уже в первой своей критической статье, посвященной стихотворениям Милонова («Соревнователь», 1822), Плетнёв доказывал, что поэтом надо родиться, а нельзя сделаться, но врождённый талант должен потратить массу труда чисто технического, чтобы вполне овладеть формой и придать ей гармонию, изящество, красоту.

Обе эти идеи для того времени были совершенно новы и лежали в основе всех стремлений пушкинского кружка: первая идея являлась отрицанием псевдоклассицизма с его стремлением путём риторики и пиитики искусственно создавать поэтов; вторая соответствовала сущности литературного движения того времени, задачею которого была именно выработка форм поэзии и языка. Главная заслуга Плетнёва заключалась в том, что уже в начале 1820-х годах, ещё ранее критических очерков не только Веневитинова, Киреевского, Надеждина, но и Полевого, он ввёл характеристики поэтов по существу, по внутреннему свойству их поэзии. Таковы были появившиеся ещё в 1822 году оценки Жуковского и Батюшкова. Плетнёв уже тогда предвидел, что русской литературе предстоит, не ограничиваясь усвоением чужих форм, стать, наконец, на народную почву. В статье по поводу идиллии Гнедича «Рыбаки» (1822) он делит поэзию на «всеобщую», или «неопределенную», и «народную» и отдаёт предпочтение последней перед первой. Вопросу о народности в литературе Плетнёв в 1833 году посвятил целую речь, в которой указывал на значение народной стихии для литературы с точки зрения патриотизма и художественной выразительности. К концу 1830-х годах Плетнёв составил себе замечательное для того времени представление о национальных особенностях литературы, о её связи с жизнью общества, об индивидуальных способностях писателя, о необходимости «красок и жизни», без которых литература стала бы «сухим изложением отвлечённостей».

Оставшись до конца дней своих мирным эстетиком, придававшим первенствующее значение вопросам формы и языка, Плетнёв не мог избежать разлада с дальнейшим развитием литературы; но выйдя из кружка Пушкина, где неоклассик Батюшков мирно уживался с романтиком Жуковским, а последний горячо приветствовал реалиста Гоголя, Плетнёв всегда сохранял объективность, любовно следил за успехами литературы и вообще признавал права новых литературных форм и течений, если только вестником их являлся сильный талант, удовлетворявший эстетическим требованиям. Он умел понять Гоголя с его сильными и слабыми сторонами: ему принадлежит одна из лучших оценок «Мертвых Душ» («Современник», 1842). Отсутствие рутины и тонкое чувство изящного дозволило Плетнёву с восторгом приветствовать многие восходящие светила 1840 г. — Тургенева, Достоевского, Писемского, Островского, Плещеева, Аполлона Майкова, Полонского, Белинского.

В течение семи лет (с конца 1824 года) с бароном Дельвигом, а с 1832 г. — с Пушкиным, Плетнёв разделял труды по редактированию «Северных цветов», а в 1838—1846 гг. был преемником Пушкина по редактированию «Современника»; журнал в руках Плетнёва мало принимал участия в новом литературном движении. «Сочинения и переписка» Плетнёва изданы Я. Гротом в трёх томах (СПб., 1885)[2]. Много материалов для характеристики Плетнёва в «Переписке Я. К. Грота с П. А. Плетневым» (СПб. 1896).
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Плетнёв,_Пётр_Александрович)
***

Биографический очерк

В 1832 г. занял кафедру русской словесности в Санкт-Петербургском университете, в котором с 1840 до 1861 г. состоял и ректором. Плетнев принадлежал кроме того к составу второго отделения Академии Наук со времени его образования в 1841 г.; преподавал российский язык и словесность наследнику цесаревичу Александру Николаевичу и др. особам царского дома. Очень раньше времени Плетнев рядом сошелся с Пушкиным и другими корифеями пушкинского кружка. Характера очень мягкого, деликатного и услужливого, Плетнев был верным и заботливым другом, к которому обращались и Жуковский, и Пушкин, и Гоголь; всем им Плетнев служил и делом, и советом; мнением его они крайне дорожили. Выступив на литературное поприще стихотворениями, которые в 1820-х годах появлялись в "Соревнователе", "Трудах Вольного Общества любителей российской словесности", "Северных Цветах" и др. журналах и альманахах и которые, при гладкости стиха, местами не лишены изящества и поэтического огонька, Плетнев вскоре перешел к литературной критике, сделавшись выразителем теоретических воззрений Пушкинского кружка. Уже в первой своей критической статье, посвященной стихотворениям Милонова (в "Соревнователе", 1822), Плетнев доказывал, что поэтом надобно появиться, а запрещено заделаться, но врожденный дар должен потратить массу труда, чисто технического, чтобы полностью овладеть формой и придать ей гармонию, изящество, красоту. Обе эти идеи для того времени были абсолютно новы и лежали в основе всех стремлений Пушкинского кружка: первая мысль являлась отрицанием псевдоклассицизма, с его стремлением, путем риторики и пиитики, искусственно созидать поэтов; вторая соответствовала сущности литературного движения того времени, задачей которого была как раз выработка форм поэзии и языка. Главная заслуга Плетнева заключалась в том, что уже в начале 1820-х годов, ещё прежде критических очерков не только Веневитинова, Киреевского, Надеждина, но и Полевого, он ввел характеристики поэтов по существу, по внутреннему свойству их поэзии. Таковы были появившиеся ещё в 1822 г. оценки Жуковского и Батюшкова. Плетнев уже тогда предвидел, что русской литературе предстоит, не ограничиваясь усвоением чужих форм, сделаться в конце концов на народную почву. В статье по поводу идиллии Гнедича "Рыбаки" (1822) он делит поэзию на "всеобщую" или "неопределенную" и "народную", и отдает предпочтение последней перед первой. Вопросу о народности в литературе Плетнев в 1833 г. посвятил целую речь, в которой направлял на роль народной стихии для литературы с точки зрения патриотизма и художественной выразительности. К концу 1830-х годов Плетнев составил себе замечательное для того времени представление о национальных особенностях литературы, об ее связи с жизнью общества, об индивидуальных способностях писателя, о необходимости "красок и жизни", без которых литература сделалась бы "сухим изложением отвлеченностей". Оставшись до конца дней своих мирным эстетиком, придававшим первенствующее роль вопросам формы и языка, Плетнев не мог избежать разлада с дальнейшим развитием литературы; но выйдя из кружка Пушкина, где неоклассик Батюшков спокойно уживался с романтиком Жуковским, а концевой горячо приветствовал реалиста Гоголя, Плетнев вечно сохранял объективность, любовно следил за успехами литературы и, вообще, признавал права новых литературных форм и течений, если только вестником их являлся мощный дар, удовлетворявший эстетическим требованиям. Он мог разобраться Гоголя, с его сильными и слабыми сторонами: ему принадлежит одна из лучших оценок "Мертвых душ" (в "Современнике", 1842). Отсутствие рутины и тонкое ощущение изящного дозволило Плетневу с восторгом здороваться многие восходящие светила 1840 г. - Тургенева , Достоевского , Писемского , Островского , Плещеева , Ап. Майкова , Полонского , Белинского , и все-таки он не в состоянии был осознать и относился к нему с озлоблением. В продолжение семи лет (с конца 1824 г.) с бароном Дельвигом, а с 1832 г. - с Пушкиным, Плетнев разделял труды по редактированию "Северных Цветов", а в 1838 - 1846 годах был преемником Пушкина по редактированию "Современника"; но крайний журнал, в руках Плетнева, негусто принимал участия в новом литературном движении.
(Источник - http://persones.ru/biography-569.html)
***

П. А. Вяземский
Памяти П. А. Плетнева
(Вяземский П. А. Эстетика и литературная критика / Сост., вступ. статья и коммент. Л. В. Дерюгиной. - М.: Искусство, 1984. (История эстетики в памятниках и документах).)

Человек в течение жизни своей обречен Провидением на утраты, от которых он более или менее беднеет. Но бывают и такие потери, после которых остается он совершенно нищим. Чувствительнейшими утратами в жизни, разумеется, те сердечные утраты, которые отрывают от нас людей близких сердцу нашему, попутчиков и товарищей на пути земном, с которыми шли мы рука об руку, мысль с мыслью, чувство с чувством. По-настоящему они одни и могут быть признаваемы за утраты. Все прочее - лишения более или менее временные и тяжкие, легче или труднее заменяемые; они не посягают на внутреннюю жизнь человека: только слегка увечивают внешнюю жизнь. С помощию Божиею и добрых людей эти раны заживают или обживаешься с ними. К прискорбию, и в молодых летах, и в летах зрелости мы нередко испытываем сердечные утраты. Оглядываемся и с грустью видим, что нет того, нет другого. Но вместе с тем рядом с нами и кругом идут еще попутчики. С ними делим горе свое, с ними оплакиваем утраченного товарища. И в этом обмене-скорби есть свое утешение, есть своя унылая сладость. Прорвавшийся круг снова сдвигается, как будто новою силою, новою теснейшею скрепою. Есть порожние места в дружеской артели, но артель еще есть. Есть в ней еще место и жизни, и общей деятельности, надеждам и радостям и единодушному стремлению к обетованной цели. Но когда заживешься на земле, когда зайдешь так далеко, что все товарищи твои, кто ранее, кто позднее, от тебя отстали, когда чувствуешь, когда убедишься, что новых уже не нажить, что пора приобретений миновала, а настала пора окончательных недочетов, и наконец разочтешься с последнею утратою, тут и очутишься нищим, как сказано было выше.

Так теперь и со мною по кончине П. А. Плетнева. Приятельские наши с ним сношения начались давно. Я встретился с ним в начале двадцатых годов, в среде нам равно сочувственной и близкой. Плетнев был уже тогда приятелем Жуковского и другом Пушкина, Дельвига, Баратынского. Эти связи его тот же час породнили с ним и меня. Независимо от взаимных условий круговой поруки, которая соединяет людей одного кружка, принадлежащих, так сказать, одному исповеданию, одной вере, я скоро полюбил и оценил в нем все, что было личною и самобытною собственностию его самого. Чистое сердце, светлый и спокойный ум, бескорыстная, беспредельная, теплая преданность друзьям, нрав кроткий, мягкий и уживчивый, добросовестное, не по расчетам, не в виду житейских выгод и в чаянии блестящих успехов, но по призванию, но по святой любви, служение литературе, изящный и верный вкус, с которым любили справляться и советоваться Баратынский и сам Пушкин, - все эти качества, все эти счастливые дары природы, развитые и возлелеянные жизнью стройною и сосредоточенною в одних мирных занятиях и наслаждениях скромного и постоянного труда, все это давало Плетневу особенное значение и почетное место в обществе нашем. Рано приобрел он это место и удержал его за собою до конца долговременной жизни своей. Новые явления, новые потребности жизни и перевороты в литературе не сдвинули его с той ступени, на которой он твердо и добросовестно стал однажды навсегда. К первоначальным товарищам и единомышленникам его постепенно примыкали и новые пришельцы, отмеченные печатью истинного дарованья. В числе их достаточно упомянуть одно имя Гоголя.

По трудам своим, по свойству дарования своего и по своей натуре бесстрастной и обреченной, так сказать, на плавное, а не порывистое движение, он никогда не искал и не мог искать быть любимцем большинства, не хотел и не мог действовать на публику, то есть на толпу, самовластно и полномочно. Но тем более дорожил свойствами и качествами его ограниченный круг избранных, который мог вполне оценить его. Им одним доступны были не блистательные, не расточительные, но благонадежные и верные богатства ума и души его. Заслуги, оказанные им отечественной литературе, не кидаются в глаза с первого раза. Но они отыщутся и по достоинству оценятся при позднейшей разработке и приведении в порядок и ясность действий и явлений современной ему литературной эпохи. В общей человеческой жизни на всех ее поприщах встречаются не передовые, а, так сказать, пассивные деятели, мало заметные для проходящих, но которых влияние переживает иногда шумные и наступательные действия более отважных подвижников.

С Плетневым лишился я последнего собеседника о делах минувших лет. Есть еще у меня кое-кто, с кем могу перекликаться воспоминаниями последних двух десятилетий. Но выше эти предания пересекаются. Они теряются в сумраке преданий времен доисторических. Говоря о том, что тогда занимало меня и нас тревожило или радовало, что и кого любил я, чем и кем жила жизнь моя, уже некому при случае сказать: "А помните ли?" и прочее. Этот пробел, эта несбыточность, несвоевременность подобного вопроса грустны, невыразимо грустны. На подобный вопрос, как он ни казался бы прост, ответа нет. Нет уже пайщика в памяти моей. Никто не помнит того, что я помню, что мне так памятно, что так еще присущно, живо и свежо старой памяти моей, пережившей, так сказать, целые века, целый мир лиц и былей, сроднившихся с жизнью моей, вошедших в нее и в мое минувшее принадлежностью нераздельною и неотъемлемою. Теперь помню один. Теперь я один с глазу на глаз с памятью моею и с тою стороною прошедшего, которая отсвечивается на мне одном.
Монологи скучны в драме и в действительности. Для оживления действия и речи нужно иметь пред собою соучастника, готового откликнуться на мысль нашу, на воспоминание наше. Теперь уже некому давать мне реплику (donner la rИplique, как говорится на французской сцене). Так после смерти Пушкина и Жуковского перекликались мы с Плетневым сам-друг и келейно. Оказывающиеся промежутки не отодвигали нас одного от другого, а, напротив, сплошнее нас сближали. Жизнь шла вперед. Чем братский круг становится малолюднее, тем жизнь и память минувшего становятся дороже и обязательнее. В года усиленного движения и преизбытка жизни еще возможны случайные ошибки и минутные недоразумения. Но в старости и самые разноречия, если они и существовали бы, а как и не быть им в том или другом случае, смягчаются и сглаживаются. А общие сочувствия и точки соприкосновения с каждым днем сильнее и глубже означаются. В старости ищешь не того, что обособляет, а того, что обобщает. Предчувствуещь, что времени уже мало впереди. Ратовать некогда, да, сдается, и не для чего. Если в чем и есть разноречие, то на добровольных и честных уступках, как будто сам собою, заключается прочный и благоденственный мир. Таково примирительное действие лет и успокоившегося ума. Тем более благотворно это действие на почве уже мирной и дружеской и разработанной единодушными сочувствиями и усилиями.

В последние два-три года личные и устные беседы мои с Плетневым были прекращены. Болезнь закинула его и меня далеко от родины и в разные стороны. Помню, что в письме к нему жаловался я однажды на судьбу, которая не свела нас по крайней мере в одну больницу и не положила бок о бок в одну палату. Туда перенесли бы мы свой домашний очаг, свою Россию. Но в это время мы часто переписывались друг с другом, редко о том, что делалось на чужбине, у нас под глазами, но более о том, что доходило до нас из России и о России. Собственно литературная переписка наша была случайным образом довольно оживлена. Я в это время на досуге написал много стихов. Готовясь издать их особою книжкою, посылал я ему рукописи мои на суд и расправу. И по стихам нужен был мне собеседник и духовник. Я никогда не доверял собственному родительскому чувству. Во время производства работы я почти всегда доволен собою и тем, что произвожу. На душе сладостно и тепло. Но вскоре после жар творчества и чувство самодовольства остывают. В любимом новорожденном детище своем вижу или подозреваю одни недостатки его. Для окончательной проверки сознания мне нужна оценка постороннего лица, к которому имею доверие. Плетнев из Парижа возвращал мне в Венецию стихи мои со своими замечаниями. Начиналась иногда тяжба со своими обвинениями с одной стороны и оправданьями и защитою со стороны подсудимого. Но окончательно почти всегда пользовался я замечаниями его с полным сочувствием к критике его и с благодарностью. Между прочим написал посвятительное письмо к нему и к Ф. И. Тютчеву. Оно назначается в виде предисловия к предполагаемому собранию новых стихотворений моих. Сочетание двух приведенных имен не совершенно соответствует хронологическому порядку. Тютчев не принадлежит к первоначальной нашей старине. Он позднее к ней примкнул. Но он чувством угадал ее и во многих отношениях усвоил себе ее предания. Мне очень отрадно думать теперь, что я успел сообщить Плетневу это стихотворение и еще вслух мог выразить чувства мои к нему. Он отвечал мне на него милым и теплым письмом. Ныне с чувством живейшей скорби печатаю стихи мои как приношение памяти его. Они подтвердят задним числом все здесь мною сказанное об отношениях моих к нему. Вместе с тем определят они и меру утраты, которую понес я кончиною милого, незабвенного Плетнева.
(Источник - http://az.lib.ru/w/wjazemskij_p_a/text_0750.shtml)
***

П. А. Плетнев
С. М. С-ой.
(Сонет)

Была пора: ты в безмятежной сени
Как лилия душистая цвела,
И твоего веселого чела
Не омрачал задумчивости гений.
Пора надежд и новых наслаждений
Невидимо под сень твою пришла
И в новый край невольно увлекла
Тебя от игр и снов невинной лени.

Но ясный взор и голос твой и вид, -
Все первых лет хранит очарованье,
Как светлое о прошлом вспоминанье,
Когда с душой оно заговорит -
И в нас опять внезапно пробудит
Минувших благ уснувшее желанье.
***

Плетнев Петр Александрович
1791 - 1865
(По материалам книги Геннадия Иванова – «Знаменитые и известные Бежечане»)

Самое «пушкинское» место в Бежецком районе - это, конечно, село Теблеши. В этом селе более двухсот лет назад родился, провел здесь детство и писал стихи о Теблешах Петр Александрович Плетнев, один из самых ближайших друзей Пушкина, издатель его сочинений. Великий роман «Евгений Онегин» начинается со стихотворного посвящения Плетневу: «Не мысля гордый свет забавить,/ Вниманье дружбы возлюбя...»
И так далее, и так далее. И пошел роман.
Много лет я собирался добраться до Теблешей. И вот в очередной мой летний приезд в деревню отправился в это довольно далекое от Бежецка село. 60 километров пути.
У меня в руках была книга стихов Плетнева, в которой лучшим стихотворением, конечно, была его «Родина». Сам Пушкин в письме к Бестужеву отмечал: «Плетнева «Родина» хороша». Вообще-то Плетнев как поэт не очень сильный. Дарование его невелико. Это признают все специалисты, и Плетневым занимаются в основном в связи с Пушкиным, но «Родина», лучшее его стихотворение, всегда будет жить в русской поэзии.

РОДИНА
Есть любимый сердцу край,
Память с ним не разлучится:
Бездны моря преплывай –
Он везде невольно снится.
Помнишь хижин скромный ряд,
С холма к берегу идущий,
Где стоит знакомый сад
И журчит ручей бегущий.
Видишь: гнется до зыбей
Распустившаяся ива,
И цветет среди полей
Зеленеющая нива.
На лугах, в тени кустов,
Стадо вольное играет.
Мнится, ветер с тех лугов
Запах милый навевает.
Лиц приветливых черты,
Слуху сладостные речи
Узнаешь в забвенье ты
Без привета и без встречи.
Возвращаешь давних дней
Неоплаканную радость,
И опять объемлешь с ней
Обольстительницу младость.
Долго ль мне в мечте одной
Зреть тебя, страна родная,
И бесплодной жить тоской,
К небу руки простирая?
Хоть бы раз глаза возвесть
Дал мне рок на кров домашний
И с родными рядом сесть
За некупленные брашны!
1823 год.

Без последней строфы стихотворение было бы посредственным. Но с последней строфой - оно прекрасно! Прекрасно свежестью несколько архаичного языка, наивной интонации. Зачем мы из больших городов едем в деревни к родным? Чтобы сесть с ними вместе именно «за некупленные брашны» - за деревенские огурцы да картошку, а порой и за мясцо собственного копчения или тушения, некоторые любят и собственные напитки, но тут я предпочитаю высококачественный продукт.
Слова от частого употребления стираются, тускнеют, поэтому нам хочется иногда вернуться к редким словам, как бы освежиться родниковой водой. У Плетнева, и здесь и в некоторых других стихах есть эти родники.
«Поэт рождается в провинции, а умирает в Париже». Плетнев родился в Теблешах, а умер действительно в Париже, в 1865 году. Тело было перевезено и похоронено в Петербурге.
Теблеши село старинное и большое, одно время даже было районным центром. Были свой родильный дом, свой молокозавод, льнозавод, баня... Большой храм Рождества Христова. До сих пор сохранилась улица Поповка, на которой селились священнослужители с семьями. Жила здесь и семья пономаря Александра Плетнева, позже отец Петра Александровича станет дьяконом. Вот об этой улице мечтал в Петербурге Плетнев, здесь в одном из домов его ждали «некупленные брашны».

Что осталось в Теблешах с той поры?
Если сравнивать с плетневской элегией «К моей Родине», в которой много деталей и картин, но которую полностью привести нет возможности, она довольно большая, то можно сказать, что осталось «пустынное село в глухих лесах» (ягод и грибов очень много, я купил у местного жителя пять килограммов черники по пять рублей за килограмм). «Забуду ль на холме твой новый Божий храм...» - храм есть, но в то время на месте нынешнего каменного, но полуразрушенного, стояла деревянная церковь.
«Забуду ли о вас, о мирные луга, прикрытые со всех сторон елями...» - на лугах очень много медоносных цветов, и елей вокруг тоже много.
«Забуду ли тебя, о Теблежский ручей...» - Плетнев писал Теблежский. О ручье надо сказать особо. В нем я попробовал искупаться, так как день был очень жаркий. Но глубина ручья везде по колено, хотя вода очень холодная. Это большой недостаток Теблешей - негде купаться в округе. Нет ни реки, ни озера, только этот старинный родниковый ручей шириной метра три. Но местами он очень живописен - с валунами и камнями по дну и кустами по берегу. Ручей Плетнев в стихах не раз вспоминал:

Под навесом мирной сени,
К лону матери склоняясь,
Я любил в невинной лени
Слушать сельских песен глас.
Их пленительные звуки
Зажигали часто кровь,
И, приняв цевницу в руки,
Я младенцем пел любовь.
Вслед пустившись за судьбою
От домашнего ручья,
Лишь напевы их с собою
Берегу повсюду я:
Тишина души и радость,
К песням первый сердца жар
Там, где я покинул младость
И Камены первый дар.
1820-е годы

Директор местной неполной средней школы Антонина Михайловна Тарасова, оторвавшись от насущных сельских дел - у нее корова, поросенок и другая мелкая живность, - показала мне школьный музей, посвященный Плетневу. Он состоит из фотокопий, подобранных в Твери, ничего особенного, но без него Теблеши были бы неполными.
Я не знаю, чья в этом заслуга, но в Теблешах дети школьного возраста на улице все со мной здоровались. Когда-то так, говорят, было по всей Руси.
Глава местной администрации Владимир Николаевич Данилов, как мне показалось, живет с исстрадавшимся сердцем от всех современных глупостей, а, может, «вредительства». Нормальная жизнь уходит, как вода сквозь пальцы, и ждет он чего-нибудь радикального. Но где оно, радикальное? И не будет ли хуже? Он считает, что хуже некуда.

...А Пушкин называл Плетнева и другом, и братом, и кормильцем. Потому «кормильцем», что Петр Александрович издавал произведения гения и платил ему деньги. Очень хорошие.
Кому Пушкин написал в письме такие известные слова: «Осень подходит. Это любимое мое время - здоровье мое обыкновенно крепнет - пора моих литературных трудов настает...»? Плетневу!
А кому он написал в письме другие не менее известные слова, очень личные, какие пишут самым близким людям: «Я женат - и счастлив, одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось - лучшего не дождусь»? Плетневу!
Плетневу же он пишет после смерти Дельвига: «Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и все».
Вот по этой последней цитате из письма очень наглядно видно, насколько Плетнев был близким человеком для Пушкина.
Отношения Пушкина и Плетнева исследовал в свое время писатель В. Вересаев, написавший книгу «Спутники Пушкина». В ней, в частности, он отмечает: «Плетнев был человек «услужливый», как назвал его Пушкин, деловитый и исполнительный. Живя постоянно в Петербурге, он заведывал изданием произведений Пушкина. «Я был для него всем, - писал Плетнев, - и родственником, и другом, и издателем, и кассиром. Пушкин, находившись по большей части вне Петербурга - то в Новороссийском краю, то в своей деревне - беспрестанно должен был писать ко мне, потому что у него не было других доходов, кроме тех денег, которые собирал я от издания и продажи его сочинений. Привычка относиться во всем ко мне, опыты прямодушия моего и - может быть - несколько счастливых замечаний, которые мне удалось передать ему на его сочинения, до такой степени сблизили его со мною, что он предварительно советовался с моим приговором каждый раз, когда он в новом сочинении своем о чем-нибудь думал надвое. Присылая оригинал свой ко мне для печатания, он прилагал при нем несколько поправок или перемен на сомнительные места, предоставляя мне выбрать для печати то, что я найду лучше». Сношения Плетнева с опальным Пушкиным обратили на себя внимание, и приказано было навести справки о Плетневе. Полиция ответила: «Служит с отличным усердием, женат, поведения весьма хорошего, характера тихого и даже робкого, живет скромно». Несмотря на такой отзыв, за Плетневым был учрежден секретный надзор.

Стихи он вскоре писать перестал, и перешел к критическим статьям. Он считал, что о плохих произведениях писать не стоит, а в хороших надо больше обращать внимание на положительные стороны, статьи его поэтому были неизменно благожелательны и мягки. Темпераментному Пушкину это мало нравилось, и он писал Плетневу: «Брат Плетнев! Не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности!»
С 1826 года Плетнев, рекомендованный Жуковским, преподавал русский язык и словесность в царском дворце великим княжнам, а потом - и наследнику Александру Николаевичу. В 1832 году занял кафедру русской словесности в Петербургском университете. Пушкин очень любил Плетнева. Ему он посвятил «Евгения Онегина»:

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты...

В последние месяцы жизни озлобленный, с издерганными нервами, Пушкин тянулся к уравновешенному, незлобливо мягкому Плетневу, в беседах с ним выше всего ставил в человеке качество благоволения, видел это качество в Плетневе, завидовал его жизни.
Плетнев был высокого роста, крепко сложенный, приятной наружности, говорил тихо, как будто стыдливо. И.С. Тургенев, бывший его слушателем в конце 30-х годов, рассказывает: «Как профессор русской литературы Плетнев не отличался большими сведениями: ученый багаж его был весьма легок, зато он искренно любил свой предмет, обладал несколько робким, но чистым и тонким вкусом и говорил просто, ясно, не без теплоты. Кроткая тишина его обращения, его речей, его движений не мешала ему быть проницательным и даже тонким, но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства. Для критика ему недоставало энергии, огня настойчивости, прямо говоря - мужества. Он не был рожден бойцом... Оживленное созерцание, участие искреннее, незыблемая твердость дружеских чувств и радостное поклонение поэтическому - вот весь Плетнев».
После смерти Пушкина Плетнев взял на себя редактирование его журнала «Современник»... В 1940 году Плетнев, оставаясь профессором, был избран в ректоры, переизбирался еще два раза... был ректором по назначению от правительства. Со студентами Плетнев был мягок, приветлив и доступен, - но мягок был и с начальством, так что мог удержаться на своем посту в течение свирепейшей реакции, наступившей после 1848 года. Иногда он шел дальше того, что требовало законом. Никитенко, например, рассказывает: «в качестве председателя цензурного комитета Плетнев жестоко притеснял неприятные ему журналы, в особенности «Отечественные записки» с ненавистным ему Белинским. Требовал, чтобы цензурный комитет запретил «Отечественным запискам» печатать переводную беллетристику на том основании, что она не значилась в утвержденной программе журнала, хотел запретить «Библиотеке для чтения» печатать переводные романы, потому что ей были разрешены только переводные повести, и т. д. Уже в сороковых годах Плетнев занял глубоко консервативную позицию, восторженно приветствовал «Переписку» Гоголя, враждебно относился к Грановскому, Лермонтову, Некрасову».
Да, Плетнев в конце жизни стал, если говорить с либеральной точки зрения, консерватором, а если говорить с точки зрения событий, произошедших в России позже, то он стал православным охранителем государства. Не напрасно в свое время он учился в Бежецком духовном училище, потом окончил духовную семинарию в Твери.
Я думаю, что «Переписка» Гоголя, которую он не только восторженно приветствовал, но и помогал издать - это был бальзам на душу Плетнева. Это получилась глубоко религиозная книга, в центре которой стоят слова «Нужно любить Россию». «Но как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога, прежде всего, за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, а этот путь - есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви ведет нас теперь Сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней сострадания. А сострадание есть уже начало любви». Все «Выбранные места из переписки с друзьями» пронизаны патриотическим и христианским духом. Революционно настроенная интеллигенция «Переписку» резко не приняла, а славянофилы, почвенники и верующие люди приняли всей душой. К ним относился и Плетнев.
Он через всю свою жизнь пронес то благоговение, которое когда-то в детстве испытал в Теблешском храме:

Забуду ль на холме твой новый Божий храм,
Усердьем поселян сооруженный,
С благоговением где по воскресным дням
Я песни Божеству певал священны.

В нем всю жизнь жило то чувство, которое Пушкин называл «любовь котеческим гробам»:

Могилы вкруг него, обросшие травой,
Неровными лежащие рядами,
Куда ребенком я ходил искать весной
Могилу ту. меж серыми крестами.
Где мой лежит отец... Младенца своего.
Меня лишь па заре моей лобзавший,
Где с тайным трепетом я призывал его
И милой тени ждал, ее не. знавший...

Отец Плетнева умер, когда сыну было три года, поэтому и « меня лишь на заре моей лобзавший».
Плетнев хотя и не был глубоким критиком и мыслителем, но он очень глубоко понимал Пушкина. После смерти друга он написал и опубликовал в «Современнике» статью «Александр Сергеевич Пушкин», на которую сочувственно откликнулся самый яркий тогда критик - Белинский: «Статью эту можно назвать взглядом на жизнь нашего поэта».
Последние пять лет жизни Плетнев из-за болезни провел во Франции. Уехал он туда вместе с женой, княжной А.В. Щетининой и двумя сыновья.
Большой летописец пушкинской эпохи П. Вяземский записал по смерти Плетнева: «Заслуги, оказанные им отечественной литературе, не кидаются в глаза с первого раза. Но они отыщутся и по достоинству оценятся при позднейшей разработке и приведении в порядок и ясность действий и явлений современной ему эпохи». Так и получилось. В каждой толковой книге о Пушкине и его эпохе Плетневу отводится достойное место.
Замечательный поэт Евгений Баратынский. Так вот, часто в его изданиях приводят одно из его писем Плетневу. Видно, что не с каждым поэт будет делиться такими сокровенными мыслями, видно, что Плетнев многое значил для больших художников того времени, для самых образованных людей эпохи: «Поговорим о тебе. Неужели ты вовсе оставил литературу? Знаю, что поэзия не заключается в мертвой букве, что молча можно быть поэтом, но мне жаль, что ты оставил искусство, которое лучше всякой философии утешает нас в печалях жизни. Выразить чувство - значит, разрешить его, значит, овладеть им. Вот почему самые мрачные поэты могут сохранить бодрость духа. Примись опять за перо, мой милый Плетнев, не изменяй своему назначению. Совершим с твердостию наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них - унылость. Прощай, мой милый. Я стал проповедником. Слушай мои увещания, а я буду слушать - твои. Благодарю тебя за похвалы «Наложнице»: они меня утешили в неблагорасположении других моих критиков. Обнимаю тебя от всей души. Пиши ко мне, когда найдешь досужное время. Поклонись Пушкину».
Когда-нибудь, я думаю, в Теблешах если не памятник, то мемориальную доску точно установят в память о замечательном земляке. В 2006 году 1 сентября по старому стилю и 12 по новому Петру Александровичу Плетневу исполнится 215 лет со дня рождения. Самое время теблешанам готовиться к этой дате.
Тверской исследователь жизни и творчества Плетнева и издатель его замечательной книги «Стихотворения» (1998 год) М.В. Строганов пишет: «Друг Пушкина, Дельвига, Баратынского и Жуковского, адресат поэтических посланий Федора Глинки и Аполлона Майкова, писем Гоголя и Каролины Павловой, Плетнев хотел остаться в душах и памяти этих людей. Но остался он и в истории русской словесности как мудрый и честный человек».
К слову сказать, об упомянутом Федоре Глинке. Он отчасти тоже бежецкий. Одно время он поселился в Твери и женился там на Авдотье Голенищевой-Кутузовой, имение которой было в селе Кузнецово Бежецкого уезда. Здесь они часто жили. Глинка увлекся краеведением и даже о местных курганах и древних захоронениях написал работу «О древностях и Тверской Карелии»....
(Источник - http://bezh.asobezh.ru/bezechane/pletnev.htm)