НЕКРАСОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
(28 ноября (10 декабря) 1821 — 27 декабря 1877 (8 января 1878))

— знаменитый русский поэт, писатель, публицист и драматург; признанный классик мировой литературы.

Принадлежал к дворянской семье Ярославской губернии; родился в Винницком уезде Подольской губернии, где в то время квартировал полк, в котором служил отец Некрасова, поручик Алексей Сергеевич. Это был человек, много испытавший на своём веку. Его не миновала семейная слабость Некрасовых — любовь к картам (Сергей Некрасов, дед поэта, проиграл в карты почти всё состояние). Человек увлекающийся и страстный, Алексей Сергеевич Некрасов очень нравился женщинам. Его полюбила Елена Андреевна Закревская (Helena Zakrzewska), варшавянка, дочь богатого посессионера Херсонской губернии. Родители не соглашались выдать прекрасно воспитанную дочь за небогатого, малообразованного армейского офицера; брак состоялся без их согласия. Он не был счастлив. Обращаясь к воспоминаниям детства, поэт всегда говорил о матери как о страдалице, жертве грубой и развратной среды. В целом ряде стихотворений, особенно в «Последних песнях», в поэме «Мать» и в «Рыцаре на час», Некрасов нарисовал светлый образ той, которая скрасила своей благородной личностью непривлекательную обстановку его детства. Обаяние воспоминаний о матери сказалось в творчестве Некрасова необыкновенным участием его к женской доле.

Детство Некрасова протекло в родовом имении Некрасовых, в деревне Грешневе Ярославской губернии и уезда, куда отец Алексей Сергеевич Некрасов (1788—1862), выйдя в отставку, переселился, когда сыну было 3 года. Огромная семья (у Некрасова было 13 братьев и сестёр (в живых осталось лишь трое — два брата и сестра)), запущенные дела и ряд процессов по имению заставили отца Некрасова взять место исправника. Во время разъездов он часто брал с собой маленького Николая, а прибытие исправника в деревню всегда знаменует собой что-нибудь невесёлое: мёртвое тело, выбивание недоимок и т. п. — и много, таким образом, залегло в чуткую душу мальчика печальных картин народного горя.

В 1832 году Некрасов поступил в ярославскую гимназию, где дошёл до 5 класса. Учился он плохо, занятия большей частью прогуливал вместе со старшим братом Андреем, с гимназическим начальством не ладил (отчасти из-за сатирических стишков), и так как отец всегда мечтал о военной карьере для сына, то в 1838 году 16-летний Некрасов отправился в Cанкт-Петербург, для определения в дворянский полк.

Однако встреча с гимназическим товарищем, студентом Глушицким, и знакомство с другими студентами возбудили в юном Некрасове такую жажду учиться, что он пренебрёг угрозой отца оставить его без всякой материальной помощи и стал готовиться к вступительному экзамену в Петербургский университет. Он его не выдержал и поступил вольнослушателем на филологический факультет. С 1839 по 1841 годы пробыл Некрасов в университете, но почти всё время уходило у него на поиски заработка. Некрасов терпел страшную нужду, не каждый день имел возможность обедать за 15 коп. «Ровно три года, — рассказывал он впоследствии, — я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным. Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан на Морской, где дозволяли читать газеты, хотя бы ничего не спросил себе. Возьмешь, бывало, для вида газету, а сам пододвинешь себе тарелку с хлебом и ешь».

Не всегда у Некрасова была квартира. От продолжительного голодания он заболел и много задолжал солдату, у которого снимал комнатку. Когда, ещё полубольной, он пошёл к товарищу, то по возвращении солдат, несмотря на ноябрьскую ночь, не пустил его обратно. Над ним сжалился проходивший нищий и отвёл его в какую-то трущобу на окраине города. В этом ночлежном приюте Некрасов нашёл себе и заработок, написав кому-то за 15 коп. прошение. Ужасная нужда закалила Некрасова, но она же неблагоприятно повлияла на развитие его характера: он стал «практиком» не в лучшем значении этого слова.

Дела его скоро устроились: он давал уроки, писал статейки в «Литературном прибавлении к Русскому Инвалиду» и «Литературной Газете», сочинял для лубочных издателей азбуки и сказки в стихах, писал водевили для Александринского театра (под именем Перепельского). У него начали появляться сбережения, и он решился выступить со сборником своих стихотворений, которые вышли в 1840 году с инициалами Н. Н. под заглавием «Мечты и звуки».

Полевой похвалил дебютанта, по некоторым сведениям к нему отнесся благосклонно и В. А. Жуковский, но В. Г. Белинский в «Отечественных записках» отозвался о книжке пренебрежительно, и это так подействовало на Некрасова, что, подобно Н. В. Гоголю, некогда скупавшему и уничтожавшему «Ганса Кюхельгартена», он сам скупал и уничтожал «Мечты и звуки», ставшие поэтому величайшей библиографической редкостью (в собрание сочинений Некрасова они не вошли).

Интерес книжки в том, что здесь можно видеть Некрасова в совершенно чуждой ему сфере — в роли сочинителя баллад с разными «страшными» заглавиями наподобие «Злой дух», «Ангел смерти», «Ворон» и т. п. «Мечты и звуки» характерны не тем, что являются собранием плохих стихотворений Некрасова и как бы низшей стадией в его творчестве, а тем, что они никакой стадии в развитии таланта Некрасова собой не представляют. Некрасов автор книжки «Мечты и звуки» и Некрасов позднейший — это два полюса, которых нет возможности слить в одном творческом образе.

В начале 1840-х Некрасов становится сотрудником «Отечественных записок», сначала библиографического отдела. Белинский близко с ним познакомился, полюбил его и оценил достоинства его ума. Он понял, однако, что в области прозы из Некрасова ничего, кроме заурядного журнального сотрудника, не выйдет, но восторженно одобрил стихотворение его «В дороге».

Скоро Некрасов стал усердно публиковаться. Он выпустил в свет ряд альманахов: «Статейки в стихах без картинок» (1843), «Физиология Петербурга» (1845), «1 апреля» (1846), «Петербургский Сборник» (1846). В этих сборниках дебютировали Д. Григорович, Ф. Достоевский, выступали И. Тургенев, А. Герцен, А. Майков. Особенный успех имел «Петербургский Сборник», в котором появились «Бедные люди» Достоевского.

Издательские дела Некрасова пошли настолько хорошо, что в конце 1846 года он, вместе с И. И. Панаевым, приобрел у П. А. Плетнёва журнал «Современник». Литературная молодёжь, придававшая силу «Отечественным запискам», бросила А. А. Краевского и присоединилась к Некрасову. Белинский также перешёл в «Современник» и передал Некрасову часть того материала, который собирал для затеянного им сборника «Левиафан».

Белинский очутился в «Современнике» таким же журнальным чернорабочим, каким был у Краевского. Впоследствии Некрасову справедливо ставили в упрёк это отношение к человеку, более всех содействовавшему тому, что центр тяжести литературного движения 1840-х годов из «Отечественных записок» был перенесён в «Современник». Начинается печатание в «Современнике» бесконечно длинных, наполненных невероятными приключениями романов «Три страны света» и «Мёртвое озеро», написанных Некрасовым в сотрудничестве со Станицким (псевдоним А. Я. Головачёвой-Панаевой). Впрочем, главами этих романов Некрасов и прикрывал лакуны, образовывавшиеся в журнале из-за запретов цензуры.

Около середины 1850-х годов Некрасов серьёзно (полагали, что смертельно) заболел горловой болезнью, но пребывание в Италии отклонило катастрофу. Выздоровление Некрасова совпадает с началом новой эры русской жизни. В творчестве Некрасова также наступает счастливый период, выдвинувший его в первые ряды литературы. Он попал теперь в круг людей высокого нравственного строя; Н. Чернышевский и Н. Добролюбов становятся главными деятелями «Современника». Благодаря своей замечательной чуткости и способности быстро усваивать настроение и взгляды окружающей среды, Некрасов становится по преимуществу поэтом-гражданином.

Когда в 1866 году «Современник» был закрыт, Некрасов сошёлся со старым врагом своим Краевским и арендовал у него с 1868 года «Отечественные записки», поставленные им на такую же высоту, какую занимал «Современник».

В начале 1875 года Некрасов тяжко заболел, (врачи обнаружили у него рак кишечника), и скоро жизнь его превратилась в медленную агонию. Напрасно был выписан из Вены знаменитый хирург Бильрот; мучительная операция ни к чему не привела. Вести о смертельной болезни поэта довели популярность его до высшего напряжения. Со всех концов России посыпались письма, телеграммы, приветствия, адресы. Они доставляли высокую отраду больному в его страшных мучениях, и творчество его забило новым ключом.

Написанные за это время «Последние песни» по искренности чувства, сосредоточившегося почти исключительно на воспоминаниях о детстве, матери и совершённых ошибках, принадлежат к лучшим созданиям его музы. Рядом с сознанием своих «вин», в душе умирающего поэта ясно вырисовывалось и сознание его значения в истории русского слова. В прекрасной колыбельной песне «Баю-баю» смерть (в лице его матери) говорит ему: «не бойся горького забвенья: уж я держу в руке моей венец любви, венец прощенья, дар кроткой родины твоей… Уступит свету мрак упрямый, услышишь песенку свою над Волгой, над Окой, над Камой…» Некрасов умер 27 декабря 1877 года. Несмотря на сильный мороз, толпа в несколько тысяч человек, преимущественно молодёжи, провожала тело поэта до места вечного его успокоения на петербургском Новодевичьем кладбище.

Похороны Некрасова, сами собой устроившиеся без всякой организации, были первым случаем всенародной отдачи последних почестей писателю. Уже на самих похоронах Некрасова завязался или, вернее, продолжался бесплодный спор о соотношении между ним и двумя величайшими представителями русской поэзии — Пушкиным и Лермонтовым. Достоевский, сказавший несколько слов у открытой могилы Некрасова, поставил (с известными оговорками) эти имена рядом, но несколько молодых голосов прервали его криками: «Некрасов выше Пушкина и Лермонтова». Спор перешёл в печать: одни поддерживали мнение молодых энтузиастов, другие указывали на то, что Пушкин и Лермонтов были выразителями всего русского общества, а Некрасов — одного только «кружка»; наконец, третьи с негодованием отвергали самую мысль о параллели между творчеством, доведшим русский стих до вершины художественного совершенства, и «неуклюжим» стихом Некрасова, будто бы лишённым всякого художественного значения.
(По материалам – Википедии; http://ru.wikipedia.org/wiki/%CD.%C0._%CD%E5%EA%F0%E0%F1%EE%E2)
***

К.И. Чуковский
ЛЕКЦИЯ О НЕКРАСОВЕ, ПРОЧИТАННАЯ В ОКСФОРДСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ В МАЕ 1962 ГОДА
(К.И. Чуковский. Несобранные статьи о Н.А.Некрасове (Предисл., подгот. текстов и примеч. А. Гаркави) - Калинингр. гос. ун-т., Калининград, 1974.)

Конечно, мне очень хочется, чтобы вы полюбили Некрасова.
Ради этой немаловажной задачи я решил предпринять один очень рискованный шаг, который может сразу испортить вcе дело: я продемонстрирую здесь перед вами одно очень плохое стихотворение Некрасова, - самое плохое из всех, какие случалось ему написать. Этим безумным поступком я все же надеюсь послужить его славе и чести, так как, благодаря этому, перед вами откроется одна замечательная особенность его дарования, которая, смею надеяться, привлечет к нему ваши сердца.

Итак, наихудшее стихотворение Некрасова появилось под заглавием "Буря" в журнале "Современник" в 1850 году.
Начиналось это наихудшее стихотворение так:

Не любил я ни грому, ни бури
И боялся, когда по лазури,
Разрушенье и гибель тая,
Пробежит золотая змея.
Да вчера молодая соседка
Мне сказала: "в саду есть беседка -
Как стемнеет, туда приходи!"
Расходилося сердце в груди!
(I, 389)
Как мы видим, образы в этом стихотворении очень неточны: какая же молния бежит "по лазури", то есть по безоблачному, ясному, синему небу?
Кроме того, это стихотворение насквозь подражательное: по своему звуку, по ритму - это слишком явная копия знаменитой "Соседки" Лермонтова, написанной за десять лет до того:

Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы;
И окно высоко над землей,
И у двери стоит часовой!
Умереть бы уж мне в этой клетке,
Кабы не было милой соседки!..

Есть даже совпадения рифм, совпадения отдельных строк.
В-третьих, синтаксис, обычно столь четкий и строгий в поэзии Некрасова, здесь оказался неряшлив и смутен. Например:

И в беседку тоскуя иду,
Что соседки я там не найду...
(I, 389)
Инверсия здесь так неудачна, "что" кажется, будто местоимение что подчиняется глаголу "идти"! "Тоскуя иду, что" - противоестественное сочетание слов.
В-четвертых, стихотворение чересчур многословно. Сюжет требует лаконической краткости: боялся грома, но во время грозы пришла нечаянная радость, свидание с любимой и любящей женщиной, и гроза стала мила на всю жизнь. Нужно ли при этом подробно описывать молнию? Нужно ли передавать диалоги влюбленных, уснащенные такими дешевыми фразами, как "Наше счастие тихо цветет, наше сердце любовью живет"?

Таких строк сорок девять, и, конечно, прочтя их, каждый согласится со мной, что в них не чувствуется ни тени таланта. Московский остряк Алмазов тогда же высмеял эти строки в язвительной пародии "Кофей":

Я сначала терпеть не мог кофей;
И когда человек мой Прокофий
По утрам с ним являлся к жене,
То всегда тошно делалось мне.
Дальше так же вяло и нудно рассказывалось, что после того, как поэта угостила кофеем какая-то любострастная дева, он отнесся к этому напитку совершенно иначе:

С той поры полюбил я и кофей.
Весьма часто, когда мой Прокофий
По утрам с ним приходит к жене,
Я кричу: "дай, брат, чашку и мне".
Впрочем, Некрасов и сам ощутил, что эта многословная "Буря" недостойна его дарования. Через три года он написал то же самое стихотворение сызнова, и оно зазвучало совсем по-другому.

Больше ста лет прошло со времени появления в печати этой второй исправленной и переработанной "Бури", а она все так же свежа, заразительно весела и прекрасна, словно написана не дальше вчерашнего дня. Радость любовной победы здесь так и трубит во все трубы. Здесь, в этой переработке неудачных стихов, Некрасов явственно для всех обнаружил и великую силу своего мастерства и непогрешимость своего литературного вкуса, и ту беспощадную суровость к себе, к своему творчеству, к своему дарованию, без которой он не был бы великим поэтом.

Вместо рыхлых, аморфных стихов получилась стальная конструкция. Каждая строка (буквально каждая) ведет к новому повороту сюжета, каждая определяет собою новую стадию в развитии темы.
Вместо длинной и цветистой декларации своего любовного чувства ("счастье мое - целый мир исходить для нее" и т. д.), вместо всех этих романсовых фраз - всего лишь одна строка (в высшей степени далекая от всяких романсов):

Кровь-то молодая: закипит - не шутка!
(I, 99).
Вместо претенциозных и вычурных описаний грозы, вместо "золотых змей", которые бегают "по ясной лазури" - "разрушенье и гибель тая", -простая, деловая, разговорная фраза:

Небо обложилось тучами кругом...
Полил дождь ручьями - прокатился гром!
(I, 99).
Проще и сказать невозможно. Благодаря такой замене напыщенных, банальных, истасканных романсовых фраз житейскими, простыми словами все событие приобрело достоверность реального факта: в него веришь, как в действительный случай. Этому способствует и то, что женщина, которая в первоначальном варианте была безыменной, безличной, здесь названа по имени - Любушка, и о ней тоже говорится не выспренним, а житейским, простым языком. В первом варианте ее речь была слишком уж гладкой и правильной, словно перевод с иностранного. В окончательном же тексте эта книжная дикция заменилась естественной, далекой от нормального синтаксиса:

"...есть в саду беседка.
Как темнее станет, - понимаешь ты?.."
(I, 99)
Вообще в этом окончательном тексте свобода и естественность всех интонаций являют живой контраст безжизненным интонациям первоначальных стихов. Первоначальные стихи как будто затем и появились в печати, чтобы лучше оттенить мастерство, с которым создан второй вариант.

Здесь каждая строчка радует не только своей победной и праздничной темой, но и тем великолепным искусством, которое проявляется в ней:
Долго не сдавалась Любушка-соседка,
Наконец шепнула: "есть в саду беседка,
Как темнее станет - понимаешь ты?.."
Ждал я, исстрадался, ночки-темноты!
Кровь-то молодая: закипит - не шутка!
Да взглянул на небо - и поверить жутко!
Небо обложилось тучами кругом...
Полил дождь ручьями - прокатился гром!
Брови я нахмурил и пошел угрюмый -
"Свидеться сегодня лучше и не думай!"
***
Без надежды, скучен прихожу в беседку,
Прихожу и вижу - Любушку-соседку!
Промочила ножки, и хоть выжми шубку...
Было мне заботы обсушить голубку!
Да зато с той ночи я бровей не хмурю,
Только усмехаюсь, как заслышу бурю...
(I, 99).
И этот еле намеченный, слегка выраженный простонародный колорит, которого не было в первой "Буре" ("Ждал я, исстрадался, ночки-темноты"), и этот широкий, размашистый шестистопный хорей, так хорошо соответствующий сюжету стихов, - все это не сразу досталось Некрасову, а после тщательной и долгой работы над уже законченным и даже напечатанным текстом.

Решающую роль в этом творческом обновлении "Бури" сыграла демократизация всего ее стиля. Стиль первого варианта не имел никаких элементов народности, автор пользовался нейтрально-интеллигентской речью, похожей на перевод с иностранного, действие происходило неведомо где, и участвовали в нем какие-то абстрактные лица. Во втором варианте действие происходит в России, у героини прекрасное народное имя, на ней народная одежда - сарафан (который носит здесь областное название - "шубка"), речь героя по своей конструкции и своему словарю приближена к народному говору, и об этом тоже нельзя забывать при сравнении обоих вариантов.
Переделка "Бури" произошла, так сказать, у всех на глазах, ибо, повторяю, оба ее варианта появились в печати один за другим. И таких случаев было немало. Существуют десятки стихотворений Некрасова, написанных им дважды и трижды.
Всегда, в своих лучших творениях, он как художник, как мастер был верен суровому требованию, которое предъявлял он к поэтам и раньше всего к себе самому:

Чтобы словам было тесно.
Мыслям - просторно.
(II, 439).
Между тем существуют десятки (а пожалуй, и сотни) журнальных статей, авторы которых доказывают, что форма стихотворений Некрасова неряшлива, груба, безобразна и что он вообще не поэт. Стихи Некрасова, - утверждал тот же Алмазов, - это жалкая, топорная и черствая проза, имеющая такое же отношение ж поэзии, как, например, учебник арифметики.
Уже в пятидесятых годах, то есть вскоре после смерти Белинского, в реакционной журналистике установился критический штамп о Некрасове, как о псевдопоэте, поэте-прозаике, стихи которого "даже прозаичнее прозы", как выразился критик Авсеенко.
Хуже всего было то, что даже почитатели поэзии Некрасова, даже его единомышленники, люди демократического, радикального лагеря, тоже были непоколебимо, уверены, что он не столько поэт, сколько публицист, агитатор, сочинитель риторических декларативных стихов, форма которых действительно очень слаба:

- Но какое нам дело до формы! - запальчиво заявляли они. - Нам важно содержание, а не форма. Сила Некрасова не в пластических образах, которых у него нет совершенно, не в певучих стихах, не в художественной отделке подробностей, а в искренности его гуманных идей и в благородстве эмоций.
Формулировка бессмысленная, так как для того, чтобы заразить читателя своими эмоциями, поэту непременно нужны, все наисильнейшие средства искусства: и яркость образов, и певучесть стиха, и то, что у этих критиков именовалось тогда "художественной отделкой подробностей".
Поэтому передо мною вставала задача - доказать, что никогда не удалось бы Некрасову так неотразимо влиять на многомиллионные массы читателей, если бы он не был замечательным мастером формы, чрезвычайно искусно владеющим писательской техникой.
Легче всего было опровергнуть обвинение в отсутствии так называемой пластики. Стоило хотя бы бегло перелистать любые страницы некрасовских книг, чтобы убедиться воочию, что, хотя он и не ограничивал своей поэзии "пластикой", его книги до краев переполнены сотнями и тысячами зрительных образов, в которых оказывается то пристальное любопытство к очертаниям и краскам "предметного мира", какое свойственно лишь большим живописцам.
Можно ли, например, позабыть сделанную им зарисовку летнего веселого дождя, внезапно хлынувшего на пыльный деревенский поселок:

И по дороге моей
Светлые, словно из стали,
Тысячи мелких гвоздей
Шляпками вниз поскакали.
(II, 98).
Или эти беглые строки о веселом коне, который не с голоду, а исключительно от избытка играющих жизненных сил подбегает к возу, нагруженному сеном, выхватывает оттуда колосья:

Въезжая на гору, скрипит
Снопами полная телега;
Играя, колос из снопа
Хватает сытый конь с разбега
И ржет. (II, 30).
И другая лошадь, городская, которую избивают кнутом:

Вот она зашаталась и стала.
"Ну!" - погонщик полено схватил
(Показалось кнута ему .мало) -
И уж бил ее, бил ее, бил!
Ноги как-то расставив широко.
Вся дымясь, оседая назад, и
Лошадь только вздыхала глубоко
И глядела... (так люди глядят,
Покоряясь неправым нападкам).
Он опять: по спине, по бокам
И, вперед забежав, по лопаткам
И по плачущим, кротким глазам!
Всё напрасно.
Клячонка стояла,
Полосатая вся от кнута,
Лишь на каждый удар отвечала
Равномерным движеньем хвоста.
(II, 66).
Это "равномерное движенье хвоста", это оседание назад, эти широко расставленные ноги - всюду точнейшая фиксация образа, доступная лишь великому мастеру. И дальше такая же зоркость и точность:

Лошадь вдруг напряглась- и пошла
Как-то боком, нервически скоро...
(II. 66).
Рисунок у Некрасова всегда четкий, энергичный, уверенный, любовно запечатлевающий подробности виденного.

Вообще вся поэма "Несчастные" до такой степени насыщена живописными образами, что их обилие показалось <бы>, пожалуй, чрезмерным, если бы их не проникала эмоциональность некрасовской лирики.
Но и сами по себе, вне контекста, они так рельефны, так метки, что запоминаются раз навсегда.

Вообще, говоря о себе:
И жаден мой слух, и. мой глаз любопытен
(I, 418). -
Некрасов определял этим свое страстное тяготение к образности, без которой не бывает художников. Любопытство ко всяким проявлениям жизни, ненасытный интерес к ее очертаниям, краскам и звукам, стремление во что бы то ни стало воплотить их в искусстве - Некрасов не был бы великим поэтом, если бы в его поэзии не сказалась эта любовь художника к миру окружающих вещей и явлений.

Только пройдя мимо таких переполненных пластическими образами произведений Некрасова, как "Мороз, Красный нос", "Коробейники", "Несчастные", "Кому на Руси жить хорошо", критики обеспечивали се<бе право твердить, будто Некрасов по преимуществу ритор, стихи которого, лишенные пластики, в большинстве случаев - всего только "красноречивая проза". >.
***
<3десь вскрывается с необыкновенной наглядностью близость поэзии Некра>сова к народной эстетике.

Недаром с такой подлинно крестьянской любовью изображал он сильных, дородных, несокрушимо здоровых людей:

...Цветет
Красавица, миру на диво,
Румяна, стройна, высока,
***
Сидит, как на стуле, двухлетний
Ребенок у ней на груди...
(II, 169, 171).
Такова же волжская красавица в стихотворении "На Волге":
...она
Мила, дородна и красна.
***
"Постой, проказница, ужо
Вот догоню!.." Догнал, поймал, -
И поцелуй их прозвучал
Над Волгой вкусно и свежо.
Нас так никто не целовал!
Да в подрумяненных губах
У наших барынь городских
И звуков даже нет таких.
(II, 87).
И с таким же восхищением деревенский сват говорит жениху в стихотворении "Сват и жених":

Марья костью широка,
Высока, статна, гладка!
- Ай да Марья! Марья - клад!
Сватай Марью, Марью, сват!
Нам: с лица не воду пить,
И с корявой можно жить.
Да чтоб мясо на костях,
Чтобы силушка в руках!
(II, 359).

Муж Дарьи - такой же богатырь, как и она: "Пригожеством, ростом и силой ты ровни в селе не имел". Вообще эта "кряжистая корежина", "богатыри сермяжные" - так и тянуло Некрасова сюда, к воплощениям дородства и здоровья:
Росту большого, рука что железная,
Плечи - косая сажень..
. (I, 87).
Подивился сам из Питера
Генерал на парня этого,
Как в рекрутское присутствие
Привели его раздетого...
(II, 163).
Все эти образы здоровья, ("богатырства", "пригожества" черпались Некрасовым исключительно в крестьянской среде. "Кряжигая корежина", "богатыри сермяжные" были для него привлекательны тем, что они открывали ему, как силен и прекрасен будет русский народ, когда он сбросит с себя ярмо угнетателей. Даже та горсточка русских крестьян, которая во времена крепостничества шла свободной от помещичьего ига, - какими горячими и веселыми красками описывает Некрасов ее крепко слаженную, здоровую, сермяжно-богатырскую жизнь:

Дома одни лишь ребята
Да здоровенные псы,
Гуси кричат, поросята
Тычут в корыта носы...
***
Всё принялось, раздобрело!
Сколько, там, Саша, свиней!
Перед селением бело
На полверсты от гусей;
Как там возделаны нивы,
Как там обильны стада!
Высокорослы, красивы
Жители, бодры всегда...
(III, 12).
Но жизнь в тогдашней России была беспощадно жестока, и великому жизнелюбу Некрасову, певцу "сермяжных богатырей" и "величавых славянок", восхищавшемуся изобилием их духовных и физических сил, то и дело приходилось со скорбью описывать, как под крепостническим гнетом эти богатырские силы растрачиваются, вянут и гибнут.
Здесь была постоянная тема Некрасова. Только что крестьянка Орина воскликнула о своем сыне, которого забрили в солдаты:

Богатырского сложения,
Здоровенный был детинушка!
(II, 163) -
как мы уже читаем через несколько строк о его преждевременной смерти:

И погас он, словно свеченька
Восковая, предыконная...
Мало слов, а горя реченька,
Горя реченька бездонная!..
(II, 165).
Именно потому, что Некрасов так взволнованно любил полнокровную, пышно цветущую жизнь, он был до такой степени чуток к ее ущербу, увяданию и гибели.
Чем сильнее восхищала Некрасова пышно цветущая жизнь, тем мучительнее была для него ее слишком ранняя гибель в трагическом русском быту. Потому-то и славил он "гармонию жизни", что его вечно терзала ее дисгармония.
Потому-то редкостные взлеты веселья так часто сменялись у него щемящей тоской. Недаром Достоевский, который чувствовал в его поэзии родную стихию, называл его страстным к страданию. Здесь он верный собрат Достоевского. И можно ли удивляться тому, что автор "Униженных и оскорбленных" с таким жарким сочувствием повторял его мучительные строки об избиваемой уличной кляче:

Вот она зашаталась и стала.
"Ну!" - погонщик полено схватил
(Показалось кнута ему мало) -
И уж бил ее, бил ее, бил!
(II, 65).
Эта строка бьет сама. Упрямое повторение одного короткого "бил" ("и уж бил ее, бил ее, бил") даже не понимающему русской речи дает почти физическое ощущение битья.
Вообще боль от битья, физическую боль этот "страстный к страданию" человек изображал, как никто:

Били вас палками, розгами, кнутьями,
Будете биты железными прутьями!..
(III, 359).
Недаром он называл свою музу: "кнутом иссеченная муза". Сколько кнутов у него на страницах и с какой яростной силой они бьют и калечат людей! Эти удары как будто сыплются на него самого, будто у него самого

С лаптя до ворота
Шкура вся вспорота...
(III,349);
будто у него самого
Нет косточки неломаной,
Нет жилочки нетянутой,
Кровинки нет непорченой...
(III, 294-295)1.

К.И. Чуковский
(Источник - http://www.chukfamily.ru/Kornei/Prosa/Garkavi/lectsia.htm)
***

Цитаты из стихотворений Н.А.Некрасова

Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая "страдания народа"
И что поэзия забыть ее должна.
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы ее могли состарить годы!
Процвел бы божий мир!... Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!...
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время, как она ликует и поет,
К народу возбуждать вниманье сильных мира -
Чему достойнее служить могла бы лира?...
("Элегия", ["Пускай нам говорит изменчивая мода..."], 1874)
***

Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил - и сердцем я спокоен...
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба...
Я видел красный день: в России нет раба!
И слезы сладкие я пролил в умиленье...
"Довольно ликовать в наивном увлеченье,-
Шепнула Муза мне. - Пора идти вперед:
Народ освобожден, но счастлив ли народ?..
("Элегия", ["Пускай нам говорит изменчивая мода..."], 1874)
***

Сеятель знанья на ниву народную!
Почву ты, что ли, находишь бесплодную,
Худы ль твои семена?
Робок ли сердцем ты? слаб ли ты силами?
Труд награждается всходами хилыми,
Доброго мало зерна!
Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами,
Где же вы, с полными жита кошницами?
Труд засевающих робко, крупицами,
Двиньте вперед!
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ...
("На суету человека", 1877; текст опубликован полностью)
***

Форме дай щедрую дань
Временем: важен в поэме
Стиль, отвечающий теме.
Стих, как монету, чекань
Строго, отчетливо, честно,
Правилу следуй упорно:
Чтобы словам было тесно,
Мыслям - просторно.
("Подражание Шиллеру"; II "Форма", конец 1877; текст опубликован полностью)
***

У бурмистра Власа бабушка Ненила
Починить избенку лесу попросила.
Отвечал: нет лесу, и не жди - не будет!"
"Вот приедет барин - барин нас рассудит,
Барин сам увидит, что плоха избушка,
И велит дать лесу", - думает старушка.
Кто-то по соседству, лихоимец жадный,
У крестьян землицы косячок изрядный
Оттягал, отрезал плутовским манером.
"Вот приедет барин: будет землемерам! -
Думают крестьяне. - Скажет барин слово -
И землицу нашу отдадут нам снова".
Полюбил Наташу хлебопашец вольный,
Да перечит девке немец сердобольный,
Главный управитель. "Погодим, Игнаша,
Вот приедет барин!" - говорит Наташа.
Малые, большие - дело чуть за спором -
"Вот приедет барин!" - повторяют хором...
Умерла Ненила; на чужой землице
У соседа-плута - урожай сторицей;
Прежние парнишки ходят бородаты;
Хлебопашец вольный угодил в солдаты,
И сама Наташа свадьбой уж не бредит...
Барина всё нету... барин всё не едет!
Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом1 показались дроги:
На дрогах высокий гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом - новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету - и уехал в Питер.
("Забытая деревня", 2 октября 1855; текст опубликован полностью)
***

Что новый год, то новых дум,
Желаний и надежд
Исполнен легковерный ум
И мудрых и невежд.
Лишь тот, кто под землей сокрыт,
Надежды в сердце не таит!..
Давно ли ликовал народ
И радовался мир,
Когда рождался прошлый год
При звуках чаш и лир?
И чье суровое чело
Лучом надежды не цвело?
Но меньше ль видел он могил,
Вражды и нищеты?
В нем каждый день убийцей был
Какой-нибудь мечты;
Не пощадил он никого
И не дал людям ничего!
При звуках тех же чаш и лир,
Обычной чередой
Бесстрастный гость вступает в мир
Бесстрастною стопой -
И в тех лишь нет надежды вновь,
В ком навсегда застыла кровь!
И благо!.. С чашами в руках
Да будет встречен гость,
Да разлетится горе в прах,
Да умирится злость -
И в обновленные сердца
Да снидет радость без конца!
Нас давит времени рука,
Нас изнуряет труд,
Всесилен случай, жизнь хрупка,
Живем мы для минут,
И то, что с жизни взято раз,
Не в силах рок отнять у нас!
Пускай кипит веселый рок
Мечтаний молодых -
Им предадимся всей душой...
А время скосит их? -
Что нужды! Снова в свой черед
В нас воскресит их новый год...
("Новый год", 1851; текст опубликован полностью)
***