ЩЕРБИНА НИКОЛАЙ ФЕДОРОВИЧ
( 2 (14 декабря) 1821 – 10 (22 апреля) 1869)

- известный русский поэт, юморист, эпиграмматист, литературный критик и знаток древне - греческих лирических мотивов.

Родился близ Таганрога в семье обедневшего донского помещика. Детство провел в имении родителей близ Таганрога. Огромное влияние на формирование духовного мира Щербины оказала мать, связанная родством с пелопонесскими греками. Она привила сыну глубокую любовь к древнегреческой культуре и языку. В десятилетнем возрасте он уже читал "Илиаду" Гомера в подлиннике. В 1829 г., совершенно разорившись, семья Щербиных переехала в Таганрог, где он начал учиться сначала в приходском и уездном училищах, а затем в гимназии. Поэтическая одаренность Щербины проявилась рано. В гимназические годы он пробует силы в высокой поэзии (пишет поэму "Сафо", которая не сохранилась, драмы "Осада Инсары", "Ксанфо" и др.), а также приобретает известность среди сверстников своими остротами, шутками. Обе эти тенденции, отразившие особенности его поэтической индивидуальности, получили развитие и в зрелом творчестве. В 1838 г. произошло событие, чрезвычайно знаменательное для начинающего поэта: его сонет "К морю" был напечатан в журнале "Сын отечества". Ранний успех определил дальнейшую судьбу Щербины. В 1839 г., не закончив полного курса гимназии, он уехал из Таганрога, чтобы поступить в Московский университет. Но надежды его не оправдались. Оставшись в чужом городе без средств и поддержки, Щербина попал в тяжелое положение, ему пришлось столкнуться с нуждой, перебиваться случайными заработками. Но в то же время в Москве ему удалось завязать знакомства с писателями А. Ф. Вельтманом, М. Н. Загоскиным, этнографом В. В. Пассеком - товарищем А. И. Герцена, которые приняли участие в судьбе молодого человека. Впоследствии Щербина тепло вспоминал это нелегкое для него время.

Осенью 1839 г. Щербина по совету своих новых московских друзей переехал в Харьков, где прожил до 1849 г. Материальное положение его оставалось крайне тяжелым. В автобиографии он писал, что поступил в Харьковский университет на юридический факультет, но оставил учебу из-за недостатка средств. Документы же этого факта не подтверждают. Известно, что Щербина сдал экзамены на звание домашнего учителя и в течение нескольких лет скитался по Украине, зарабатывая на жизнь уроками детям помещиков, работая преподавателем в женских пансионах. Однако он не теряет веры в свои силы и упорно идет избранной дорогой: сближается с кругом образованной молодежи, увлекающейся искусством и литературой, особенно греческой, глубоко изучает античность, много читает. Большое влияние оказали на него статьи В. Г. Белинского, где ВД. нашел импонирующую ему концепцию античности. Печатается он в эти годы не часто. Так, в "Отечественных записках" появилось его стихотворение "Клефты" (1841), посвященное греческим борцам за свободу, в журнале "Маяк" - статья о новогреческих песнях с переводом некоторых из них (1844), в альманахе "Молодик" - довольно много его стихотворений, подписанных в большинстве своем псевдонимами (1843--1844), в журнале "Москвитянин" - стихотворения "Эллада", "Ночь в Венеции" (1845). Харьковское десятилетие стало для Щербина периодом интенсивного духовного роста и формирования характера, на который отложили отпечаток беспросветная нужда и лишения, унижения и оскорбления, связанные с бедностью, а также отвергнутая любовь. Скрытность и недоверчивость, мнительность и желчность сочетались в нем с крайней ранимостью, чуткостью к человеческому горю, мечтательностью и обостренной жаждой счастья и красоты. В эти годы он обращается к гражданской поэзии, делает первые шаги в области сатиры, создает значительные произведения в антологическом жанре, заняв совершенно особое место среди поэтов, развивавших эту традицию. Интерес к античности в русской поэзии имел глубокие корни. В творчестве М. В. Ломоносова, Н. И. Гнедича, К. Н. Батюшкова, А. А. Дельвига, А. С. Пушкина есть прекрасные образцы антологических стихотворений. В 40 гг. жанр получил развитие в творчестве Я. П. Полонского, А. А. Фета, А. Н. Майкова, Щербина и др., их увлечение античностью, символизирующей непреходящую красоту, стало осознаваться демократической критикой как движение в сторону идеологии "чистого искусства". Во II половине 40 гг., когда сложилась школа "чистых" эстетиков, боровшихся против "гоголевского направления" (А. В. Дружинин, С. С. Дудышкин и др.), антологические произведения Щ. и Майкова были подняты ими на щит как воплощение эстетических концепций этой школы. Отдельные стихотворения Щербины позднее стали объектом пародий

Козьмы Пруткова, которые были направлены не столько против поэта, сколько против "искусства для искусства" в целом. Но именно антологические стихотворения принесли Щербине настоящий и громкий успех. Это произошло после его переезда в 1849 г. в Одессу, где он сблизился с Я. П. Полонским, Г. П. Данилевским, одесским писателем О. А. Рабиновичем, стал бывать в доме Л. С. Пушкина, познакомился с П. А. Вяземским. Здесь ему удалось издать свою первую книгу стихов под названием "Греческие стихотворения" (1850). Успех сборника превзошел все ожидания. В "Отечественных записках", "Москвитянине", "Сыне отечества", "Библиотеке для чтения" были напечатаны одобрительные рецензии. Дружинин писал в "Современнике": "Мы смело причисляем Щербину к числу замечательных русских поэтов и даем ему одно из первых мест между теми из них, которые еще пишут в наше время" (1850.- No 6). В 1850 - 1851 гг. Щербина становится одним из самых популярных поэтов. Его наперебой приглашают сотрудничать журналы самых различных направлений, для него наконец открылись двери лучших литературных салонов. Секрет успеха "Греческих стихотворений" определялся принципиально новым подходом поэта к античной теме. В послесловии к книге сам автор попытался раскрыть сущность своего новаторства. В стихотворениях, по словам поэта, отразились "мысли и чувства, которые может внушить греческий мир человеку нашего времени" (С. 98). Античный мир в стихотворениях Щербина впервые стал не предметом изображения, а фоном для раскрытия чувств и мыслей лирического героя. Не уход от жизни, а, напротив, сближение с ней, обращение к духовному миру своего современника - вот что определило огромный интерес к книге. Но несмотря на это за Щербиным на долгие годы прочно утвердилась слава поэта "чистого искусства".

В 1850 г. окрыленный успехом Щербина переехал в Москву, где получил место помощника редактора газеты "Московские губернские ведомости". Государственная служба и частные уроки избавили его от постоянной нужды, дали возможность погрузиться в творчество. Щербина много работает, печатается. В 1851 г. вышла еще одна книга его стихов - "Новые греческие стихотворения". Живя в Москве и активно сотрудничая в "Современнике", "Москвитянине", а также в "Отечественных записках", он не сблизился ни с одним из них. Щербина высказывал острую неприязнь к западникам, резко критиковал славянофилов, называя их "кликушами", которые бредят "татарской стариной". Особенно несправедливыми были его выпады против А. Н. Островского. Проявляя подчеркнутое равнодушие к общественным группировкам и литературной жизни Москвы, Щербина занял позицию одинокого правдоискателя. Выступая как гуманист, поборник гармонии и красоты, он утверждал непреходящую ценность личности, аира души в противовес "мелочности" окружающей жизни. Эта концепция сложилась у Щербины под влиянием тяжелых обстоятельств, когда ему приходилось искать убежища от невзгод только в самом себе. Абстрактность и умозрительность идеалов в сочетании с расплывчатостью социальных и политических ориентиров проявились в крайне неустойчивой общественной позиции Щербина в дальнейшем. И в то же время проблемы современной жизни глубоко его волновали. Щербина возмущала несправедливость, глумление над правдой и узаконенная ложь николаевского режима. Эти настроения нашли отражение в его гражданской поэзии и сатире.

В 1855 г., сразу после смерти Николая I, вызвавшей в обществе надежды на улучшение общественно-политической обстановки, Щербина переехал в Петербург. Здесь он некоторое время занимал место чиновника особых поручений в министерстве народного просвещения при товарище министра П. А. Вяземском, состоял рецензентом Академии наук для разбора сочинений на соискание Уваровской премии, потом служил в министерстве внутренних дел, где составлял обзоры русской периодики. В 1857 г. опубликовал двухтомник стихотворений, который подвел итоги его творческой работы за 15 лет. В него были включены не только антологические, но и "гражданские" стихотворения, объединенные в особый цикл под названием "Ямбы и элегии". Хотя в него вошли стихотворения разных лет, цикл- воспринимается как единый ансамбль, проникнутый общим настроением, общей идеей. Поэта прежде всего волнует вопрос о Человеке: о смысле его существования, месте в обществе, праве на счастье, на творчество. Своеобразие цикла определялось гаммой настроений: мотивы душевной усталости, апатии, скорбь и щемящее отчаяние звучат в стихах Щербины. Такие стихотворения, как "Ямб", "Песня века", "Признание пророка", знала наизусть вся читающая Россия. "Я гляжу,-- и мне подумать стыдно, / Что живем мы в варварское время, / Что поруган человек обидно, / Что гниет напрасно духа семя..." ("Битва", 1856) -- вот один из характерных фрагментов, отражающий эмоциональный настрой всего цикла.

Публикация привлекла внимание общественности. На нее откликнулся Н. Г. Чернышевский статьей "Стихотворения Николая Щербины" (Современник. - 1857.-- No 3). Он писал: "Развитие человека в поэте составляет великое преимущество г. Щербины перед многими: он не может не быть гуманен, не может не сочувствовать живым вопросам современности". В то же время, отмечая несомненный поэтический талант Щ., Чернышевский критикует его за рассудочность и отвлеченность идей, за абстрактность образов. В 1861 г. Щербина отправился в путешествие по странам Западной Европы, о котором мечтал с юности. Приехав в Париж, он пытался встретиться с Герценом, вступил с ним в переписку, встречался с др. политическими эмигрантами. Но, вопреки ожиданиям, полгода, проведенные за рубежом, вызвали у него глубокое разочарование. Последний лирический цикл Щербины, написанный под впечатлением от увиденного ("Русские песни на чужбине", 1861), проникнут мучительными ностальгическими настроениями поэта, отразившими его неприятие европейской жизни и крушение надежд на духовное обновление.

Вернувшись на родину, Щербина отказывается от своих прежних политических взглядов и симпатий. Если раньше он яростно критиковал славянофилов, то теперь становится столь же яростным их сторонником. Он порвал с "Современником", стал выступать с резкими нападками на Чернышевского и весь передовой лагерь. Переориентация Щербины в эти годы была связана с растерянностью и страхом перед стремительно нараставшими общественными катаклизмами, а неустойчивость политических ориентиров привела его в конечном итоге в лагерь противников освободительного движения. Резкую оценку этой новой позиции Щербины дал Н. К. Михайловский. В статье "Из литературных и журнальных заметок 1874 года" он писал: "Он (Щербина - Т. С.) вдруг круто оборвался и полетел вниз <...> В нем не осталось ничего, кроме злобного, узкого, бессмысленно на все стороны огрызающегося я..." (Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи.-- С. 55).

В последний период жизни Щербина чрезвычайно ярко раскрылась еще одна сторона его дарования - талант юмориста и эпиграмматиста. Сатирические стихи Щербины, претендовавшего на роль "бича общественного", отличались остротой и меткостью. Многие из них проникнуты критическим отношением к правительству, царским сановникам, напр. эпиграмма на Николая I:
"Он меж холопьями считался мудрецом
За то, что мысль давить была его отрада;
Он был фельдфебелем под царственным венцом
И балетмейстером военного парада".
В то же время его сатирическое творчество не было последовательным: он нападал то на правительство, обвиняя его в "либерализме", то на лагерь демократов. Многие эпиграммы, как признавал он сам, были написаны под впечатлением момента и носили слишком субъективный характер. Сатирические произведения Щербины составили два больших цикла: "Альбом ипохондрика. Собрание эпиграмм, ксений и ямбов и всякого сатирического школьничества", куда вошли произведения 1841 --1860 гг., и "Сатирическая летопись. Ямбы, ксений, эпиграммы", состоящие из произведений 1861 --1869 гг. Кроме того, его сатирические произведения в прозе также составили два цикла: "Сонник современной русской литературы, расположенный в алфавитном порядке и служащий необходимым дополнением к известному "Соннику Мартына Задеки" (1857) и "Доморощенные наброски русского ленивца и ипохондрика" (1857--1867). Все эти произведения появились в печати только после смерти Щербины.

В 50--69 гг. Щербина неоднократно выступал как литературный критик. В 1865 г. он подготовил к печати много раз переиздававшийся сборник "для народного чтения" под названием "Пчела", который заслужил одобрение правительственных кругов своей "благонамеренностью". В нем были собраны отрывки из произведений славянских писателей, в которых утверждалась мысль о прогрессивной роли культурной и политической гегемонии самодержавной России в славянском мире.
Умер Щербина неожиданно от удушья, вызванного полипом в горле. Похоронен в Александро-Невской лавре в Петербурге.
(Источник - http://az.lib.ru/s/sherbina_n_f/text_0020.shtml)
***

Биографический очерк

Родился в 1821 году в Миусском округе Земли Войска Донского, в имении своей матери. Его отец был украинец, а мать — дочь гречанки. Это последнее обстоятельство, а также переселение его родителей в Таганрог, населённый по преимуществу греками, имело большое влияние на воспитание эстетического чувства Щербины, познакомив его с греческим бытом и преданиями.

Учился в Таганрогской мужской гимназии. Уже с самой ранней юности Щербина пристрастился к изучению греческого языка и литературы и в 13 лет написал поэму «Сафо». В 1838 году в «Сыне Отечества» появилось его первое произведение «К морю». Принуждённый вследствие бедности снискивать пропитание уроками, Щербина не мог окончить систематического курса высшего образования.

В 1850 году он издал книжку «Греческие стихотворения», очень благосклонно принятую публикой, и переселился сначала в Москву, а затем в Петербург, где был причислен к главному управлению по делам печати. Щербина стал известен в русской литературе главным образом как автор мастерских антологических стихотворений из древнегреческой жизни, отличающихся чистотой и музыкальностью языка, но отвлечённое содержание, далёкое от запросов и интересов современности, придало его произведениям слишком книжный характер и тем лишило их живой и непосредственной поэзии.

Стихотворения Щербины были изданы 3 раза: в 1850, 1857 и полное собрание сочинений в 1873 году. Романс А. Гурилёва на стихи Щербины «После битвы» был весьма популярен в среде российского флота. По мотивам этого романса Г. Д. Зубаревым в 1900-е годы была написана (по другой версии — записана из фольклора) песня «Раскинулось море широко», ставшая весьма знаменитой (в 1937 записана Леонидом Утёсовым, в 1996 записана Юрием Шевчуком для проекта «Митьковские песни») и часто обозначаемая как народная.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Щербина_Н.)
***

МОРЯК

Не слышно на палубе песен,
Эгейские волны шумят...
Нам берег и душен, и тесен;
Суровые стражи не спят.

Раскинулось небо широко,
Теряются волны вдали...
Отсюда уйдем мы далеко,
Подальше от грешной земли!

Не правда ль, ты много страдала?
Минуту свиданья лови...
Ты долго меня ожидала,
Приплыл я на голос любви.

Спалив бригантину султана,
Я в море врагов утопил
И к милой с турецкою раной,
Как с лучшим подарком, приплыл.
***

ЮЖНАЯ НОЧЬ

На раздольи небес ярко светит луна,
И листки серебрятся олив;
Дикой воли полна,
Заходила волна,
Жемчугом убирая залив.

Эта чудная ночь и темна, и светла
И огонь разливает в крови;
Я мастику зажгла,
Я цветов нарвала,
Поспешай на свиданье любви!..

Эта ночь пролетит, и замолкнет волна
При сияньи бесстрастного дня,
И, заботы полна,
Буду я холодна.
Ты тогда не узнаешь меня!
***

Когда любовь моя смущает ваше счастье,
Забудьте про нее... Зачем меня любить!
Я благодарен вам за прошлое участье, -
Я вашим счастьем буду жить.

Пора мне в путь... Скажите мне, не вы ли
И кров любви простерли надо мной,
И, странника, меня у сердца приютили,
Где я гостил и отдохнул душой?..

Невольны мы в любви и в охлажденьи:
Я вас не упрекну изменой никогда...
Нет! Чувство, как и мысль, всегда горит в движеньи,
И чувству есть свой возраст и чреда...

Но как боялся я, чтоб вы не помутили
Слезою обо мне своих небесных глаз...
Я счастлив тем, что вы меня забыли,
Я счастлив тем, что не забуду вас!
***

Н. К. МИХАЙЛОВСКИЙ
ИЗ ЛИТЕРАТУРНЫХ И ЖУРНАЛЬНЫХ ЗАМЕТОК 1874 ГОДА
(Отрывок из статьи)

...Недавно вышло полное собрание сочинений одного из наших талантливых поэтов, покойного Щербины. Первые из его пьес относятся к 1841, последние к 1869 году. Тридцать лет! И каких лет! Чем только не потчевала за этот период судьба нашу Русь православную! Сколько надежд и разочарований, Каинов и Авелей, жертв и жрецов, веселья и слез, сколько благородных сердец начало и кончило биться за это время, сколько медных лбов закалилось. Поневоле соблазняешься мыслью подвести итог литературной деятельности лирика, несомненно талантливого, пережившего всю эту толкотню света и мрака, величия и пошлости и окончившего уже свое земное странствование. Последнее обстоятельство весьма важно. Совершенно справедливо говорит сам Щербина: "Одною смертью окончательно определяется значение и смысл человека, а до смерти еще о нем бабушка надвое сказала" (Полное собрание сочинений, 363).
Щербина перед смертью сам приготовил свои сочинения для издания полного собрания и расположил их в семь отделов. Любопытнейшие из этих отделов суть: первый ("греческие стихотворения"), третий ("песни о природе"), четвертый ("ямбы и элегии") и седьмой, в который вошли различные сатирические произведения Щербины. (Неизвестный автор приложенной к книге статьи "Н. Ф. Щербина" утверждает, что сатирические вещи покойного поэта являются в печати впервые. Это не совсем справедливо, потому что часть их была напечатана в "Русской старине" за 1872 год). Группы, на которые Щербина разделил свои произведения, весьма резко отграничиваются друг от друга. В установлении и расположении их поэт обнаружил большой такт и значительно облегчил задачу критики. Они могут быть сравниваемы с напластованиями земной коры, из которых каждое отличается от соседних и своим минеральным составом и заключающимися в ней остатками органической жизни. При каждом стихотворении указан год его создания, и хотя при этом оказывается, что отделы, установленные самим Щербиной, расположены в подробностях не строго хронологически, но все-таки мы можем сказать с большим приближением к полной точности: вот что преимущественно занимало и волновало поэта в такую-то пору, а вот за что ухватился он потом. Мы имеем, таким образом, ключ к истории развития поэта.
Но что такое история развития поэта? Что такое сам поэт? Мне не случалось встречать определение, которое я мог бы признать удовлетворительным, и потому предлагаю свое: поэт есть человек, умеющий говорить и за себя и за другого. Это определение (не совсем верное только разве в смысле неполноты) может, впрочем, кажется, обнять не только поэта, а художника вообще. У Щербины есть чрезвычайно злая и остроумная эпиграмма на представление "Смерти Иоанна Грозного". Вот она:

Талантливых наших актеров, наверное, тем не обижу,
Когда бы им правду в глаза я оказал,
Что Павла Васильича видел, Василья Васильича вижу,
Ивана ж Васильича я не видал.

Это значит, что, по мнению Щербины, гг. Васильев и Самойлов не прониклись духом грозного царя, не пережили его, не сумели говорить за него. Пройдитесь по залам любой художественной выставки, и вы убедитесь, что предлагаемая мною простая мерка вполне приложима и здесь, что и здесь есть люди, умеющие и не умеющие говорить красками и образами за других, за молящегося, негодующего, любящего, ненавидящего, страдающего, радующегося человека. Относительно жанра, исторической живописи, портретов, в этом, кажется, не может быть сомнений, но я думаю, что та же мерка приложима и к ландшафтной живописи; приложима она и к музыке. Не стану, впрочем, настаивать на этом, потому что я имею дело только с поэзией. Поэзия же, и лирика, и эпос, и драма, несомненно вся построена на умении говорить за других. В этом заключается и неотразимая сила поэзии в принципе и ее великое социальное значение. Отсюда: как в начертательной геометрии положение тела в пространстве определяется двумя его проекциями на горизонтальной и вертикальной плоскостях, так критика должна определять рост поэта, во-первых, его умением говорить за других и, во-вторых, количественным и качественным значением этих других.
Первые вдохновения Щербины были ниспосланы ему древней Грецией. Неизвестный автор предисловия к полному собранию его сочинений говорит, что он с ранней юности тщательно изучал классический мир. И этому следует верить не только потому, что Щербина, будучи тринадцати лет, написал поэму "Сафо", впоследствии им уничтоженную, но и потому, что многие из его "греческих стихотворений" положительно превосходны. Я приведу образцы, нарочно выбирая положения и образы, с нашей теперешней точки зрения по малой мере неважные и даже щекотливые и неудобные:

Вечером ясным она у потока стояла,
Моя прозрачные ножки во влаге жемчужной;
Струйка воды их с любовью собой обдавала,
Тихо шипела и брызгала пеной воздушной...
Кто б любовался красавицей этой порою,
Как над потоком она, будто лотос, склонилась,
Змейкою стан изогнула, и белой ногою
Стала на черный обрывистый камень, и мылась,
Грудь наклонивши над зыбью зеркальной потока;
Кто б посмотрел на нее, облитую лучами,
Или увидел, как страстно, привольно, широко
Прядали волны на грудь ей толпами
И, как о мрамор кристалл, разбивались, бледнея,
Тот пожелал бы, клянусь я, чтоб в это мгновенье
В мрамор она превратилась, как мать Ниобея,
Вечно б здесь мылась грядущим векам в наслажденье.
("Купанье")

Сбрось же, красавица, сбрось, умоляю, одежды и пояс!
Прелестям тела они безобразье, а не прикраса...
Что ты стыдишься напрасно! Оставь предрассудки и мненья
Суетно-глупой толпы пред лицом человека-поэта!..
Что ты ему созерцать позволяешь лишь только отдельно
Части прекрасного тела... Зачем бы тебе не явиться
Творческим взорам его в наготе, нестыдливой и чистой!
Только порок лишь стыдится, скрываясь от ясного света!..
Иль тебе больно, что драхмой наемщицы бедной
Я заплатил за бесценность, твою красу покупая?..
В жизни нам должно мирить все земное с небесным,
Должно равно уважать нам потребы Олимпа и дола...
Разоблачись предо мною, и примешь ты плату бессмертья,
Плату из всех дорогую... О, как ты чиста непорочно...
("Ваятель и натурщица")

Стоило бы выписать еще маленькое стихотворение -- "В деревне", в котором воспеваются "здоровые и сытные блюда деревенские, облитые крепительной влагой Вакха", и сладострастие, а также несколько строк из стихотворения без заглавия под No XXIII. Здесь так называемая пикантность сюжета идет, пожалуй, еще дальше, чем в приведенных отрывках, а между тем она нисколько не режет вам уха, если вы более или менее знакомы с духом древней Эллады. Это, конечно, условие sine qua nоn *[ непременное - лат.]. Иначе вы не увидите ничего, кроме плоских и цинических картинок, как не увидите и в Венере Милосской ничего, кроме голой женщины. В молодом Щербине (ему было тогда 20--25 лет) было почти дерзостью браться за такие, так сказать, скользкие темы, с которых так легко свалиться в пропасть грязи и цинизма. Но он вышел победителем из этих трудностей, и успех оправдал его дерзость. В лета от р. X. 1840 -- 1850 трудно говорить лучше за древнего грека, трудно лучше передать ясность, простоту, законченность его миросозерцания. Отсутствие всякой туманности, цельность, не дававшая обособляться чувственному наслаждению от духовного, удивительно тонкое чувство меры, изгонявшее из искусства и из морали все преувеличенное и напыщенное, безграничное поклонение красоте во всех ее видах -- вот что характеризовало древнего грека в цветущую пору Греции, вот что удалось ему воспитать в себе насчет каторжного труда и духовной нищеты рабов, вот что не может более повториться в истории и вот что удивительно верно схвачено Щербиной. Задача исполнена им блистательно, он сумел говорить за древнего грека. Но является еще другой вопрос: почему ему вздумалось говорить за древнего грека?
В стихотворении "Волосы Вероники" есть следующая profession de foi [Совокупность убеждений, буквально: исповедание веры (франц.)] поэта:

Вижу яркий образ всюду
И прекрасные черты...
Я всегда поэтом буду
И любви и красоты!
Вам, художники другие,--
Горе дня и ложь людей,
Вам мечтания больные,
Стон и жалобы страстей!
То моя отвергла лира,
Что проходит с каждым днем,
Что изгонится из мира
Вечной правды торжеством...
. . . . . . . . . . . . .
Того, что недостойно,
Я искусству не даю
И в душе горячкой знойной
Зло без образов таю.

Зло недостойно образов -- вот воззрение чистокровного древнего эллина, отождествлявшего искусство с служением красоте и идеал красоты с идеалом нравственности. Очевидно, что и Щербина так смотрел в ту пору. А между тем пора была не совсем подходящая. Если бы я имел время и охоту повеселиться, я бы провел небольшую параллель между древней Грецией и Россией сороковых -- пятидесятых годов. Базис и той и другой культуры, пожалуй, один и тот же -- рабство. Но с одной стороны на этом грубом, неотесанном, презренном пьедестале стоит свободный, цельный, здоровый, трезвый красавец. А с другой толпятся: дикий помещик, пьяный бурбон, чиновник, сухой и желто-зеленый, как осенний лист, лишний человек, демоническая натура, наконец борец, страстно жаждущий померяться со злом вообще и воплотить его в образах в частности, -- все люди забитые, разбитые и борцы, все вовсе не античные фигуры. Уже Гоголь давно раскатился своим негодующим хохотом, своим смехом сквозь слезы, и успел изныть с тоски по идеальном типе. Уже Чацкий проговорил свои великолепные монологи, съедаемый "мильоном терзаний", уже славянофилы ушли искать спасения в глуши времен. Уже Печорин успел разменяться на Тамариных2. Уже Белинский сменил одну блестящую кожу на еще более блестящую и из эстетического критика обратился в протестанта. Уже раздалась "муза мести и печали", и послышался надтреснутый голос Достоевского и проч., и проч., и вдруг

Вечером ясным она у потока стояла,
Моя прозрачные ножки...

Вдруг такая неимоверная ясность, спокойствие и прозрачность среди всяческих стонов, раздвоенностей, болезненных криков и лихорадочной тревоги врачей. Как избежал Щербина всей этой забитости и разбитости и в особенности этой жажды борьбы со злом? Может быть, никогда последняя не была так сильна в русском обществе, -- я разумею его лучшую часть, -- как вскоре после выступления Щербины на литературное поприще. Но, может быть, никогда эта жажда и законнее не была, -- припомните только, что тогда творилось у нас и что носилось над Европой. Как же мог такой замечательный и молодой, следовательно впечатлительный талант, каким оказался на первых порах Щербина, не только избежать этой жажды, но так сильно и полно проникнуться безмятежными принципами греческой жизни: "того, что недостойно, я искусству не даю, зло без образов таю". Создать "греческие стихотворения" Щербины совсем не то, что написать ученейший и превосходнейший трактат о древней Греции. Первое требует гораздо большего, полнейшего усвоения древнегреческой жизни, требует умения говорить за нее, чего вовсе не требуется от ученого трактата. Это и не то, что потребовать в критической статье, чтобы художник поклонялся только красоте и таил в себе зло без образов. Известно, что la critique est aisИe, mais l'art est difficile* [Критика легка, искусство трудно (франц.).]. Такому критику всякий может сказать: попробуй-ка сам. И кабы он попробовал, так, может быть, ничего и не вышло бы. Но у Щербины вышло. У него мы видим не рецепт, не правило, а исполнение, и притом блистательное. Значит, на душе у него было действительно антично--светло и спокойно, несмотря на все, что делалось вокруг него. Но как ни хороша сама по себе античная ясность и цельность, в русском юноше сороковых годов она представляет собою аномалию, которая только тем и объясняется, что Щербина с ранних лет жил в греческом обществе, чуждом русским, да и европейским тревогам и болезням.
То, что было так широко для древней Греции, было слишком узко для второй половины XIX века, и талантливый, чуткий человек не мог навеки погрязнуть в красотах древнегреческой поэзии. Действительно, в позднейших греческих стихотворениях античная ненависть ко всякой раздвоенности, ко всякому дуализму не исчезает:

Верь мне, одна без различия жизнь и людей и природы:
Всюду единая царствует мысль, и душа обитает
В глыбах камней бездыханных и в радужных листьях растений...
Нет для меня, Левконоя, и тела без вечного духа,
Нет для меня, Левконоя, и духа без стройного тела!
Умственным взором гляжу я на образ жены полногрудой.
В выпуклых линиях форм, изваянных богиней-природой,
Душу, и целую жизнь, и поэму созданья читаю...
("Моя богиня")

Но рядом с этим чисто античным монизмом и чисто античным же воззрением на самую богиню-природу как на художника попадаются уже такие строки:

Дети! Искусство -- слеза недовольства насущною жизнью,
Голос прозрения в лучшую жизнь с полнотой ее стройной,
Страстная жажда везде и всегда и во всем совершенства,
Вопли любви, не изведанной нами и нами просимой,
Первое чадо рассудку и сердцу знакомого горя,
Первый младенческий крик в человеке родившейся мысли,
Слово потреб вопиющих, потреб бесконечного духа...
Знайте, искусство -- уж это несчастие наше, о дети!
Вы же, малютки, живете в довольстве созвучья с природой,
В светлой охране ее, под крылом ее, девственно теплым,
Счастливы тем, что вам чуждо искусство, а с ним и страданье,
Чужды вам слезы тоски по возникшем в душе идеале.
("Девочки")

Или:

И художник в печали своей,
Когда сердцем болящим страдал
Над нестройною жизнью людей,
Твой чарующий лик изваял,
И он верил: придут времена --
Все, что в духе бесплотном живет,
Будто грезы роскошного сна,
В повседневную жизнь перейдет.
("Пред статуей Венеры Таврической")

Здесь мы видим все еще в античной форме вовсе уже не античное содержание. Никогда греку, при виде статуи Венеры, не пришли бы в голову подобные мысли. Для этого, во-первых, он слишком сильно наслаждался бы непосредственно красотой статуи, а во-вторых, слишком мало страдал над нестройною жизнью людей. Аристотель и Платон в сильнейшей язве своего времени -- рабстве видели именно только необходимый и законный пьедестал культуры. Эпикурейцы замыкались в личное счастье при данных условиях. Стоики видели в нестройности жизни людей только отблеск мировой стройности, то есть нестройности не видели и, следовательно, над ней не страдали. Словом, тут Щербина уже не за грека говорил, а за современного человека с его "недовольством насущною жизнью" и надеждою устроить "повседневную жизнь" в будущем, с его почти неизвестной древнему миру тоской по общественному идеалу. Формой Щербина пользовался еще старой, но относительно содержания сделал значительный шаг вперед. Но тут замешалась другая зацепка -- пантеизм, сказавшийся особенно в "песнях о природе".
Щербина точно нарочно искал для своей поэтической деятельности такой сферы, где бы его не терзали болезни времени, такой точки зрения, которая скрывала бы или подкрашивала все многоразличное зло насущной жизни. Еще не выпутавшись окончательно из сетей классицизма и все-таки стесняемый ими, он начинает колебаться, но изо всех тогдашних веяний вдохновляется только пантеизмом:
Верю, я бессмертен!
В атомах вселенной
Я уж зарождался,
С вечной жизнью бога,
В божьей мысли жил я...
Жизненная влага
И пылинка персти
Первых дней созданья
Слиты в этом теле...
И ужель не буду
В мире вечно жить я,
С этим вечным миром --
Образом всевечной,
Некрушимой мысли?
Разве заронился
Втуне хоть единый
Солнца луч на землю?
Или не возник он,
В ней преображенный,
Цветом ароматным
В изумрудных листьях?
Иль в дыханье зноя
С чашечки рассвета
Не упал на землю
Радужною пылью
И с землей не слился
В вечных превращеньях?
("Жизнь")

Эту тему Щербина эксплуатировал часто, и иногда с замечательной силой. "Жизнь" я привел только потому, что это стихотворение небольшое и, так сказать, концентрированное, но отнюдь не как лучшее в этом роде. Особенно удачно "Уженье" (112). Это действительно прелестная вещь, каждая строка которой полна смысла, конечно пантеистического. Понятно, как успокоительно это поэтическое убежище. Несмотря на свою туманность и расплывчатость, оно не уступает в этом отношении античной ясности и конкретности образов. Вдвигая человека, со всеми его радостями и страданиями, помыслами и страстями, в бесконечную цепь явлений природы на правах одного из атомов, пантеизм, собственно говоря, вычеркивает человека, заклает его на алтаре мирового величия. Поэтому с своей новой точки зрения Щербина имел полное право говорить:

Смолкните ж, стоны страданья;
Жалобный вопль человека!
Нет в мироздании горя:
Горе -- то призрак, от века
Созданный вольно тобою,
Где утонул ты, как в море,
Ложной носимый судьбой
И истомленный борьбой.
Слейся душою и телом,
Слейся с широкой природой,
Полной здоровья, свободой,
Мыслью и делом...
Смертный! Пойми и прими
Жизнь горячо и разумно,
Страсти больные уйми,--
И перестанешь, в сознанье,
Во всеуслышанье, шумно
Плакать о мнимом страданье,
Плакать, как плакал ты вечно
О преходящем, ничтожном,
Ложно блестящем, конечном
Иль на земле невозможном.
("Мир")

Во всяком случае, это шаг вперед, тем более, что рядом с культом красоты поэт ставит науку, знание (см. "Природа", "Счастье" и проч.). Но мало-помалу пробиваются среди этих песен о природе совершенно иного свойства ноты, и поэт поднимается постепенно на новую, высшую ступень своего развития. К прекрасному и истинному примыкает в его песнях благое, справедливое, "Добро". Задачу своей деятельности поэт видит уже не в служении красоте, не в обегании зла, как материала для образов. Напротив:
О поэт! ты -- совесть века
. . . . . . . . . . . .
Да звучит твой стих обронный (?),
Правды божией набат,
В пробужденье мысли сонной,
В кару жизни беззаконной,
На погибель всех неправд.
("Поэту")

И античное и пантеистическое спокойствие постепенно рассеиваются, как туман, из-под которого вырезывается, наконец, фигура современного русского человека. Щербина сумел говорить и за отчаяние тогдашнего лучшего русского человека:

Переполнены силою страстною,
Пожираемы жадно любовью,
Истомимся мы жертвой напрасною,
За людей не прольемся мы кровью...
Не волнуйся ж, душа многодумная,
И в безгрезной дремоте разлейся!
Замолчи, мое сердце безумное,
Замолчи навсегда... иль разбейся!
("Песня века")

Умереть бы нам, други, весною:
Ничего не осталось для нас,
Кроме сказанных с желчью больною
Отрицанья исполненных фраз.
("Смерть весны")

(Источник: Михайловский Н.К. Литературно-критические статьи. - М., 1957.
Исходный PDF-файл здесь: http://smalt.karelia.ru/~filolog/pdf2/1874mih.pdf.
Взято с сайта - http://az.lib.ru/m/mihajlowskij_n_k/text_0031.shtml)
***