БЕГИЧЕВ ДМИТРИЙ НИКИТИЧ
((17) 28 сентября 1786 — (12) 24 ноября 1855)

— русский писатель и публицист, автор известного в 1830-е годы романа «Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян»; в 1830 — 1836 воронежский губернатор; брат С. Н. Бегичева.

Окончил Пажеский корпус (1802). Участник похода в Австрию и сражения под Аустерлицем (1805). В 1808 вышел в отставку в чине штаб-ротмистра. В январе 1813 вступил в армию; адъютант при генерале А. С. Кологривове вместе с братом С. Н. Бегичевым и А. С. Грибоедовым. Дружеские отношения сложились с другими писателями (В. К. Кюхельбекер, Д. В. Давыдов, на сестре которого был женат). Уволившись из армии, поселился в Москве. В 1830—1836 воронежский губернатор. Оказывал поддержку поэту А. В. Кольцову. C 1840 сенатор.

При содействии Н. А. Полевого опубликовал анонимно первый роман «Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян» (ч. 1—6, Москва, 1832). Роман пользовался известностью и несколько раз переиздавался. Часть произведений Бегичева подписаны псевдонимом Автор «Семейства Холмских». Издал «Провинциальные сцены» (Санкт-Петербург, 1840), сборник «Быт русского дворянина в разных эпохах и обстоятельствах жизни» (Москва, 1851) и другие прозаические бытописательные произведения.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/%C1%E5%E3%E8%F7%E5%E2_%C4._%CD.)
***

Бегичев Дмитрий Никитич (17[28].09.1786—12[24].11. 1855), писатель. Из старинного дворянского рода Тульской губ. Окончил Пажеский корпус. Служил в действующей армии. В 1830—1836 Бегичев — воронежский губернатор. Проявил себя как деятельный администратор, оказывал моральную и материальную поддержку А.В. Кольцову (Стихотворение Кольцова «Благодетелю моей родины. Д. Н. Бегичеву»). С 1840 — сенатор. С 1844 — попечитель московского Дома трудолюбия.

В 1832 при содействии Н.А. Полевого опубликовал анонимно свой первый роман «Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян» (ч. 1—6, М., 1832). Роман, проникнутый любовью автора к патриархальной поместной жизни и затронувший современные проблемы нравственного воспитания и общественного предназначения человека, пользовался широкой известностью.

Почти все др. произведения Бегичева подписаны псевд. Автор «Семейства Холмских». В 1840 вышли сатирически окрашенные «Провинциальные сцены» (СПб.), где действие отнесено к 1780-м, хотя изображаются быт и нравы XIX в. В 1851 опубликован сборник «Быт русского дворянина в разных эпохах и обстоятельствах его жизни», где нравы чиновников и помещиков изображены с позиций просветительского вольнодумства (вып. 1—2, М., 1851).

Произведения Бегичева, в которых немало живых зарисовок и верных наблюдений, в целом ориентированы на нравоучительно-дидактический роман к. XVIII — н. XIX в. и основаны на противопоставлении добра и зла.
В. М.
(Источник – ХРОНОС; http://www.hrono.info/biograf/bio_b/begichev_dn.html)
***

Биографический очерк М. В. Строганова

БЕГИЧЕВ, Дмитрий Никитич [17(28).IX.1786, с. Никитское Ефремовского у. Тульской губ. - 12(24).XI.1855, Москва] - прозаик. Происходил из богатой родовитой дворянской семьи, с 1796 по 1802 г. обучался в Пажеском корпусе, откуда вышел с чином корнета Александрийского гусарского полка. Не имея склонности к военной службе, он почти сразу же оставил полк и перешел в Государственную Коллегию Иностранных дел, но пламенная любовь к родине возвращает его на военную службу в 1804 г. Бегичев участвует в кампании 1805 г. (сражение под Аустерлицем), в прусском походе 1807 г. (сражения под Гутштатом, Фридландом, Гельсбергом, при дер. Альткирхен) - события эти отразились в романе "Ольга". По окончании военных действий Бегичев уходит в отставку, будучи кавалером ордена св. Владимира 4 степени и Королевско-Прусского ордена. Вновь вернувшись на службу 3 января 1813 г., Бегичев не воевал, поскольку лейб-гвардии гусарский полк, в который он вступил, находился в резерве. Окончательно оставив военную службу в 1819 г. в чине штаб-офицера, Б. долгое время жил в Москве и в подмосковном с. Якшино, женившись на сестре поэта-партизана Д. В. Давыдова - Александре Васильевне. Кроме Давыдова, Бегичев был знаком с В. А. Жуковским, А. С. Грибоедовым (обширная переписка их, по-видимому, не сохранилась), В. К. Кюхельбекером, В. Ф. Одоевским. Интерес к литературе был свойствен и его родным: сестра Б. - Елизавета (бабушка изобретателя электрической свечи П. Н. Яблочкова) писала стихи, комедии, роман "Шигоны", достаточно снисходительно оцененный В. Г. Белинским (Полн. собр. соч. - Т. I. - С. 126 - 127), сестра Варвара (монахиня Смарагда) сочиняла проповеди, брат Степан (ближайший друг Грибоедова) принимал участие в литературной жизни Петербурга и Москвы.

Сам Бегичев обратился к литературной деятельности лишь в 1832 г., когда анонимно вышел его роман "Семейство Холмских" (2-е изд. - М., 1883; 3-е - 1841). Обращение к сочинительству было вызвано, очевидно, службой Бегичева в качестве губернатора в Воронеже с 1830 по 1836 годы. Будучи широко просвещенным и усвоив рационалистические идеи XVIII в. в педагогике, Бегичев поставил перед собой вполне просветительские задачи: благодетельствование подвластного ему края и воспитание с помощью литературы нравственно совершенного человека (Соковнина Е. П. Воспоминания о Д. Н. Бегичеве // Исторический вестник. - 1889. - Март). А. В. Кольцов в стихотворении "Благодетелю моей родины" (1840) выразил чувства благодарности своих земляков губернатору Бегичеву. В дальнейшем служба Бегичева проходила в Москве с неуклонным повышением в должностях и чинах - до звания сенатора. Параллельно развивалась и литературная деятельность его: "Ольга. Быт русских дворян в начале нынешнего столетия" (СПб., 1840, 3 ч.), "Провинциальные сцены. Действие происходит в 1780-х годах" (СПб., 1840), "Последствия услуги, оказанной кстати и вовремя" (СПб., 1842), "Записки губернского чиновника" (Сто русских литераторов. - СПб., 1845.-- Т. 3), "Быт русского дворянина в разных эпохах и обстоятельствах его жизни" (М., 1851. - Вып. I посвящен военной службе; Вып. II - частному предпринимательству). Все сочинения были подписаны "Сочинение Автора "Семейства Холмских"", и недаром: роман был, по словам Л. Брэнда "одним из самых любимых нашей публикою сочинений" (Опыт библиографического обозрения, или Очерк последнего полугодия русской литературы с октября 1841 по апрель 1842 г. - СПб., 1842. - С. 57). Критика же оценивала сочинения Бегичева весьма низко: "В "Семействе Холмских" нет ни тени художественного устройства", - писал Н. И. Надеждин (Телескоп. - 1832. - Ч. XI. - № 17. - С. 383; ср.: Сын отечества. - 1840. - Т. 5. - № 1. - С. 145 -164; № 20. - С. 243 - 252).

С течением времени художественное несовершенство произведений Бегичева становилось все более очевидным, что особенно отразилось в эволюции их оценок В. Г. Белинским. В 1840 г. он писал: "В "Провинциальных сценах" много занимательного, много забавного; они читаются с удовольствием. Благородная цель, с какою они написаны, и несомненная польза, которую они должны принести, еще более возвышают их достоинство" (Полн. собр. соч. - Т. IV. - С. 155), "Ольга" противопоставлялась тогда же охранительной литературе (Там же. - С. 312 - 315). В 1843 г. Белинский отмечал, что роман "Семейство Холмских" "имел значительный успех; в нем попадаются довольно живые картины русского быта в юмористическом роде; но он утомителен избитыми пружинами вымысла и избытком сентиментальности, соединенной с резонерством" (Там же. - Т. VIII. - С. 58). В 1845 г. к словам "немножко сентиментальный, немножко резонерский" добавляется: "и нисколько не поэтический" (Там же. - Т. IX. - С. 265), а "Запискам губернского чиновника" дается вообще уничижительная оценка. Время нравоучительных романов прошло, а социально-обличительная сила произведений Бегичева была невелика. Надо, впрочем, отметить, что Л. Н. Толстой, сам испытавший большое воздействие Бегичева в юности (Литературное наследство. - Т. 69. - Кн. 2. - С. 491), а позднее предлагавший создать краткий пересказ его для "Посредника" (Полн. собр. соч. - Т. 84. - С. 35, 36), весьма ценил воспитательное значение "Семейства Холмских". Роман Бегичева глубоко погружен в общественно-литературный контекст эпохи. Цитаты и реминисценции из "Горя от ума" (ко времени первого издания романа комедия Грибоедова не была еще опубликована полностью и потому "Семейство Холмских" знакомило современников с произведением великого драматурга), из произведений В. В. Капниста, М. Н. Загоскина, А. И. Писарева, А. А. Шаховского связывают его с традициями русской драматургии. В романе впервые "опубликована" неизвестная тогда еще в печати эпиграмма Пушкина на М. С. Воронцова "Полумилорд, полукупец...". Цитаты из Д. В. Давыдова, И. А. Крылова, И. И. Дмитриева, К. М. Виланда, Ж.-Б. Мольера, Ж.-Ж. Руссо, Ж. де Лабрюйера, Ж. де Ла-фонтена и т. д. создают просветительский фон идеологии романа. Обращение же Бегичева к Франклину ("журнал слабостей" из его "Автобиографии") придает морали "Семейства Холмских" пуританско-ханжеский оттенок и вместе с тем отражает стремление Б. раскрыть духовную красоту человека. Это сказалось в изображении трагической истории композитора А. А. Алябьева, несправедливо осужденного без достаточных оснований за убийство карточного партнера Времева (Штейнпресс Б. Страницы жизни А. А. Алябьева, - М, 1960. - С. 179 - 214). Но в изложении обстоятельств своего героя Аглаева Бегичев подчеркивает основную мысль романа: человек должен сам руководить своими страстями, иначе ему грозит гибель. Недаром Бегичев цитирует в романе слова Руссо: "Без силы нет добродетели" (1832. - Ч. П. - С. 136). Запечатлен в романе Бегичева и другой весьма популярный в Москве человек - Ф. И. Толстой-Американец, тот "ночной разбойник, дуэлист", который "в Камчатку сослан был, вернулся алеутом / И крепко на руку нечист" ("Горе от ума" А. С. Грибоедова). Бегичев называет его Удушьевым, заимствуя фамилию у другого грибоедовского героя. Перечислив все приметы Ф. И. Толстого: игрок, бретер, дуэлянт, ссылка, женитьба на цыганке ("странным образом"), Б. отмечает также, что Удушьев обыграл Аглаева на 70 тыс. руб. Дело в том, что в 1827 г., по свидетельству современника, Ф. И. Толстой обыграл одного московского богача на 700 тыс. руб. (Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1828 по 1855 год. - М., 1954. - С. 342), а числа 70 и 700 в устной передаче могли легко превратиться из одного в другое. Изображение Удушьева у Бегичева ярко отрицательное, лишено всяких полутонов: писатель видит в нем обыкновенного бесчинного развратника. Эти истории реальных людей, запечатленные пером современника-очевидца, конечно, интересны и поныне любому современному читателю. Но не менее интересно в романе и то, что Аглаев хотел "построить беседку под названием "Храм Гименея" на одном возвышении, близ дома, откуда видны были уездный город, несколько сел и дом в Надеждине". Вспоминается маниловский бельведер, откуда можно было видеть Москву, и его беседка "Храм уединенного размышления". Создавая образ Аглаева, Бегичев подошел к изображению характернейшего типа русского помещика - праздного мечтателя. В "Семействе Холмских" Бегичев разрабатывал тип "семейного романа", и в этом отношении роман занимает важное место в историко-литературном ряду.
М. В. Строганов
(Источник: "Русские писатели". Биобиблиографический словарь. Том 1. А - Л. Под редакцией П. А. Николаева. - М., "Просвещение", 1990)
(Взято с сайта - http://az.lib.ru/b/begichew_d_n/text_0020.shtml)
***

Н. И. Надеждин

Летописи отечественной литературы. Русский Жилблаз.
Похождение Александра Сибирякова, или школа жизни. Сочинение Геннадия Симоновского. Две части, Москва, в типогр. С. Селивановского, 1832. Семейство Холмских
Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян . Шесть частей, Москва, в типогр. А. Семена, 1832
(Оригинал здесь -- http://www.philolog.ru/filolog/writer/nadejdin.htm )
Надеждин Н.И. Литературная критика. Эстетика. - М., 1972.

Рассуждая вообще о романах {См. "Телескоп", No 14. Статья сия не продолжается по причинам, от издателя не зависящим. - Изд.}, мы видели, что современные события и нравы лежат вне области романа, понимаемого в том смысле, какой дается ему теперь всем просвещенным миром. Следовательно, сии два произведения нашей словесности, в коих предполагалось изобразить современную русскую жизнь, не должно судить по идее и требованиям романа. В чем же должно состоять эстетическое достоинство сих и подобных им нравоописательных сочинений? Прошедшее столетие завещало нам два способа представлять современные нравы в форме художественной, весьма близко подходящей к форме романа и потому долго с ней смешиваемой: первый испанский, прославленный Лесажем; другой английский, коего представителями должно счесть Ричардсона и Филдинга. Оба сии способа имели множество последователей и ревнителей.

Лесаж, коего слава доселе держится "Жилблазом", не сам изобрел форму своих нравоописательных романов, он только перенес во Францию и сделал общеизвестным давно существовавший в Испании, так называемый бродяжный или бездельнический род (del gusto picaresco), коего первым опытом был "Лазарил Тормский", сочинение известного Диего де Мендозы, государственного мужа, полководца, историка и поэта Карла V. Художественная ткань произведений, составляющих сей род, весьма проста и незатейлива. Выдумывают прошлеца, бродягу, плута, которого заставляют скитаться по белу свету, чрез все ступени общественного быта, от крестьянской хижины до королевских палат, от цирюльни брадобрея до кабинета министра, от презренных вертепов мошенничества и разврата до смиренной пустыни отшельника. Замечания и рассказы, собранные подобным скитальцем, во время странствования по различным слоям общества, сцепляются в одно более или менее обширное целое, которое своим разнообразием, пестротою изображений и живостью картин, может щекотать воображение, занимать любопытство и даже укалывать нравственное чувство назидательными впечатлениями. Сим ограничивается вся художественная их обработка. Разумеется, что, при таком составе, драматическая сосредоточенность интереса в единстве живого действия, необходимая для романа в собственном смысле, невозможна. Лице главного героя в подобных произведениях не есть существенный центр их эстетического бытия, а произвольно придуманная ось, вокруг коей вращается волшебный раек китайских теней. В Испании эта произвольность имела вид естественности, ибо там существует действительно, как национальный идиотизм, класс бродяг и прошлецов, подобных Лазарилю Тормскому и Жилблазу де Сантилана. Но когда, по примеру Лесажа, в других европейских нациях, где гражданская жизнь более устроена и теснее сжата в рамах общественного порядка, явились новые Жилблазы, их неестественность и лживость должна была раньше или позже изобличиться. Посему род сей был наконец брошен. Во Франции хотели заменить его "Пустынниками", кои с легкой руки Жуи быстро расплодились и пустили было отпрыски во все европейские литературы. Здесь комическая маска Жилблаза-пройдохи заменилась степенным лицем холодного наблюдателя, всматривающегося из-за угла в пестрые картины общественной жизни. Но кроме того, что сей способ зрения по необходимости должен был ограничиваться одними внешними, так сказать, науличными движениями общества, не проникая в заветные тайны домашнего очага, очерки, составляемые холодною наблюдательностью пустынников, естественно имели гораздо более сухости и гораздо менее жизни, чем фантасмагорические похождения удалых Жилблазов.

У нас первый опыт "Русского Жилблаза" предпринят был Нарежным. Его вышло только три части; и, как все произведения Нарежного, они отличаются слишком грубою жесткостью красок, нередко вредящею самой истине изображений. Покойный "Выжигин" был также нечто вроде "Жилблаза": не будем тревожить праха его! Новый "Русский Жилблаз" не лучше прежних. В предуведомлении от издателя говорится, что "преждевременная и внезапная смерть автора сей книги лишила сие сочинение того достоинства, которого б можно было ожидать от опытности и дарований сочинителя". Мы охотно верим, что оно могло б много выиграть в отделке и окончанности изложения; но не более! В самой идее подобных произведений заключается существенный их недостаток, которого исправить не может никакое искусство. Хотя в Александре Сибирякове, играющем здесь роль Жилблаза, душа и сердце не выжжены дотла, все, однако, в русском наряде, он не имеет той естественности и живости, кои отличают первообраз его, под испанской епанчой, в запиренейской атмосфере. Способ нравоописания, который мы назвали английским, в честь Ричардсона и Филдинга, гораздо общее и меньше имеет национальной исключительности, чем жилблазный. Здесь природа человеческая, в костюме известной страны и века, представляется в картине стройной и цельной, имеющей притязания на единство, требуемое существенными условиями романа. Произведения Ричардсона и Филдинга с их бесчисленными подражаниями имеют вид биографии сердца. Но им недостает того, что составляет важнейшую черту настоящего романа, действия и жизни. Сии нравоописательные повествования составлены из более или менее занимательных ситуаций, в коих представляются с большею или меньшею полнотой и верностью различные положения сердца, различные фазы общественных нравов, но без органической связи, без электрического движения, которое есть основа жизни. Отсюда их сухость, принужденность и холодность, которой никак не может согреть частная, местная, так сказать, теплота различных сцен. Ричардсон и Филдинг отличались друг от друга точками, с коих видели и представляли жизнь. Первый с серьезностью, простиравшеюся до педантизма, смотрел только на степенную, нравственную сторону жизни; последний любил глядеть на нее под комическим углом зрения. Впоследствии обе сии точки нередко соединялись; и это благоприятствовало полноте сих нравоописательных картин, не возводя, однако, их до действенной, органической жизни романа.

К сей уже избитой и устарелой форме нравоописаний принадлежит "Семейство Холмских". Произведение сие нельзя назвать явлением совершенно лишним, бесполезным в нашей литературе: его можно прочесть на досуге, кому есть время читать и кого природа снабдила долготерпением, могущим одолеть без ропота шесть толстых книг. Мы сами победоносно прочли его не без некоторого вознаграждения; но, признаемся, повторили с Пирром, что придется погибнуть, если должно будет одерживать другую подобную победу! "Семейство Холмских" состоит из бесчисленного множества портретов и очерков, то забавных, то жалких, иногда занимательных и нередко отвратительных. Все они сняты с натуры. Это быт русского дворянства в лицах! Но в каких лицах! Это восковые, бесцветные, безжизненные фигуры! В них есть верность и истина материяльная. Даже сдается, что многие из них просто слеплены с известных неделимых. Но это последнее достоинство, весьма дорого ценимое любопытною догадливостью, для эстетического чувства, свободного от всех сторонних интересов, не только не имеет никакой цены, даже явно вредит наслаждению. От искусства требуем мы не материяльных слепков, а картины идеальной. Если известные неделимые находят в ней место, то их должно ставить так, чтоб их частные физиономии не задерживали собственно на себе внимания, а содействовали бы выражению общей идеи картины. Что мне нужды, если я не буду уметь назвать их собственными именами? Лишь бы виднелись их характеристические черты, из коих должна слагаться физиономия целого представления! Я хочу видеть русское дворянство, а не Удушьевых и Столицыных, не Продигиных и Змейкиных, которых в натуре могу видеть ближе и подробнее, чем в гипсовых безжизненных слепках. Устраняя все другие уважения, не подлежащие ведению литературной критики, скажем только, что подобная материяльная верность изображений свидетельствует весьма невыгодно в пользу живописца. Она изобличает в нем скудость творчества, без которого не должно браться за кисть, под опасением превратиться в домашнего маляра Ефрема. Художник должен живописать действительность, изображать ее значение, мысль, душу, а не грубую материю. Этого именно недостает портретам и картинам, из коих составлено "Семейство Холмских". Там все малеваное: ничего истинно живописного! Видишь странную образину, уродливую рожу, там чудака, здесь глупца, там развратника, здесь мошенника; у иного на лбу читаешь собственное имя: но напрасно будешь искать жизни в этих лицах без образа; напрасно станешь допрашиваться, какая характеристическая черта живой физиономии русского дворянства просиявает в этих осязаемых, но бездушных куклах. Так на старинных изразцах видишь часто вылепленные или намалеванные фигуры, в коих узнаешь китайцев, японцев, турков... Чего б, кажется, недоставало им? Безделицы... жизни!..

Сей безжизненности должно приписать и то, что в "Семействе Холмских" нет ни малейшего признака органической целости. Произведение сие есть просто набор всякой всячины, не скрепленный никакою внутреннею, живою связью. С ним можно делать любопытные опыты. Разверните какую угодно часть и начните читать: вы нападете на сцену, на портрет, который займет вас, который захочется дочесть, который раздражит ваше любопытство и заманит далее... Но бойтесь уступить искушению: через несколько страниц вас одолеет смертная скука: вы увидите себя как будто в одном из тех длинных, бесконечных ходов, кои тянутся в катакомбах, обставленные с обеих сторон мумиями. Причина очевидна! Только живые существа могут свиваться в живую, органическую цепь: из мертвых трупов образуется мертвая груда! В "Семействе Холмских" ни одно лице не связывается с другим, ни одна сцена не держится за другую союзом общей жизни. Все сцеплено механически; и потому распалзывается собственною тяжестию, которой чрезмерная обширность произведения только что больше придает грузу. Швы, коими предполагалось укрепить сию несвязную массу, изумляют своею ничтожностью. Так, например, один едет в гости к приятелю и находит у него незнакомые лица; ему хочется знать их; и вот целый ряд портретов и описаний! Вследствие подобных встреч, к концу произведения накопилось такое множество разных имен, что из одной их переклички составился довольно длинный эпилог. Коротко сказать, в "Семействе Холмских" нет ни тени художественного устройства. То же должно сказать и об изложении. Оно отличается -- утомительною, скучною вялостью. Длинный, бесконечный рассказ тянется медленным, однообразным шагом, не оживляемый ни игрою воображения, ни теплотою чувства. Описания исторические тусклы и бесцветны, движения сердца ограничиваются общими местами риторических восклицаний, нередко переходящими в приторное нежничанье пошлой сантиментальности. Это особенно странно потому, что разговор, приложенный вместо предисловия к "Семейству Холмских", написан довольно живо, не без некоторой игры остроумия. Стало быть, того ж можно было надеяться и от всего произведения. Вышло иначе -- и не без причины! Безжизненность содержания должна была выпечататься на изложении!

Остается сказать еще слово о моральном достоинстве "Семейства Холмских". Сие произведение принадлежит к числу тех, кои, по известной поговорке, мать может безопасно давать дочери. В нем нет ни романической мечтательности, развращающей воображение, ни сильных страстей, изнуряющих сердце... Пусть так! Но эта детская невинность для детей только и пригодна. Азбучная нравственность, как ни раскрашивай ее для взрослых, не только не может приносить никакой пользы, но даже обращается во вред; поелику, неуместно натверживаемая, рождает скуку и отвращение. Строгие моралистки, подобные Свияжской, суть самые опасные неприятельницы нравственности, ибо внушают к ней боязнь, а не любовь. Под их руководством могут образоваться только педантки, подобные Софье Холмской, кои, своею холодною добродетелью, бывают пугалами, а не украшениями общества. Наука жизни должна состоять в полном и верном ее изображении! Конечно, не все можно, не все должно показывать дочери, но благоразумная мать лучше не должна вовсе дозволять касаться до запрещенного древа познания добра и зла, чем касаться только вполовину.

Заключим: ни "Семейство Холмских", ни "Русский Жилблаз", не удовлетворяют нисколько современным требованиям народного самопознания. Не слишком сетуем мы на их явление; но дай бог, чтоб оно как можно реже возобновлялось в нашей словесности! Излишество бесполезного прозябания хуже бесплодия!
(Источник - Надеждин Николай Иванович. Летописи отечественной литературы; http://az.lib.ru/n/nadezhdin_n_i/text_0140.shtml)
***

Соковнина Е. П. - Воспоминания о Д. Н. Бегичеве

<...> О дружбе его (Д. Н. Бегичева) с Грибоедовым Кс. А. Полевой в своих "Записках" говорит, что Грибоедов изобразил своего друга Д. Н. Бегичева в "Горе от ума" - в лице Платона Михайловича. Но беззаботный характер последнего решительно ни в чем не сходен с энергично-деятельным характером Д. Н. Бегичева. Молва же об изображении Д. Н. Бегичева в роли Платона Михайловича распространилась вследствие одного незначащего случая. В 1823 году А. С. Грибоедов гостил летом в деревне друга своего Степана Никитича Бегичева и здесь исправлял и кончал свою бессмертную комедию, поселясь в саду, в беседке, освещаемой двумя большими окнами. Д. Н. Бегичев в это лето приехал к брату с своею женою. Раз Грибоедов пришел в дом к вечернему чаю и нашел обоих братьев Бегичевых сидящими у открытого окна в жаркой беседе о давно прошедших временах. Так как вечер был очень теплый, то Дмитрий Никитич расстегнул жилет. Жена его Александра Васильевна , боясь, чтобы муж не простудился, несколько раз подходила к нему, убеждая застегнуть жилет и ссылаясь на сквозной ветер. Дмитрий Никитич, увлеченный разговором, не обращал внимания на ее просьбы и, наконец, с нетерпением воскликнул: "Эх, матушка! - и, обратись к брату, сказал: - А славное было время тогда!" А. С. Грибоедов, безмолвный свидетель этой сцены, расхохотался, побежал в сад и, вскоре затем принеся свою рукопись, прочел им сцену между Платоном Михайловичем и Натальей Дмитриевной, только что им написанную, прибавив при этом: "Ну, не подумайте, что я вас изобразил в этой сцене; я только что окончил ее перед приходом к вам". Конечно, все смеялись, и так как этот маленький эпизод был передан Д. Н. Бегичевым братьям его жены, и, между прочим, Денису Васильевичу <Давыдову>, словоохотливому весельчаку, то не мудрено, что стоустая московская молва поспешила разнести весть, что А. С. Грибоедов изобразил своего друга Д. Н. Бегичева в роли Платона Михайловича. Жена Д. Н. Бегичева, Александра Васильевна, не имела ничего общего с светской и бесцветной московской барыней Натальей Дмитриевной, изображенной в "Горе от ума". Александра Васильевна росла сиротою, под строгим надзором своей родной тетки Ек. Евд. Бибиковой, и была вынуждена с 18-летнего возраста взяться за управление имением не только тетки, вдовы с расстроенным состоянием, но и имениями своих трех братьев Давыдовых, которые все были на службе. Их уважение и благодарность сестре за ее заботы были беспредельны. <...>

Мне было всего 12 лет, когда я провела зиму в Москве у моего дяди Степана Никитича Бегичева, у которого тогда, в 1823 году, жил его друг А. С. Грибоедов. Они оба имели большое влияние на мое умственное развитие. Слова А. С. Грибоедова, говорившего мне: "Лиза, не люби, света и его побрякушек; будь деревенской девушкой, ты там будешь больше любима, а главное, научишься сама лучше любить", - глубоко запавшие мне в душу, сохранились живо в моей памяти и дали мне направление к тихой семейной жизни. Даже любовь к музыке и серьезному чтению были развиты во мне моим дядей С. Н. Бегичевым и его другом А. С. Грибоедовым. В эту зиму Грибоедов продолжал отделывать свою комедию "Горе от ума" и, чтобы вернее схватить все оттенки московского общества, ездил на обеды и балы, до которых никогда не был охотник, а затем уединялся по целым дням в своем кабинете. Тогда по вечерам раздавались его чудные импровизации на рояли, и я, имея свободный доступ в его кабинет, заслушивалась их до поздней ночи. У меня сохранился сочиненный и написанный самим Грибоедовым вальс, который он передал мне в руки. Прилагаю этот вальс, в уверенности, что он может и теперь доставить многим удовольствие. Дядя С. Н. Бегичев при богатстве своей жены мог бы жить роскошно в Москве, но так как он, подобно другу своему Грибоедову, не любил светских удовольствий, то всю роскошь в его домашнем обиходе составляли гастрономические обеды и дорогие вина, которые так славились, что привлекали в дом его многих приятных собеседников.

Почти ежедневными посетителями дяди были, между другими, князь В. Ф. Одоевский, очень еще тогда молодой, почти юноша, и товарищ его по изданию сборника "Мнемозина" Кюхельбекер, который давал мне уроки русского и немецкого языков. Часто оживлял общество весельчак А. Н. Верстовский, который тогда нависал знаменитый свой романс "Черная шаль" и певал его с особенным выражением, своим небольшим баритоном, аккомпанируемый Грибоедовым. Остроумный и словоохотливый Денис Васильевич Давыдов сыпал острыми шутками и рассказами о былом. Понятно, что такое приятное общество, и притом с приправой лучших вин и изысканного обеда, приманивало многих посетителей. Бестужев, издатель альманаха "Полярная звезда", искал знакомства с С. Н. Бегичевым, но А. С. Грибоедов советовал ему избегать Бестужева, зная замыслы декабристов, которым, впрочем, Александр Сергеевич не придавал значения, что и выразил в ответе Чацкого Репетилову: "Шумите вы - и только!"

Никто не мог ожидать, чтобы рассеянный мечтатель и ипохондрик Кюхельбекер мог быть завербован в политический заговор. Его рассеянность давала повод к многим забавным анекдотам, но это не мешало ему обладать литературным талантом. Я обязана Кюхельбекеру тем, что он познакомил меня с красотами поэзии, а Грибоедову тем, что научил меня понимать высокопоэтическое достоинство псалмов Давида, заставляя переводить некоторые из них.

Нравственное влияние С. Н. Бегичева на Грибоедова, начавшееся с 1812 года, когда Грибоедов, попав из университета в гусары, увлекался рассеянной жизнью военной молодежи, продолжалось до конца его жизни. Степан Никитич был на 9 лет старше Грибоедова, и Александр Сергеевич уважал в нем человека с большим умом и здравым смыслом, необычайно доброго, без всяких эгоистических и честолюбивых целей и всегда поддавался благотворному влиянию своего друга. Могу прибавить к этому, что С. Н. Бегичев всегда входил в материальные интересы Грибоедова, которые бывали порою очень стеснены, вследствие расточительности его матери. Дружеская помощь Степана Никитича не раз выручала его из затруднений.

Насколько сильно было влияние С. Н. Бегичева на Грибоедова, служит доказательством, что Александр Сергеевич, как бы предчувствуя свою гибель, очень не желал принять предлагаемый ему пост посланника в Персии и принял его единственно по убеждениям своего друга С. Н. Бегичева. Степан Никитич был уверен, что, при знании Грибоедовым восточных языков, при его знакомстве с нравами и обычаями персиян, он мог принести на этом посту большие услуги России. Как же поразил Степана Никитича трагический конец его задушевного друга! Он упрекал себя в рановременной кончине Грибоедова, зная, что мечтой последнего было - поселиться в деревне и посвятить себя литературным трудам. Внезапная весть об убиении Грибоедова разом состарила дядю Степана Никитича; он вдруг постарел, и с этих пор ничто не могло развлечь его сердечной скорби.

В настоящее, переживаемое нами время эгоизма и холодного расчета такие бескорыстные, светлые личности; как оба брата Бегичевы, способные любить до самозабвения, составляют уже редкое явление.
(Источник - http://griboedov.net/remember/006.shtml)
***