| Nikolay | Дата: Вторник, 31 Май 2011, 16:13 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Статус:  | 
ЩЕГЛОВ (ЛЕОНТЬЕВ) ИВАН ЛЕОНТЬЕВИЧ
(6 (18) января 1856 – 4 (17) апреля 1911)
- известный русский писатель, драматург и мемуарист.
ЩЕГЛОВ, Иван Леонтьевич (настоящая фамилия - Леонтьев) [6(18).I.1856, Петербург - 4(17).IV.1911, Кисловодск] - прозаик, драматург. Родился в дворянской семье. С трех лет "по бедности родителей" воспитывался в семье деда, барона В. К. Клодта фон Юргенсбурга (генерал от артиллерии, брат скульптора П. К. Клодта). В 1866 - 1874 гг. учился во 2-й Петербургской военной гимназии и в 1-м Павловском военном училище. В 1874 г. произведен в офицеры, служил в артиллерийских частях в Крыму и Бессарабии, принимал участие в русско-турецкой войне (в Закавказье); в 1878 - 1883 гг. служил в Петербурге, в Главном артиллерийском управлении. В 1883 г. вышел в отставку и занялся исключительно литературным трудом.
В отрочестве писал стихи. В печати дебютировал заметкой о землетрясении в Севастополе (Санкт-Петербургские Ведомости. - 1875. - 20 июля, подпись "И. Неволин"). Первая крупная публикация - одноактная комедия "Граждане" (Театральная библиотека. - 1879. - № 2) о гласных городской Думы, разыскивающих автора анонимной критической заметки в столичной газете, написана "под непосредственным влиянием "Ревизора" (Автобиография. - С. 97). Сам Щ. считал началом своего литературного пути одноактную шутку "Влюбленный майор", "набросанную в походной палатке осенью 1877 года" (Наивные вопросы. - С. 183). Чуткость к актуальной проблематике, глубокое знание армейского быта определили успех военных очерков Щеглова, опубликованных в 1881 г. в "толстых" журналах, в том числе в "Отечественных записках": герои рассказов, молодые офицеры, осознавали бесчеловечную сущность войны ("Первое сражение"), тяготились бессмысленным существованием, старались облегчить участь "нижних чинов", организуя школу для солдат ("Поручик Поспелов") или солдатские спектакли ("Неудачный герой"). Первые же публикации вызвали поощрительные отзывы критики; через несколько лет рецензенты сборника военных рассказов Щеглова отмечали правдивость, искренность, "задушевную улыбку" автора, указывали на продолжение традиций Л. Н. Толстого и В. М. Гаршина, на внимание к "простым людям, просто и бесхитростно наслаждающимся сколько-нибудь светлым моментом своей серенькой, однообразной жизни" (Арсеньев К. К. Беллетристы последнего времени // Вестник Европы. - 1887. - № 12), подчеркивали типичность характеров просветительски настроенной офицерской интеллигенции.
Точное, остроумное, изящное воспроизведение быта и нравов - самое ценное качество прозы Щеглова. Ради этого читатели прощали мелодраматизм, недостаточную мотивированность конфликтов, иллюстративность и морализирование, свойственные, напр., роману "Гордиев узел" (1887): офицер влюбился в горничную, решил жениться, но, отвергнутый родней невесты (лакей, швейцар, кухарка) и усомнившийся в ее любви, покончил с собой. А. П. Чехов, считая роман Щеглова "трудом капитальным", обратил внимание именно на мастерское изображение среды (Чехов А. П. Письма. - Т. II. - С. 204). Роман интересен и как вариант центральной для 80 гг. проблемы "интеллигенция и народ": было представлено необычное "опрощение" интеллигента, в понятии "народ" выявлен особый социальный слой -- прислуга; возникшая было идиллия разрушалась "снизу", неверием "народа" в добрые намерения "интеллигенции".
В конце 80 - нач. 90 гг. Щеглов часто обращается к теме гибели чуткой души или таланта под натиском грубой реальности. Застрелился, не захотев возвращаться в безысходно-серую повседневность, герой рассказа "Миньона" (1887) - офицер захолустного гарнизона, потрясенный концертом известной певицы. В повести "Корделия" (1889) изложена история постепенного превращения молодой талантливой актрисы в заурядную певичку кафешантана; умирает герой рассказа "Кожаный актер" (1889) - небесталанный бедняк, смирившийся и с нищетой, и с презрительным равнодушием "сытых" - антрепренеров, коллег, зрителей (рассказ перекликается с новеллой А. П. Чехова "Барон"). Самоубийством завершается и попытка "известного фельетониста" осмыслить собственную жизнь (повесть "Убыль души", 1892). Энергичный просветитель - герой ранних рассказов Щеглова - сменяется расслабленным тоскующим одиночкой, в меру образованным обывателем, мечтающим о простых житейских радостях, которые в силу обстоятельств оказываются недостижимыми; при этом "счастье" понимается как полное благополучие, как идиллия. Называя Щеглова "мещанским писателем", Чехов в 1888 г. уточняет: "Вы, как и Помяловский, тяготеете к идеализации серенькой мещанской среды и ее счастья" (Чехов А. П. Письма. - Т. II. - С. 204); через много лет Щеглов определит своего главного героя как "человека, так сказать, средней сытости, того благообразного среднего интеллигента, который желает жить тихо и скромно, пользуясь не только газовым и электрическим освещением, но и еще кое-чем, что необходимо для его мирного и безобидного существования, т. е. дышать, обедать, читать, гулять, изредка пользоваться обществом таких же, как он, мирных и просвещенных граждан" (Наивные вопросы. - С. 47). В конце века такой психологический тип воспринимался как знак болезненного состояния души, ее "омертвления", как симптом духовной вторичности, "свечения отраженным светом" (Н. Ладожский).
С конца 80 гг. Щеглов, как и его герои, пытается преодолеть духовный кризис, найти идейную опору, но при этом остаться независимым, "внепартийным" писателем. В начале 90 гг. он предпринял несколько поездок по "святым местам", посетил "духовных пастырей" ("Оптинский старец о. Амвросий".-- М., 1892; "У отца Иоанна Кронштадтского. Рассказ очевидца".-- М., 1894), однако суровое самоотречение оказалось чуждым жизнерадостному "добродушному юмористу". В романе "Миллион терзаний" (1896) писатель попытался связать надежды на светлое будущее России с "истинно русскими" началами, противопоставленными "разлагающему" влиянию западного прогресса. Идейные поиски сопровождались и бестактностями. Сблизившись с издательством "Посредник", Щ. шаржированно (вплоть до пасквиля) изображает массовое "толстовство" в "дикой, изуверской" (А. П.Чехов) повести "Около истины" (1892); пьеса из жизни русских литераторов "Затерянный мудрец" (1897), "фальшивая и проникнутая идейно-ненавистническим духом" (А. П. Чехов), была отвергнута Литературно-театральным комитетом, что вызвало злобные и клеветнические выступления Щ. в газете "Новое время" (1897, 31 окт., 10 дек.). Отчаянное самоутверждение пронизывает и книгу "Новое о Пушкине. Дорожные впечатления и кабинетные заметки" (Спб., 1902): увлеченные рассказы о путешествии по пушкинским местам и о встречах с людьми, знавшими поэта, соседствуют с высокомерно-презрительным описанием "пушкинских дней в провинции" и с бездоказательным утверждением о том, что Е. А. Баратынский был прототипом Сальери. А. Г. Горнфельд справедливо отмечал недостаточное знакомство с трудами пушкинистов, в связи с чем Щеглов "весьма склонен переоценивать свое и пренебрежительно относиться к чужому" (Русское богатство. - 1901. - № 12. - С. 61). Сравнительно эффективным способом обретения душевного равновесия стал для Щеглова жанр мемуаров: об артисте П. М. Свободине и поэте А. Н. Плещееве, А. П. Чехове, М. Е. Салтыкове-Щедрине, К. Д. Кавелине, С. Я. Надсоне, наконец, серия театральных воспоминаний.
Наиболее продуктивный период творчества Щеглова - 80 гг., наиболее ценная часть его литературного наследия - проза. Но Щеглов считал беллетристику едва ли не развлечением и видел свое истинное призвание в драматургии. Первые его пьесы имели значительный успех: надолго стала репертуарной комедия "В горах Кавказа. Картинки минеральных нравов" (1884), изображавшая "разношерстную толпу, объединенную лишь равно легкомысленными взглядами на все дела мира" (Русское обозрение. - 1895. - № 1. - С. 393); всеобщее признание получила комедия "Дачный муж" (1886; первоначально -- цикл юморесок) -- близкая к фарсу комедия характеров, повествующая о петербургском чиновнике, замученном и службой, и житейскими дрязгами, и вздорными капризами жены. Пьеса провалилась в Москве в театре Ф. А. Корша (30 сент. 1888 г.), но была восторженно принята в Петербурге и в провинции; понятие "дачный муж" стало нарицательным, а Щ. называли даже "первооткрывателем сей особи рода человеческого" (Север. - 1897. - № 3. - С. 91). По мнению А. П. Чехова, "пьеса написана небрежно... . "Дачный муж" хочет и смешить, и трагедией пахнуть, и возводить турнюр на высоту серьезного вопроса" (Чехов А. П. Письма. - Т. III. - С. 8 - 9). Излюбленной драматургической формой для Щеглова были одно-двухактные "шутки" водевильного типа, высмеивавшие закулисье ("Театральный воробей", 1887; "Господа театралы", 1889; "Автора в театре нет", 1891, и др.), а также разнообразные житейские неурядицы ("Мышеловка", 1889; "Турусы на колесах", 1890; "Мамаево нашествие", 1890; "Комик по натуре", 1892; "Доктор принимает", 1893; "Женская чепуха", 1893, и др.) - всего более 30 произведений. Большинству пьес Щ. свойственны самоценная развлекательность и упрощенное морализаторство, но лучшие из них остроумны и наблюдательны. Щеглову принадлежат также переводы драмы Бальзака "Мачеха" (1893) и комедии Э. Пальерона "Супружеская идиллия" (переделка, 1893).
Тяга Щеглова к театру была, однако, не капризом, а попыткой воплотить юношеские мечты: как и герои его ранних рассказов, Щеглов хотел создать "народный театр" - и как "театр для народа", и как театр любительский. В 80 гг. писатель составил пособия для самодеятельных кружков ("Натуральная школа сценического искусства. Практическое руководство для любителей сцены", 1885; "Литературный чтец. Художественный сборник стихотворений для чтения на литературных вечерах, драматических курсах, в концертах и театральных дивертисментах", 1887); в 90 гг. опубликовал исследования "О народном театре" (М., 1895) и "Народный театр в очерках и картинках" (Спб., 1898); в 900 гг.-- "В защиту народного театра. Заметки и впечатления" (Спб., 1903); эпитафией фанатику идеи "народного театра" стала вышедшая посмертно книга "Народ и театр" (Спб., 1911).
С середины 90 гг. творческий потенциал Щеглова снижается: писатель изредка выступает с жанровыми и нравоописательными зарисовками, составляет сборники своих произведений, в 1906 г. недолго работает редактором литературного отдела газеты "Слово", с 1908 г. сотрудничает в "Ежегоднике императорских театров". В 1903 г. Чехов замечает: "Щеглов (автор военных рассказов)... забыт" (Чехов А. П. Письма. - Т. XI. - С. 303). Творческий спад сопровождается житейскими невзгодами и подорванным здоровьем. Тем не менее Щ. старается "служить литературе" хотя бы напоминаниями о ней: собирает воспоминания о Гоголе и Пушкине, разыскивает памятные места, обращается к изучению творчества Гоголя.
Литературная судьба Щеглова типична для "среднего" писателя мелкобуржуазного склада, характерна совмещением самоутверждения с зависимостью от вкусов "толпы". Разнообразие возможностей и широта интересов, в которых Чехов в 1888 г. видел "симптом... внутреннего богатства" (Чехов А. П. Письма. - Т. II. - С. 205), обернулись растерянностью и неловкой реализацией способностей. Один из самых талантливых членов "артели" писателей-восьмидесятников, Щеглов последовательно воплотил в своем творчестве принципы субъективного натурализма. Тонкий наблюдатель и остроумный комментатор конкретных жизненных ситуаций, он всегда тяготел к однозначности нравственного вывода, к исчерпанности сюжета, максимальной наглядности. Особенностью его творческой манеры была психологическая солидарность автора и героя, повествование часто оформлено субъективистски, в виде дневников, писем, рассказа от первого лица. Эти особенности объясняют отмеченную Чеховым "способность находиться под постоянным влиянием отдельных явлений и лиц", "неумение или нежелание обобщать и глядеть на вещи объективно" (Чехов А. П. Письма. - Т. II. - С. 188); точное изображение обычно сочетается с необязательной или несправедливой оценкой явления, а критика оказывается поверхностной. Наиболее ценны в творческом наследии Щеглова правдивые зарисовки с натуры, продолжающие традиции физиологического очерка 40 гг. и документально-психологической литературы середины XIX в.
Соч.: Первое сражение [и другие рассказы]. - Спб., 1887; Русский мыслитель. Избранные мысли и отрывки из сочинений Гоголя, его писем и воспоминаний о нем. - Спб., 1887; Корделия [и другие рассказы]. - Спб., 1891; Сквозь дымку смеха. Десять рассказов. - М., 1894; Веселый театр. - Спб., 1897; 2-е изд. - Спб., 1901; Новые пьесы. - Спб., 1900; 2-е изд. ("Красный цветок"). - Спб., 1907; Добродушные рассказы. - Спб., 1901; Юмористические очерки. - Спб., 1902; 2-е изд. - Спб., 1903; Наивные вопросы. - Спб., 1903 (Автобиографическая заметка. - С. 181 - 183); Подвижник слова. Новые материалы (о Гоголе). - Спб., 1909; Смех жизни. Новые юмористические рассказы. - Спб., 1910; Рассказы. - Спб., 1910; Жизнь вверх ногами. Новые веселые рассказы. Юмористические очерки и пародии. - Спб., 1911; Автобиография // Фидлер Ф. Ф. Первые литературные шаги. Автобиографии современных русских писателей. - М., 1911. - С. 95 - 102; А. П. Чехов в воспоминаниях современников. - М., 1947, 1952, 1954, 1986; Из дневника И. Л. Щеглова (Леонтьева) // Лит. наследство. - М., 1960. - Т. 68; М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. - 2-е изд. - М., 1975; Писатели чеховской поры. Избранные произведения писателей 80 -90-х годов / Сост. С. В. Букчин. - М., 1982. - Т. 1; Спутники Чехова / Сост. В. Б. Катаев. - М., 1982.
П. И. Овчарова
(Источник: "Русские писатели". Биобиблиографический словарь; http://az.lib.ru/s/sheglow_i_l/text_0020.shtml)
***
К. К. Арсеньев
Беллетристы последнего времени
(А. П. Чехов. - К. С. Баранцевич. - Ив. Щеглов).
(Извлечение)
<…> Шесть лет тому назад в нашем журнале и в другом, теперь уже не существующем ("Новое Обозрение"), появились почти одновременно два рассказа молодого, неизвестного перед тем писателя, подписанные псевдонимом: "Щеглов". Мы не забыли до сих пор впечатления, которое они на нас произвели, и пережили его еще раз, встретившись с ними в сборнике, только что изданном их автором. Военными картинами, рассказами из военного быта русский читатель избалован больше, чем всякий другой; в виду таких образцов, как "Набег", "Рубка леса", "Севастополь", как множество страниц в "Войне и Мире", он невольно становится требовательным и строгим -- и начинающему автору нелегко выдержать сравнение, напрашивающееся само собою. "Первое сражение", "Поручик Поспелов", "Неудачный герой" вышли и выходят невредимыми из этого искуса. Как ни велико расстояние, отделяющее их от произведений Льва Толстого, они сохраняют и рядом с ними свою самостоятельную силу. Влияние великого писателя только вдохновило г. Щеглова, но не взяло его в свои тиски, не сделало его подражателем, вольным или невольным. Вместе с "Воспоминаниями рядового Иванова", "Четырьмя днями" и "Трусом" г. Гаршина, названные нами рассказы г. Щеглова образуют в нашей литературе нечто в роде комментария к известным военным картинам Верещагина. Мы говорим, конечно, не о силе таланта, обнаруженного писателями и живописцем -- сравнивать столь разнородные величины было бы трудно, да и бесполезно,-- а только об отношении их к сюжету. У гг. Гаршина и Щеглова, как и у Верещагина, война является такою, какою она есть на самом деле, без прикрас, без миражей, без всяких претензий на "возвышающий обман". Проза войны выступает на первый план; из-за победителей, из-за павших на поле битвы виднеются совершенно ясно искалеченные, забытые, больные, умирающие безвестно и бесславно. Еще сильнее, чем смерть Литвинова и Бубнова ("Первое сражение"), поражает нас участь Поспелова или Кунаева ("Неудачный герой"). Встречая смерть не в открытом бою, а в гнилой госпитальной палате или в "холодном и грязном номере гостиницы", они могли бы воскликнуть, как Чулкатурин в "Дневнике лишнего человека": "Но умереть глухо, глупо"... Единственными неприятелями, с которыми им пришлось бороться, были наши доморощенные враги: нераспорядительность, бесцеремонность, халатность, усложняемые, от времени до времени, грубым или утонченным казнокрадством. Справится с этими неприятелями гораздо труднее, чем с турком; исход борьбы был предрешен заранее и для Поспелова, и для "неудачного героя". А между тем этим людям следовало бы жить; их жизнь, во всяком случае, оказалась бы не такою, какой была их смерть -- не "глухой" и не "глупой". У Поспелова было настоящее дело еще до войны, Кунаев создал его для себя в той глуши, куда забросило его начальство. Источник этого дела в обоих случаях один и тот же: сознание живой связи между офицером и солдатом, коренящейся не в одном только служебном долге, но и в обязанностях интеллигенции по отношению к народу... Картины, рисуемые г. Щегловым, кажутся иногда выхваченными из давно прошедшего; полковник Скоробогатый, поручик Агамжанов, поручик Распопов с успехом могли бы фигурировать в рассказе о "добром старом времени" -- но Поспеловы и Кунаевы прежде не были мыслимы, они могли явиться только в шестидесятых или семидесятых годах, после падения крепостного права и крепостнических военных порядков.
Глубоко-серьезный мотив, звучащий в военных рассказах г. Щеглова, не мог бы, сам по себе, дать им художественную ценность; они обязаны ею картинам и сценам, исполненным движения и правды. Особенно хорошо, с этой точки зрения, "Первое сражение". Главный герой его, прапорщик Алешин, напоминает немного Володю Козельцова ("Севастополь в августе месяце"), подобно тому, как майор Бубнов очевидно сродни капитану Хлопову ("Побег"); но эта близость почти неизбежна, она обусловливается сходством обстановки и вырабатываемых ею типов. <…>
Остальные два рассказа, вошедшие в состав сборника г. Щеглова -- "Идиллия" и "Жареный гвоздь" -- также заимствованы из военного быта, но из военного быта мирного времени. "Идиллия" не забыта еще, быть может, читателями нашего журнала; это -- история дружбы и размолвки двух молодых офицеров, переплетенная с картиной нравов провинциального захолустья. "Жареный гвоздь" -- это описание спектакля, устраиваемого солдатами для потехи своей, солдатской публики. Оба рассказа дышат веселостью и юмором -- такою веселостью, которая составляет теперь большую редкость в нашей беллетристике. Меланхолии, тоски, пессимизма здесь нет и в помине. На сцену выведены простые люди, просто и бесхитростно наслаждающиеся каждым сколько-нибудь светлым моментом своей серенькой, однообразной жизни. "Идиллия" вполне соответствует своему заглавию; она отзывается чем-то старосветским, старозаветным, она открывает перед нами какой-то отдаленный мир, где нет завтрашнего дня, нет ни порывов, ни воздыханий, где все ясно, тихо, безмятежно, где самые бури разыгрываются в стакане воды. Если начало рассказа немножко напоминает Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, а конец -- "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", то это не вина автора; современная литература так редко заглядывает в сферу затишья, в область стоячих вод, что всякое прикосновение к этой области невольно переносит нас в давно минувшие времена, когда она занимала гораздо больше места и в жизни, и в искусстве. Идиллий, безусловно-невозмутимых и ничем не возмущенных, не было, впрочем, и в те времена; восклицание, которым заканчивается "повесть" об Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче -- "скучно жить на этом свете, господа!" -- просится на уста и у читателей "Идиллии" г. Щеглова. Не говоря уже о той рамке, в которую вставлена картина, о той пасмурной обстановке, при которой полковник Гавришев узнает о смерти полковника Агишева, и вспоминает о юности прапорщиков Агишева и Гавришева, -- печальны и последние штрихи самой картины. Счастье обоих молодых офицеров, счастье Лизаветы Даниловны, Антипука и Бомбочки было маленьким, мелким счастьем -- но оно не было мелко для них самих, и не мелка, следовательно, и постигшая его катастрофа. Чем больше отдыхаешь душой, созерцая благоденственное житие дружной семьи, тем больше сожалеешь о разрыве, рассевающем ее на все четыре стороны. Жаль даже и вошки Бомбочки -- первой жертвы семейного разлада... Совсем другое дело -- "Жареный гвоздь"; веселое настроение не омрачается здесь решительно ничем и поддерживается до самого конца, потому что речь идет не о личной жизни, всегда смешанной из радости и горя, а о коллективной забаве взрослых детей, неизбалованных и наивных. Приготовления к спектаклю, актеры, "влезающие в игру" (т.е. входящие в роль) не без помощи начальственных понуждений, неожиданно обнаруживающиеся таланты, увлечение, овладевающее труппой и сообщаемое ею зрителям -- все это составляет пеструю, оживленную, истинно-праздничную жанровую картинку.
Почти в одно время с сборником рассказов г. Щеглова вышел в свет его роман "Гордиев Узел". Сюжету романа нельзя отказать в оригинальности: артиллерийский капитан, слушатель академии, влюбляется в горничную, решается на ней жениться, знакомится с ее родственниками -- лакеем, швейцаром, кухаркой, терпит от них и от нее разные афронты, убеждается в том, что нелюбим -- и кончает самоубийством. Не спорим, может быть что-нибудь подобное и случилось на самом деле; но в романе всего важнее мотивировка факта, а у г. Щеглова она отсутствует почти вовсе. Чтобы опрокинуть все преграды, отделяющие образованного человека от едва грамотной и совершенно неразвитой девушки, человека из так называемого общества от женщины из так называемого низшего круга, офицера вообще и офицера-академиста в особенности от горничной, необходимо стечение обстоятельств по истине необычайных. В "Гордиевом Узле" мы ничего подобного не видим. <…> Родственники Насти нарисованы с юмором, свойственным г. Щеглову; положения, в которые попадает влюбленный капитан, часто отличаются неподдельным комизмом. Переступить черту, отделяющую смешное от карикатурного, было, во многих местах, очень легко, но автор всегда останавливается вовремя, ему нигде не изменяет чувство меры. Тщательно работая над своими произведениями, г. Щеглов не грешит ни растянутостью, ни излишнею эскизностью. Он наблюдатель, но не протоколист; по характеру и свойствам своего реализма, он принадлежит скорее к числу учеников Гоголя, чем к числу последователей французской "экспериментальной" школы... У каждого из трех писателей, которых мы коснулись, несомненно есть что-нибудь свое -- и это позволяет надеяться, что они еще не сказали своего последнего слова.
(Источник - А. П. Чехов. "В сумерках". Очерки и рассказы .Серия "Литературные памятники" М., "Наука, 1986; http://az.lib.ru/a/arsenxew_k_k/text_0040.shtml)
***
Щеглов - Леонтьев И.Л. Рисунок И.Е. Репина
В. Б. Катаев
Чехов и его литературное окружение (80-е годы XIX века)
(Извлечение)
<…> На этом пути и происходит встреча Чехова с творчеством Ивана Щеглова (псевдоним И. Л. Леонтьева). Позднее, уже близко познакомившись с Леонтьевым, Чехов напишет: "Милый он человечина, симпатичный, теплый и талантливый..." (П 2, 183). И чуть позже, назвав Короленко любимым из современных писателей, Чехов добавит: "Хорош и Леонтьев... Этот не так смел и красив, но теплее Короленко, миролюбивее и женственнее..." (П 2, 191). Чехов говорит о теплоте в то время, когда он в своем творчестве приходит к новым исследовательским задачам и ищет в современной литературе союзников и единомышленников.
Теплота, так приветствуемая Чеховым, заключалась, по-видимому, не в субъективности авторских высказываний, не в нарочитой лиризации повествования -- как раз за эти черты стиля Чехов с самого начала критикует Леонтьева (см. его письмо от 22 февраля 1888 года).
Особая трактовка сюжетов, пересмотр традиционно насмешливого, сугубо разоблачительного освещения некоторых типов и явлений были, очевидно, теми особенностями произведений Леонтьева, которые вызвали чеховские симпатии.
Раньше всего эти особенности проявились в рассказах, отразивших первую полосу жизни Леонтьева, связанную с военным училищем, участием в русско-турецкой войне, службой в провинциальных гарнизонах и занятиями в артиллерийской академии.
В ранних рассказах и повестях Леонтьева (Щеглова) звучит тема бессмысленности, противоестественности войны -- этот толстовско-гаршинско-верещагинский мотив. Здесь Леонтьев (Щеглов) традиционен, но у него есть свой излюбленный герой, отличный от героев произведений его современников.
"Неудачный герой" -- название этой леонтьевской повести лучше всего определяет сущность его героя. Это молодой офицер (прапорщик, поручик), попадающий сразу с юнкерской скамьи в действующую армию. Его мечты о подвиге, о блестящих победах и служении делу сталкиваются с суровой действительностью войны или бюрократической армейской машиной и не выдерживают этого испытания. Восторженный 19-летний прапорщик Алешин в первом же бою видит настоящую бойню, и "весь этот светлый, жизнерадостный мир, в который он только что вступил, был так поспешно и немилосердно разрушен" ("Первое сражение"). Не доехав до действующей армии, умирает от лихорадки, как десятки других солдат и офицеров, артиллерийский подпоручик Николай Кунаев ("Неудачный герой"). Начатое одиночкой-офицером обучение солдат грамоте обрывается ("Поручик Поспелов"). Из-за пустяка, а по существу, от скуки гарнизонной жизни в захолустье рушится братская дружба двух молоденьких прапорщиков ("Идиллия"). Неудача в любви, кончающаяся трагедией, постигает и героя романа "Гордиев узел" -- произведения, которое Чехов считал лучшим у Леонтьева.
Неудачник -- традиционный герой юмористики. Леонтьев не скрывает насмешки над юной горячностью, беспечностью или прекраснодушием своих прапорщиков и поручиков, но у него всегда эта ошибающаяся и терпящая неудачу молодость противопоставлена или жестокостям войны, или равнодушию и пошлости окружающего, или холоду старости. Все это вызывает у читателя сочувствие к основному герою -- обыкновенному заурядному человеку -- и интерес к его психологии. Возникает тот эффект "теплоты", о котором говорит Чехов.
В военных рассказах Леонтьева авторское присутствие очевидно:
"-- Мне очень хотелось видеть войну! -- наивно признался Алешин.
-- Гмм! -- как-то иронически буркнул майор, и его добродушное лицо вдруг приняло неприятное, почти злое выражение" ("Первое сражение").
"Наивно", "как-то иронически" -- здесь все определено повествователем, ничего не оставлено для читательского додумывания. Так у Леонтьева почти постоянно: подробные характеристики, готовые оценки. Это -- противоположность "объективному стилю", который в те годы вырабатывал Чехов и в котором основная опора -- на постоянное сотворчество читателя. "Вы субъективны до чертиков",-- напишет Чехов Леонтьеву (П 2, 205).
После ухода в отставку Леонтьев полностью отдается литературе -- беллетристике и драматургии. В его творчестве возникает новый мотив -- тема театра и людей театра. Тип неудачника приходит и в эту тему. Это беззаветно преданные театру люди -- актеры-любители, как в "Корделии" или в "Кожаном актере". Они сталкиваются с порядками, враждебными их идеальным представлениям о театре, да и талант их невелик, и противопоставить судьбе им нечего. И здесь (в "Кожаном актере") насмешка над вечным неудачником обращается в сочувствие к нему.
Чехов призывал Леонтьева не замыкаться в рамках одной темы. Ведь тот, по его мнению, был в своем творчестве разнообразен: "Это разнообразие, которого нет ни у Альбова, ни у Баранц[евича], ни у Ясинского, ни даже у Короленко, может служить симптомом не распущенности, а внутреннего богатства" (П 2, 205).
Здесь Чехов указывает на еще одно свойство художника, которое в первую очередь было присуще ему самому. И теплоту, и разнообразие -- две самые привлекательные стороны таланта Леонтьева -- Чехов отметил потому, что почувствовал в этом родственное своим собственным путям в литературе. Эти стороны леонтьевского таланта он старался поддержать нередко в борьбе с самим Леонтьевым -- увы, безуспешно.
Казалось бы, творчество Леонтьева 80-х годов оправдывает характеристику, данную см у Чеховым. Свои темы, оригинальные опыты в разных литературных родах и жанрах, даже свое словцо -- "дачный муж", которое сразу было подхвачено читающей публикой... <…>
<…> Возвращаясь к годам наибольшей близости Чехова и Леонтьева, интересно отметить непосредственные следы этой близости в чеховском творчестве.
Два примера наиболее известны. Драматическая шутка Чехова "Трагик поневоле (Из дачной жизни)" (1889) была переделкой его рассказа "Один из многих", напечатанного в июне 1887 года в "Петербургской газете". На год раньше Леонтьев напечатал в "Новом времени" рассказ "Дачный муж", после успеха которого написал целую серию очерков "Дачный муж, его похождения, наблюдения и разочарования" и водевиль, вызвавший насмешливую критику Чехова. В чеховском "Трагике поневоле" Леонтьев увидел подражание себе, и Чехов косвенно признал леонтьевскую "привилегию на изобретение" (П 3, 267). Однако, кроме общей темы да использования сразу вошедшего в обиход леонтьевского словца "дачный муж", никаких следов "браконьерства" в водевиле Чехова нет.
Летом и осенью 1889 года Чехов пишет "Скучную историю". "В сей повести, изображая одну юную девицу,-- делает он шутливое предуведомление в письме к Леонтьеву,-- я воспользовался отчасти чертами милейшего Жана" (П 3, 238). В образе героини "Скучной истории" Кати отразились некоторые черты "нежной и нервной" натуры Леонтьева, в первую очередь, его безграничная любовь к театру, приведшая потом к горьким разочарованиям.
Наиболее интересная параллель -- повесть Леонтьева о людях театра "Корделия" и чеховская "Чайка". <…>
<…> В ряду литературных предшественников "Чайки" важное место должна занять повесть Леонтьева (Щеглова) "Корделия" (1889). Линия главных героев повести -- Груднева и Марты -- во многом напоминает линию молодых героев "Чайки", Кости и Нины. А сюжет леонтьевской "Корделии" -- вначале молодость героев с любовью, с первыми шагами в искусстве, с надеждой славы, потом история их столкновения с грубой реальностью и в конце встреча через несколько лет, когда герои подводят невеселые итоги,-- как бы предвосхищает основной композиционный стержень "Чайки".
Трудно гадать, как могли пересечься размышления о Леонтьеве (Щеглове) с окончательным обдумыванием сюжета "Чайки". Очевидно одно: судьба Нины Заречной оказалась очень близка судьбе героини "Скучной Истории" Кати, на связь которой с Леонтьевым указал сам Чехов. Тогда же в памяти Чехова мог возникнуть сюжет повести Леонтьева "Корделия", которую Чехов хорошо знал: она начала печататься во втором номере журнала "Артист" за 1889 год, там же, где появилась пьеса Чехова "Лебединая песня (Калхас)".
Многое из "Корделии" отзывается в "Чайке" -- что-то буквально, а что-то по контрасту, в полемически переосмысленном виде. Молодых героев повести и пьесы объединяет главное -- страсть к театру и последующие повороты их судеб. И еще -- их любовь оказывается неотделимой от жребиев, выпавших на их долю в искусстве.
На то, что размышления, отразившиеся в "Чайке", связаны с судьбой и творчеством Леонтьева, Чехов указал, сделав своеобразную метку в тексте своей пьесы. Треплев, недовольный своим творчеством, говорит в четвертом действии "Чайки": "Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине. (Читает). "Афиша на заборе гласила... Бледное лицо, обрамленное темными волосами..." Гласила, обрамленное... Это бездарно. (Зачеркивает)" (13, 55).
До сих пор считалось, что, иллюстрируя здесь рутинность описаний, Чехов думал о молодом писателе А. В. Жиркевиче. Именно в письме к нему от 2 апреля 1895 года Чехов заметил: "Теперь уже только одни дамы пишут "афиша гласила", "лицо, обрамленное волосами"..." (П 6,48). Но приводимых Чеховым примеров в рассказе Жиркевича "Против убеждения..." нет. Описания в рассказе Жиркевича действительно длинны и изысканны, но и в письме к нему, и потом в "Чайке" Чехов имел в виду другой образчик устарелой стилистической манеры -- произведения Леонтьева (Щеглова).
"Черная шапка курчавых волос прихотливо обрамляла прекрасный высокий лоб его..." -- читаем в "Первом сражении" Леонтьева, а в другом его рассказе, "Миньона", на первой же странице -- "Афиша гласила...""
Снова, как в 1889 году в "Скучной истории", теперь, в 1895 году, в "Чайке" Чехов обращался к сверстнику своей литературной молодости, который безнадежно отстал как художник и все-таки навсегда остался "милым Жаном". В симфонии "Чайки" прозвучала вариация на тему Леонтьева (Щеглова) -- его произведения и его собственной судьбы. Это сравнение позволяет лучше понять глубину охвата жизни в пьесе Чехова.
У Леонтьева жизненные неудачи его героев во многом определяются возмутительными порядками, царящими в организации театральных школ, в мире театрального любительства. Там, где у Леонтьева негодование фельетониста: что за порядки царят в русском театральном деле! -- у Чехова речь идет о трагических и повторяющихся с каждым новым поколением закономерностях мира искусства. Недаром самые разные персонажи, казалось бы, полярно разведенные в конфликте (Нина и Аркадина, Треплев и Тригорин), на деле обнаруживают скрытую общность. Уже со второй половины 80-х годов Чехов не раз будет возвращаться к ситуациям, в которых противостоящие друг другу герои в равной степени наделены грузом ошибок, несправедливостей, ложных представлений и поступков {См.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979, с. 185--203.}. Таковы всеохватывающие, "равнораспределенные" конфликты в "Именинах", "Дуэли", "Черном монахе". <…>
<…> Сходен путь чеховских героев от "казалось" к "оказалось", неизбежно крушение прежних иллюзий. Но тут же вступает в силу другой закон чеховского художественного мира, который сам писатель называл "индивидуализацией каждого отдельного случая". Ведь этим людям, не отделяющим жизни и любви от искусства, для того, чтобы жить дальше, мало одного понимания тайн литературы и театра. Треплеву, чтобы писать и жить, нужна любовь, а ответа на свое чувство он так и не встречает. Нине, чтобы не погибнуть и верить в себя, нужно избавиться от любви к Тригорину, не верящему в театр и ее талант.
Как и всегда у Чехова, не общеобязательные рецепты -- каким следует быть в искусстве или любви,-- а отсутствие общих решений, неповторимость каждой судьбы, каждого пути. Вместе с тем индивидуализирующий чеховский метод вел к обобщениям, общезначимым открытиям и утверждениям. В "Корделии" Леонтьева -- отдельный случай, "страничка жизни" одного любителя театра, встретившего на своем пути необыкновенную женщину. Чеховская "Чайка", в которой у каждого героя своя драма, явная или скрытая, говорит об общих закономерностях жизни. Ведь главное у Чехова не отрицание общих законов, а утверждение того, что их реализация проходит по меридианам единичных судеб.
Леонтьевское начало отразилось в Косте Треплеве: талант и отсутствие ясных целей, непонимание своих возможностей; ранимость и агрессивность; новаторские устремления и груз рутинности в собственных произведениях. Есть леонтьевское и в иллюзиях Нины, которую нельзя убедить, что театр это не вечный праздник, а тяжелый труд и губительная страсть. Тема бунта осложняется раздумьями о возможностях "бунтаря", о ясности целей в жизни и в искусстве.
"Чайка", как и "Корделия", прозвучала реквиемом по погибшему таланту. Леонтьевская Корделия, познав, как "груба жизнь", опускается, сломленная. Чехов не приемлет фатальной безысходности такого финала. Слова пьесы о том, что только вера способна помочь вынести "свой крест" в искусстве и жизни, перекликаются с постоянными обращениями Чехова к Леонтьеву: "... не ленитесь, голубчик, и не поддавайтесь унынию..." (П 5, 89).
И как нежно Леонтьев полюбил "Чайку"! В его воспоминаниях о Чехове лучшие строки посвящены этой пьесе, в которой он узнал свое, но волшебно преображенное...<…>
(Источник - Спутники Чехова. Под ред. В. Б. Катаева. М., Изд-во Моск. ун-та, 1982; http://az.lib.ru/c/chehow_a_p/text_0370.shtml)
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
